IX

IX

Служба в гусарской дивизии никакого удовлетворения Денису Васильевичу не доставила. Кипучая энергия не находила живого дела, куда бы ее можно было влить. Обязанности, заключавшиеся, по его ироническому замечанию, в том, чтобы как шорнику отвечать за ремешки и пряжечки и как берейтору за посадку гусар, вызывали отвращение.

Вяземскому он писал:

«… Если мы когда достойны сожаления, то, право, не в сражении, не в изнурительных походах, не в грязи бивуака, где чаще, нежели где-нибудь находили людей, которые нас понимают и чувствуют, но в так называемых непременных квартирах, то есть в совершенной ссылке. Каково положение провести лучшие дни своей жизни, в разоренной деревне, окруженной болотами и лесами, в обществе невоспитанных и тяжелых дураков, не умеющих о другом говооите, как о ремонтах, продовольствии и на казее претензии! Я тебя уверяю, что, не возьми я с собой книг несколько, пера, чернил и белой бумаги, я бы с ума сошел…»

Вторая гусарская дивизия, куда входили Ахтырский, Александрийский, Белорусский и Мариупольский полки, состояла, разумеется, не из одних дураков. В дивизии было немало и умных, превосходно образованных людей, живо интересовавшихся общественными и политическими делами. Новые веяния не обошли стороной гусар. Многие офицеры, особенно молодые, серьезно занимались самообразованием, пополняя свои военные знания, открыто возмущались аракчеевскими порядками, горячо обсуждали самые современные вопросы, мечтали о военных и гражданских преобразованиях.

Почему же Денис Васильевич не сблизился с этой гусарской средой?

Возможно, путь к сближению отчасти преграждался тем, что он сам после разрыва со Злотницкой, находясь в мизантропическом состоянии, избегал новых знакомств.

Базиль всячески старался развлекать его, но, к сожалению, побыл в дивизии недолго. Осложнилась болезнь, вызванная ранениями. Базиль взял долгосрочный отпуск, поехал лечиться в Карлсбад, а затем прочно осел в Каменке.

Однако, думается, главную причину общественной отчужденности Дениса Васильевича можно обнаружить в написанной им тогда «Песне старого гусара», вскоре снискавшей самую широкую известность.

Старый, коренной гусар, каким считал себя Денис Давыдов, не мог не заметить происшедших после Отечественной войны изменений в гусарской жизни, и то, что он заметил, ему не понравилось.

Воспетый им самим лихой рубака, ёра и забияка Бурцов представлялся как наилучший образец гусара. И возникавшие в памяти картины былого гусарского быта по-прежнему казались привлекательными.

На затылке кивера,

Доломаны до колена,

Сабли, ташки у бедра,

И диваном – кипа сена.

Трубки черные в зубах;

Все безмолвны, дым гуляет

На закрученных висках

И усы перебегает.

Ни полслова… Дым столбом…

Ни полслова… Все мертвецки

Пьют и, преклонясь челом,

Засыпают молодецки.

Но едва проглянет день,

Каждый по полю порхает;

Кивер зверски набекрень,

Ментик с вихрями играет.

А нынешние гусары стали слишком важничать и умничать! Военный мундир для них, видимо, особой цены не имеет, многие щеголяют на вечерах в штатской одежде, бесконечно спорят по каждому поводу или с глубокомысленным видом обсуждают книжонки военного теоретика генерала Жомини.

Старый, коренной гусар смотрит на молодых жоминистов недоумевающими глазами, закручивает холеный черно-бурый ус и саркастически усмехается:

А теперь что вижу? – Страх!

И гусары в модном свете,

В вицмундирах, в башмаках,

Вальсируют на паркете!

Говорят: умней они…

Но что слышим от любого?

«Жомини да Жомини!»

А об водке – ни полслова!48

Так или иначе, прослужив в дивизии более года, Денис Васильевич новыми, интересными для него знакомствами не обзавелся, зато славно потрудился на литературном поприще. Написал большую половину «Дневника партизанских поисков», подготовил для печати особенно им ценимую книгу «Опыт партизанской войны». Время, проведенное в глухой деревне, даром не пропало.

19 февраля 1818 года Дениса Давыдова назначили начальником штаба седьмого пехотного корпуса, стоявшего тогда близ Киева.

* * *

Николай Николаевич Раевский высаживал цветы на клумбы, разбитые в небольшом садике за домом, выходившим сюда широкими ступенями небольшой открытой веранды.

Был конец апреля, теплый, солнечный. В полотняной рубашке, с открытой, начавшей сильно седеть головой, с темными капельками пота на загорелом лице, Раевский ничем не отличался от простого селянина. Опустив цветочную рассаду в подготовленную лунку, Раевский левой рукой бережно поддерживал хрупкое растеньице за верхние листочки, а правой быстро и легко присыпал корешок взрыхленной землей.

