VI
VI
Прошел месяц. Денис Давыдов, продлив отпуск, продолжал жить в Киеве.
Николай Николаевич, используя свои связи, хлопотал о переводе его во вторую гусарскую дивизию, где в скором времени должно было освободиться место командира бригады. Закревский, в свою очередь, тоже обещал приложить все старания, чтобы эта должность была оставлена за ним, а в дальнейшем, кто знает, может быть, удастся получить и дивизию.
Но главное, над чем приходилось сейчас мучительно думать, – это устройство личной жизни.
Отношения с Лизой Злотницкой установились наилучшие. Денис Васильевич не раз бывал с ней на контрактах и на концертах, ездили кататься за город, танцевали на домашних вечерах. Лизе это внимание было приятно, и по многим признакам Денис Васильевич догадывался: если он сделает предложение, оно не будет ею отвергнуто. Мысль о возможности соединиться с нею навсегда не казалась безнадежной, тем более что в доме Злотницких, куда он был введен Раевским, приняли его радушно и генерал Злотницкий, прозванный за высокий рост Антоном Великим, отзывался о нем неизменно с большой похвалой.
Однако если даже брак состоится, на какие средства они будут жить? Ведь у него нет ничего, кроме небольшого жалованья, явно недостаточного для приличного содержания семьи, а на ее приданое не надо рассчитывать: у Злотницких пять дочерей и одно маленькое поместье. Как же быть? Что предпринять?
В конце концов Денис Васильевич открылся во всем Николаю Николаевичу, который, как всегда, принял в нем истинно отеческое участие.
– Выбор твой я весьма одобряю, мой друг, и очень рад за тебя, – сказал Раевский, – но, конечно, прежде чем делать предложение, надлежит подумать о средствах.
– Ничего не могу придумать, Николай Николаевич! В этом вся тяжесть моего положения.
– Представляю, а все-таки… Тебе известно, например, что существуют аренды, жалуемые государем за военные заслуги?
– Мне не дадут, – махнул рукой Денис Васильевич. – Об этом не стоит и заикаться!
– Не дадут, ежели будешь просить в обычном порядке, – продолжал Раевский, – но могут дать, ежели близкие к государю люди растолкуют, что сия аренда единственный способ получить соглашение ее почтенных родителей на твой брак.
– В таком случае надо прежде всего заручиться согласием родителей. А то дадут, паче чаяния, аренду, а брак не состоится, и выйдет конфуз!
– Совершенно верно! Я могу предварительно поговорить с Антоном Казимировичем, узнать его мнение о сем деликатном предмете…
Денис Васильевич согласился. Через несколько дней Раевский объявил, что Антон Казимирович дал твердое обещание: если будет аренда, дочь свою благословит охотно.
И вот начались казавшиеся бесконечными хлопоты об аренде. Было отправлено письмо на имя государя. Были уведомлены обо всем Закревский и Киселев. Но главная надежда возлагалась на Ермолова. Как раз в это время Алексей Петрович получил назначение командующим отдельным кавказским корпусом и перед отправлением к новому месту службы заехал проведать родителей, живших по-прежнему в своем орловском имении. Денис Васильевич помчался туда.
Стояли погожие майские дни. Старый деревянный дом Ермоловых, утопавший в буйных зарослях цветущей сирени и выходивший верандой в сад, где неумолчно заливались соловьи, показался чисто райским местом.
Старики Ермоловы, первыми в доме встретившие Дениса, были трогательно милы.
– Ну-ка, покажись, покажись, каков ты стал, да иди сюда, батюшка, на веранду, тут видней, – со свойственным ей грубоватым прямодушием говорила бойкая и словоохотливая Мария Денисовна, видевшая племянника еще в детстве. – Ничего, только росточку бог не дал… и волосом, словно медведь, зарос.
– Ты, мать, всегда что-нибудь этакое скажешь, – вступился Петр Алексеевич, – а по-моему, всем хорош.
