XVII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XVII

Слух о березинской переправе Наполеона, дойдя до партизанского отряда Дениса Давыдова, находившегося близ Козлова Берега, вызвал, как всюду, оживленные разговоры. Но никто из офицеров осуждать фельдмаршала не подумал. Всем было ясно, что вина лежит на Чичагове и Витгенштейне.

Надо сказать, что мысль о том, как бы «поймать Бонапарта», волновала многих. Об этом мечтал в свое время Кульнев. Об этом втайне думали почти все начальники партизанских отрядов. И Денису, хотя он никому об этом не говорил, тоже не чужда была такая мысль. Но, столкнувшись со старой французской гвардией, отступавшей в полном боевом порядке, он убедился, что если даже удастся окружить и уничтожить французов, то Бонапарт все равно найдет возможность избежать пленения. На пленение можно рассчитывать лишь как на чистую случайность. Вот почему известие о березинской переправе Дениса особенно не смутило. «Кому бы не хотелось, чтоб берега Березины содеялись гробницей всей наполеоновской армады и он сам стал нашим пленником, – размышлял Денис, – однако ж вправе ли мы, русские, изгнавшие из недр отечества полчища величайшего завоевателя, роптать на провидение, что не исполнилось одно из наших желаний?»

Более существенным было другое. В связи с происшедшим событием маршрут отряда изменился, необходимо было немедленно уточнить его.

Услышав, что фельдмаршал прибыл в Шеверницы, находившиеся верстах в пятнадцати от Козлова Берега, Денис, оставив отряд на марше к Борисову, поскакал в главную квартиру.

Изба, занимаемая Кутузовым, стояла в центре деревни, была окружена деревянным забором. Вход, возле которого, как обычно, толпились штабные господа, был устроен со двора.

Подойдя к крыльцу, Денис, сам того не ожидая, опять столкнулся с сэром Робертом Вильсоном.

После недавнего разговора с фельдмаршалом английский агент, несколько остыв, тщетно пытался вновь к нему проникнуть. Отговариваясь занятостью, Кутузов неизменно отказывал в приеме. Войти же без позволения Вильсон не осмеливался.

И теперь, бродя по двору с вечной сигарой в зубах и деланной улыбкой на лице, он был в неважном настроении.

– Вы, кажется, чего-то ожидаете здесь, сэр? – вежливо с ним. поздоровавшись, осведомился Денис.

– Вы угадали, любезный друг, – ответил Вильсон, беря Дениса под руку и отводя в сторону. – Жду известия о решительном направлении армии после того несчастья, которое я давно предвидел и которое не может не терзать каждое истинно английское и русское сердце…

– Извините, сэр, – понимая, что дело идет о березинской переправе, сказал Денис, – я слышал, будто вина за это падает на адмирала Чичагова…

– Ах, милый друг! Я не имею ни малейших оснований обвинять адмирала, он делал то, что ему было приказано, – отозвался Вильсон. – Но если б светлейший не был так упрям и прислушивался к моим увещаниям и разумным советам других лиц, Бонапарт был бы теперь вне всякой сферы зловредного влияния на сем свете…

Денису эта самоуверенная фраза показалась оскорбительной. Не зная еще всех подробностей дела, он твердо был убежден, что Кутузов сделал все от него зависящее, чтобы помешать переправе Наполеона. Даже если бы все было и иначе, какое право имеет этот надменный англичанин вечно совать нос куда не надо и критиковать действия главнокомандующего русских войск? Денису сразу припомнился происшедший пять лет назад разговор между Раевским и этим сэром. «Мало тебе одного урока, – мелькнула мысль, – хорошо же, получишь сейчас другой».

– Как! – отступая шаг назад, воскликнул он. – Вы считаете, что фельдмаршал, коего наш народ и войско называют спасителем отечества, обязан слушать какие-то советы каких-то лиц?

– Позвольте, любезный друг, возразить вам, что разумные советы…

– Советы Кутузову! – чувствуя, как гнев еще более распаляет его, перебил Денис. – Да знаете ли вы, кто такой Кутузов? Если б вы, прежде чем в чем бы то ни было упрекать фельдмаршала, взяли на себя труд раскрыть книгу жизни этого полководца, то увидели бы, что, служба его отечеству продолжается непрерывно свыше пятидесяти лет; что две пули, прошедшие в разные времена сквозь могучую голову полководца, нимало не ослабили высоких его умственных способностей; что он, независимо от многих блистательных подвигов, совершенных им, командовал крайней колонною левого фланга в Измаильском приступе, заслужив известный отзыв Суворова: «Кутузов был на моем левом крыле, но был моей правой рукою». Знаете ли вы, – запальчиво продолжал Денис, – что этот самый Кутузов, истребив на Дунае турецкую армию, вооружением коей занимались не только французы, но и англичане, заключил славный мир, столь способствующий ныне изгнанию от нас всей ополченной Европы с ее доселе непобедимым полководцем…

– А вы почему так горячитесь, полковник? – сердито и беспокойно оглядываясь по сторонам, сказал Вильсон. – Разве я оспариваю достоинства фельдмаршала?