Младшая, любимая дочь, двенадцатилетняя смуглая, черноглазая вострушка Машенька, помогала отцу, поливала высадки из детской лейки.

Тут же в палисаднике находилась и Софья Алексеевна. Она сидела на скамейке с вязаньем в руках, прислушиваясь к оживленному разговору, который вели стоявшие несколько в стороне старшие ее дочери Катенька, Елена и Соня с молодым красивым генералом. Крутой, без единой морщины лоб, светлые, немного выпуклые глаза и какая-то почти детская, застенчивая улыбка невольно располагали к генералу каждого. Большие черные глаза Катеньки Раевской не скрывали зарождавшегося нежного чувства.

Несколько месяцев назад этого генерала прислали из Петербурга в Киев на должность начальника штаба четвертого корпуса. Звали его Михаилом Федоровичем Орловым. И замечательным человеком был он не только по внешности.

Племянник екатерининского фаворита, превосходно образованный и разносторонне одаренный, Орлов служил в кавалергардах, а в 1813–1814 годах командовал, как и Денис Давыдов, отдельными отрядами авангардных войск. Император Александр взял его в свою свиту, поручил вести переговоры о капитуляции Парижа, после чего двадцатишестилетний Орлов был произведен в генералы.

Но царские милости Орлова не прельстили. Он открыто критиковал порочные привычки закоснелых феодалов и аракчеевские порядки в войсках, выступал с публичными вольнодумными речами, принял участие в составлении петиции царю от группы помещиков, считавших необходимой постепенную отмену крепостного права.

В наказание за это император Александр приказал отчислить Орлова из своей свиты, перевести в армию.

Представляясь Раевскому, как командиру корпуса, Михаил Федорович подробно поведал о причинах постигшей его опалы. Раевский, выслушав, пожал ему руку.

– Мне нет дела до того, что государь изволил прогневаться на вас, но ваши горячие, бескорыстные помыслы о благе отечества внушают мне самое глубокое уважение…

В семье Раевских опального молодого генерала приняли радушно, он всем пришелся по душе, и Софья Алексеевна втайне уже подумывала о том, какую прекрасную партию может составить себе Катенька.

Денис Васильевич, заехав проведать Раевских, сразу ощутил ту радостно-приподнятую и счастливую атмосферу, которая создается в дружных, согласных семьях появлением в доме нового, еще не успевшего раскрыть себя до конца, но безусловно интересного человека.

Дениса Васильевича встретили у Раевских, как обычно, по-родственному.

– Давненько тебя не видели., мой милый, – ласково говорил Раевский, вытирая платком руки и присаживаясь на скамейку. – Я, признаться, ожидал тебя на зимние контракты, а потом и ожидать перестал… Ну, рассказывай, как живешь? Надолго ли к нам выбрался?

– Проездом, почтеннейший Николай Николаевич. Спешу в Балту по делам аренды, коя государем за мною оставлена…

Орлов, успевший расцеловаться со старым приятелем и стоявший рядом, заметил:

– Положим, друг Денис, быстро я тебя из Киева не выпущу, о том не помышляй!

– Нельзя, Михаила… Мне еще из Балты в Москву предстоит скакать. Сестра замуж выходить собралась.

– Да что вы говорите? – заинтересовалась Софья Алексеевна. – За кого же?

– За Бегичева Дмитрия Никитича, полковника Иркутского гусарского.

– Позволь, это же брат моего доброго друга Степана Бегичева! – подхватил Орлов. – Поздравляю, поздравляю! Люди они чудесные!

Беседа, завязавшаяся на темах домашних, вскоре приняла, однако, другое направление. В то время всюду особенно много говорили о военных поселениях, устройство которых новым тяжким бременем ложилось на крепостное крестьянство. Прежняя рекрутская повинность заменялась для поселенцев обязанностью поголовно нести военную службу. Вся их жизнь подчинялась суровой дисциплине, они не могли распоряжаться ни своим временем, ни своим трудом, не могли даже жениться без разрешения начальства. Поселенцев заставляли отказываться от старых обычаев, принуждали жить под барабан, брить бороды, напяливать ненавистные узкие мундиры. За малейшую провинность их по распоряжению Аракчеева, ведавшего военными поселениями, подвергали жестоким истязаниям, засекали шпицрутенами.

Раевский и Давыдов не скрывали своего возмущения устройством военных поселений. Орлов, побывавший недавно в новгородских поселениях, негодовал более всех. Разумеется, в присутствии девиц Михаил Федорович мыслей своих не заострял, но как только генералам удалось остаться после обеда одним, он стал высказываться более прямо и резко:

– Военные поселения – одна из самых гнусных затей самовластья. Это новый, самый худший вид рабства! Я не могу без содроганья вспоминать о тех несчастных, кои отданы под власть Аракчеева.