– А я и не говорю, что плох! Наша, давыдовская порода! – с гордостью произнесла Мария Денисовна, обнимая племянника. – Жениться-то еще не собираешься?
– Собираюсь, ma tante. Вот и приехал с Алексеем Петровичем посоветоваться!
– Эка, нашел советчика! – с коротким смешком откликнулась Мария Денисовна. – Нет, батюшка, ты в этих делах со мною советуйся, а наш Алеша сам до сорока годов не женился, да и тебе того гляди рассоветует…
– Вы бы подыскали ему невесту, ma tante, орловские красавицы славятся…
– Скольких предлагала – слушать не желает! А почему? Все через гордыню свою немыслимую, это я тебе верно сказываю. «Простенькая жена или дурнушка мне не нужна, – говорит, – она сконфузить может, а умной и красивой опасаюсь, могу под ее башмачок попасть, а тогда какой же я генерал?» Да вон сам он идет, – кивнула она в сторону сада, – поговори-ка с ним попробуй!
Алексей Петрович предстал не в мундире с регалиями, а в домотканой рубашке, с огромными садовыми ножницами в руках и с корзиночкой свежих парниковых огурцов.
– А, брат Денис! И в эполетах генеральских! Рад, сердечно рад!.. А я уж цидульку посылать тебе хотел – в край дальний отправляюсь, когда еще бог даст свидеться придется…
Они обнялись, расцеловались. Мария Денисовна, которую, видимо, более всего интересовал предстоящий разговор о женитьбе племянника, тут же, не утерпев, с веселой хитринкой вставила:
– Вот бы, Алешенька, тебе с Дениса пример взять. Он ведь жениться надумал!..
– Неужто? – удивился Ермолов. – Да на ком же? В Киеве, что ли, сосватали? Расскажи, расскажи!.. Любопытно!
Денис Васильевич церемониться не стал. Родные, близкие! С кем, как не с ними, можно поделиться и своей радостью и своими огорчениями?
Мария Денисовна, услышав, что женитьба поставлена в зависимость от получения аренды, забеспокоилась:
– Как же это так, Денис? Выходит, словно в карты счастье твое разыгрывается… Хорошо, дадут аренду, а ежели не дадут?
Алексей Петрович тоже призадумался.
– Да, брат, не легко тебе генеральский мундир достался, не легко и счастье отвоевать… Говоришь, Киселеву и Закревскому писал? Что ж, возможно, и они пригодятся, замолвят за тебя при случае словечко. Но степень их близости к государю не такова, чтобы питать твердую надежду.
– Ах ты, напасть какая! – сокрушенно покачивала головой Мария Денисовна, глядя с участием на племянника. – Теперь уж верно вижу, что не мои советы здесь нужны, а Алешины.
– Скажу прямо, – продолжал Алексей Петрович, – что в. таком деле лишь всесильный граф Огорчеев, сиречь Аракчеев, помочь может или… князь Петр Михайлович Волконский. Обращаться к первому – все равно, что Змею Горынычу в пасть свою голову класть, а ко второму… Сам знаешь, робость его до смешного доходит, не генерал, а баба! Ко мне, правда, он благоволит, и я, конечно, попрошу его доложить о твоем деле государю, но придется как-то посильней на него воздействовать… Подумаем, брат Денис, подумаем!
Между тем наступил обеденный час, и Мария Денисовна пригласила их к столу, ломившемуся от домашних наливок, закусок и кушаний.
– Ты небось поздно привык кушать, – обратилась она к племяннику, – а мы по-деревенски живем… Встаем с петухами, обедаем в полдень, а солнышко спряталось – мы на боковую… И в пище не взыщи, чем бог послал потчуем!
– Что вы, я не аристократ, ma tante.
– А чего же образованность показываешь и меня все тантой кличешь? – чуть усмехнувшись, произнесла она. – Право, не люблю. В молодости сама по-французски лопотала, а нынче позабыла половину и как славно на одном русском обхожусь… Оно и душевней получается, ежели меня не тантой, а тетей Машей называть.