– Вы не смогли бы этого сделать при всем желании, сэр, – продолжал Денис, – ибо Кутузов сохранил во всем блеске честь русского оружия, тогда как честь оружия союзников наших сокрушалась о гранитные колонны, предводительствуемые Наполеоном, а их армии были рассеяны! Простите, сэр, мою солдатскую откровенность. Но я потерял бы уважение к себе, если б не сделал этих замечаний о полководце, глубокими соображениями которого спасено мое отечество и чье имя для нас, русских, драгоценно и священно…37

С этими словами, не дожидаясь ответа, Денис отвесил поклон недоумевающему англичанину и направился к дверям избы.

… Кутузов, как и прошлый раз, принял его словно сына. Усадил рядом с собой, подробно расспросил о делах при Копысе и Белыничах. При этом не удержался от шутки, вспомнив о ранее слышанной истории с мнимым мэром Поповым:

– Как у тебя духа стало пугать его? У него такая хорошенькая жена!

Осмелев от ласкового обращения фельдмаршала, Денис высказался откровенно:

– Полагаю, у могилевского архиерея еще более жен, которые, может быть, красивее жены Попова, но я желал бы, чтоб сия неоценимая особа попалась мне в руки, я бы с нею рассчитался по-приятельски…

– За что же ты так на пастыря духовного рассердился? – спросил Кутузов.

– За присягу французам, к коей он приводил могилевских жителей, и за поминание в церквах Наполеона…

– Да что ты? – удивился, покачав головой, Кутузов. – Прямо и верить не хочется… Экая ведь пакость!

– Чтоб в этом удостовериться, – продолжал Денис, – прикажите нарядить следствие. Ваша светлость, не награждайте почестями истинных сынов России, ибо какая награда может сравниться со спокойной совестью после исполнения своего долга, но щадить изменников столь же опасно и вредно, как истреблять карантины в чумное время.

И Денис тут же передал фельдмаршалу список могилевских дворян и чиновников, присягавших и помогавших неприятелю. Прочитав его, Кутузов тяжело вздохнул:

– Видно, верно в пословице говорится, что в одно перо и птица не родится… Согласен с тобой, голубчик, щадить негодяев сих нельзя, да придется обождать до поры до времени. Пока неприятеля не изгнали, не стоит оглаской этой народ смущать. А списочек твой я сам поберегу, со всеми, даст бог, рассчитаемся…38

Денис пробыл на этот раз в главной квартире недолго. Получив от Коновницына более верные сведения о переправе на Березине и повеление следовать с отрядом в Ковно, чтобы истребить там все неприятельские запасы, Денис спустя два-три часа после беседы с фельдмаршалом уже находился в дороге, догонял свою партию.

Но до Ковно, как ни спешили туда партизаны, дойти не удалось. 30 ноября, когда отряд, несколько обойдя город Вильно, занятый два дня назад русскими войсками, пришел в Новые Троки, Денис получил предписание снова явиться в главную квартиру к Кутузову, остановившемуся в виленском замке.

«От Новых Трок до села Понари мы следовали весьма покойно, – записал впоследствии в своем дневнике Денис. – У последнего селения, там, где дорога разделяется на две, идущие одна на Новые Троки, другая на Ковно, груды трупов, человеческих и лошадиных, множество повозок, лафетов и палубов едва давали мне возможность следовать по этому пути; множество раненых неприятелей валялось на снегу или, спрятавшись в повозках, ожидало смерти от холода и голода… Сердце мое разрывалось от стонов, воплей разнородных страдальцев. То был страшный гимн избавления моей родины!

1 декабря явился я к светлейшему. Как главная квартира изменилась! Вместо разоренной деревушки и курной избы, окруженной караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, куда прямо входили из сеней и где видели мы светлейшего на складных креслах, рассматривавшего планы во время борьбы своей с гением величайшего завоевателя, я увидел улицу и двор, уставленные великолепными каретами, колясками и санями. Толпы подобострастных польских вельмож в русских мундирах, множество наших и неприятельских пленных генералов, штаб– и обер-офицеров, из которых многие с костылями, изувеченные, другие же бодрые и веселые, – всё, теснясь, стремилось к крыльцу, в переднюю и в залы человека, за два года перед этим в этом же городе заведовавшего лишь одним гарнизонным полком, несколькими гражданскими чиновниками, а ныне предводительствующего всеми русскими силами и спасителя своего отечества! Когда я вошел, одежда моя обратила на меня всеобщее внимание. Среди облитых золотом генералов, красиво одетых офицеров и литовских граждан я явился в черном чекмене, красных шароварах, с круглой курчавой бородой и черкесской шапкой. Поляки шепотом расспрашивали обо мне; некоторые из них отвечали: «Партизан Давыдов»; самолюбие мое было живо затронуто, когда я услыхал несколько прилагательных, обративших внимание этой толпы. Через две минуты я был позван в кабинет светлейшего, который сказал мне, что граф Ожаровский идет на Лиду, австрийцы прикрывают Гродно и что он весьма доволен мирным поведением Ожаровского относительно их; желая совершенно изгнать неприятеля из пределов России, он посылает меня прямо в Гродно для занятия этого города и очищения окрестностей его от неприятеля; он при этом приказал действовать более дружелюбными переговорами, чем оружием».