– Можно представить, каково им живется. Аракчеев недаром пользуется в народе мрачной славой изверга, – отозвался Раевский. – Этот человек поистине является злым гением государя.

– Прошу прощенья, Николай Николаевич, – сдерживаясь, возразил Орлов, – однако ж, насколько мне известно, мысль о военных поселениях зародилась не у Аракчеева, а у государя… И когда в новгородских поселениях начались волнения, вызванные бесчеловечным отношением начальства, не кто иной, как государь Александр Павлович, посылая войска усмирять непокорных, изволил высказаться так: «От Петербурга до Чудова уложу дорогу трупами бунтующих, но военные поселения, как мною задуманы, так и будут». Военные поселения! Вот, господа, единственная царская награда русскому народу за беспримерный героизм двенадцатого года! – пылко воскликнул Орлов. – Угождая европейскому общественному мнению, царь дарует полякам конституцию, а наше отечество обрекается на рабство и невежество.

– Позвольте, Михаил Федорович, – перебивая, сказал Раевский, – а разве недавняя речь государя на открытии Варшавского сейма не подает надежд и нам на некоторые улучшения в государственном устройстве?

– Никаких надежд, ваше высокопревосходительство, – уверенным тоном ответил Орлов. – Я хорошо знаю лицемерный характер государя. Обещание распространить конституционные учреждения в других, вверенных его попечению странах, сделано для успокоения легковерных… Зато никто не поручится, что государь не переведет на поселение все наши армейские войска.

– Как? Всю армию? – возмутился Денис Давыдов. – Ну, это уж слишком. Ежели так случится… Слуга покорный! Дня одного в войсках не останусь!

– Не горячитесь прежде времени, господа, – с обычной невозмутимостью произнес Раевский. – Надо полагать, до этого дело не дойдет, и знаете, почему? – Николай Николаевич сделал паузу и улыбнулся. – Казнокрады не позволят… Нет, кроме шуток… Предполагалось, что содержание поселенцев будет обходиться казне дешевле, чем содержание регулярных войск, однако назначенные Аракчеевым поселенские начальники, отведав казенного пирога, оказались такими лакомками и хапугами, что в министерстве финансов схватились за голову.

– Случай небывалый! – рассмеялся Денис Давыдов. – Казнокрады и лихоимцы спасают нас от поселения! – И тут же, насупив густые брови, с легким вздохом добавил: – А все же грустно наблюдать, господа, как аракчеевские порядки возрождаются и в родимых наших войсках, как ряды начальства все более пополняются бездарными аракчеевцами, а боевые командиры заменяются не нюхавшими пороха фрунтоманами, полагающими, что шпицрутены и розги лучшее средство для воспитания солдатской доблести…

– Все это верно, Денис, – заметил Орлов, ласково полуобняв старого приятеля, – а потому всем, кто желает видеть в русском воине не забитого палками раба, а разумного боевого товарища, тоже надлежит не сидеть в бездействии… Не правда ли?

Денис Васильевич смутился. Он хорошо знал о политических убеждениях Орлова, знал, что Михаил Федорович вместе с Дмитриевым-Мамоновым занимался организацией тайного общества; в Петербурге в позапрошлом году Орлов даже давал ему читать тайно изданные на французском языке «Краткие наставления русскому рыцарю». И тогда же Денис Васильевич откровенно Орлову признался, что считает его благородный замысел практически неосуществимым, следовательно, бесполезным, а если так, то он, Давыдов, входить в такое общество не намерен, опасаясь, что за бесполезное действие придется слишком долго томиться в бездействии под замком… Зачем же теперь Орлов как будто вновь поднимает этот вопрос, да еще в присутствии Раевского?

И на казавшийся каверзным орловский вопрос ответил также вопросом:

– Не понимаю, Михаила, что же мы в состоянии противопоставить аракчеевщине?

– Мне кажется, мы можем, например, усилить попечение о нижних чинах, заняться их просвещением…

– Помилуйте! Как это можно! Я не видел в штабе своего корпуса ни одного подобного предписания…

– А зачем их ожидать, мой друг, коли знаешь, что дело хорошее, – неожиданно вмешавшись в разговор, сказал спокойно Раевский. – Вот мы с Михаилом Федоровичем без всяких предписаний кое-что тут предприняли… Надеюсь, вы, – обратился он к Орлову, – познакомите Дениса Васильевича с нашими учреждениями?

Давыдов от необычных и нежданных этих слов совершенно растерялся.

А Орлов, глядя на старого генерала веселыми глазами, отрапортовал:

– Сочту наиприятнейшим своим долгом, ваше высокопревосходительство!

… Деревянный казарменного вида дом, куда Орлов привел Дениса Давыдова, находился недалеко от корпусного штаба. Дом только что был отстроен, внутри не выветрился еще запах свежих стружек и краски.

Здесь, в чистых и светлых комнатах, сидели за столами мальчики разного возраста, но в одинаковых, солдатского покроя, форменных курточках с начищенными до блеска пуговицами. Это были солдатские дети, или кантонисты, как тогда их называли, собранные сюда Раевским и Орловым для обучения по особой системе. Занятия проводились без учителей. Кантонисты, разбитые на группы по десять – двенадцать человек, обучались сами, успевающие подтягивали отстающих. Наиболее способные выделялись как руководители групп. Главный наставник – молодой, белокурый и светлоглазый капитан давал лишь педагогические указания кантонистам-руководителям.

Денис Васильевич живо заинтересовался новой системой образования. Особенно понравилось ему, что ребята обладали хорошей военной выправкой и воспитывались явно в суворовском духе.

В одной из комнат, куда они зашли, проводился урок русского языка. Невысокий, худощавый кантонист, стоя у доски, наблюдал за товарищем, который старательно круглым почерком выводил мелом фразу: «Любовь к отечеству и ненависть к его врагам воспламеняют воина».

– А всем ли понятен смысл фразы, – спросил Денис Васильевич капитана-наставника, – или ребята лишь механически ее с доски переписывают?

– Мы прежде всего стараемся, чтоб ясен был смысл, – ответил капитан и, повернувшись к кантонистам, сидевшим за столами, спросил: – Кто может, ребята, объяснить, что такое отечество и кто его враги?

Тотчас же все ребята подняли руки. Сразу было видно, что вопрос никого не затрудняет.

– А знаете ли вы, ребята, – неожиданно для самого себя задал другой вопрос Давыдов, – кто такие были Суворов и Кутузов?

И опять дружно выметнулись вверх руки. Денис Васильевич сделал шаг вперед.

– Вот ты нам скажи, – обратился он к сидевшему в первом ряду белобрысому со смышлеными серыми глазами крепышу подростку.

Тот поднялся, ответил спокойно, четко:

– Суворов и Кутузов были великие полководцы, защищавшие от чужеземцев отечество, коим именуется наша родная русская земля.

– Хорошо, – похвалил Давыдов. – А чем Суворов и Кутузов отличались от других полководцев?

Крепыш на несколько секунд задумался, шмыгнул носом, потом, смело взглянув на генерала, проговорил уверенно:

– Они любили своих солдат.

Когда осмотр школы был окончен, Михаил Федорович Орлов пояснил:

– Система взаимного обучения придумана английским квакером Иосифом Ланкастером, посему и называется ланкастерской… Она удобна тем, что позволяет быстро обучать людей грамоте и широко распространять просвещение, столь необходимое войскам и народу. И обходится такое обучение значительно дешевле, чем обычное.

– Я понимаю, но все же какие-то средства требуются? – спросил Денис Васильевич.

– Видишь ли, как обстоит дело. Ребята, коих ты здесь видел, находились в большинстве на содержании местного военно-сиротского отделения, располагающего известными средствами, хотя, надо сказать, средства эти до сей поры больше расхищались интендантскими чиновниками, нежели расходовались по назначению. Мы законным образом приняли военно-сиротское отделение в свое ведение, следовательно, забрали и принадлежащие оному средства. Затем выгадываем немного из корпусных хозяйственных сумм, ну, и, конечно, нам с Николаем Николаевичем приходится кое-что добавлять своими. Ведь количество наших питомцев непрерывно растет, нам присылают солдатских сирот из других городов, а, кроме того, мы создаем еще и солдатскую школу взаимного обучения.

– Ну, за это уж высшее начальство, наверное, по головке не погладит, – заметил Денис Васильевич.

– Надо полагать, – усмехнувшись краешком губ, ответил Орлов. – Но, знаешь, как говорится: пока солнце взойдет – роса очи выест… Ты представь себе важность этого дела! – воодушевляясь, продолжил Орлов. – Если в других корпусах последуют нашему примеру, то в каких-нибудь два-три года в армии появится не менее десяти тысяч вполне грамотных, сильных духом суворовских солдат, кои, в свою очередь, будут просвещать товарищей… Подумай!

– Заманчиво, заманчиво, что и говорить! – согласился Денис Васильевич. – Я, как тебе известно, политик плохой и до отвлеченных твоих химер не очень-то большой охотник, но школа твоя, признаюсь, меня восхищает! Тут, брат, дело живое, стоящее… И что бы там ни случилось – вот тебе моя рука, Михайла, я в стороне от такого дела не останусь!

– А я в этом и не сомневался, Денис, – улыбнулся Орлов, крепко сжимая руку друга.