Алексей Петрович, с удовольствием слушавший мать, улыбнулся.
– Браво, маменька! Золотые ваши слова! Позвольте за ваше драгоценное здоровье выпить!
Он залпом осушил рюмку водки и, закусив ветчиной, продолжил:
– Дениса, маменька, с малолетства, как всех нас, французскому языку обучали, обмолвка его не диковина, а вот куда как смешно, когда иные люди, вроде наших храбрых генералов Милорадовича и Уварова, французского порядком не знают, а изъясняться пытаются на оном, считая невежеством говорить по-русски. Недавно на обеде у государя, сидя за столом близ француза Ланжерона, наши храбрецы затеяли какой-то горячий разговор. Государь прислушался и, ничего не уразумев из адской их тарабарщины, обратился к Ланжерону: «Я никак не могу понять, граф, о чем идет речь у ваших соседей.» – «Я тоже не могу их понять, государь, – ответил Ланжерон. – Они говорят по-французски…»
Старик Ермолов, посмеявшись над потешным случаем, заметил:
– Так уж в придворных кругах принято, Алешенька, там по-русски и впрямь будто говорить неприлично…
– А что такое придворные круги, папенька? – произнес Алексей Петрович. – Я нигде не замечал большего лицемерия, холопства и низости, нежели в среде придворных… Поистине они составляют нацию особенную, – язвительно продолжал он, – где разность ощутительна только в степени утончения подлости, которая уже определяется просвещением!XIX
Денис Васильевич готов был подписаться под этими словами. Но Марии Денисовне тоже, вероятно, слова сына показались чересчур резкими.
– Ох, Алеша, – сказала она, – недолго тебе на Кавказе командовать, коли проведают об этаких твоих суждениях!..
– А вы думаете, маменька, почему меня на Кавказ посылают? – с усмешечкой отозвался Ермолов. – В прошлом году царские братья Николай и Михаил в парижских кабаках пьяные дебоши изволили устраивать, а я почел необходимым им заметить, что русские войска пришли сюда не для кутежей и пьянства. «Солдаты, – пояснил я при этом, – ведут себя с большим достоинством, нежели их высочества…» Затем не дозволил арестованных за малую провинность по распоряжению государя трех офицеров моего корпуса на английской гауптвахте содержать, сделав сентенцию, что государь властен посадить их в крепость, но он не должен ронять честь храброй русской армии в глазах чужеземцев… Вот как оно было дело, маменька!.. Не удивительно, что после сего в высших сферах решили меня подалее от двора держать… А Кавказ чего же лучше? Там шаркунам придворным делать нечего, там до поту трудиться надобно. Ну и пусть Ермолов потрудится! Мне труды, а им почести! Расчетец верный! С Кавказа-то, маменька, как видите, им меня выталкивать выгоды нет, а ежели и вытолкнут… что ж, другим чем-нибудь займемся. Была бы шея, а хомут найдется!
Денису Васильевичу раскрывался теперь Ермолов с какой-то новой стороны. Будто обвеяло и Алексея Петровича тем же духом, что повсюду возбуждал офицерскую молодежь.
Всегда был он недружелюбно настроен к сильным мира сего, язвительные ермоловские насмешки и остроты не первый год разили военных педантов, чиновную и придворную знать, однако раньше воспринималось это как обычное фрондирование, а теперь чувствовалась в его словах не только ненависть к придворным кругам, но и как будто недовольство существующим порядком.
А с другой стороны, ему, очевидно, чужды были надежды на крушение самодержавия.
Когда Денис Васильевич, оставшись с глазу на глаз с Ермоловым, рассказал о беседе с Базилем и якобы замышляемом тайном обществе, он лишь слегка пожал плечами.
– Прожекты не из новых, брат Денис… Сам ведаешь, как я с братом Александром Каховским в молодости рыцарствовал и где потом очутился! Замахнуться на самодержавье – дело не хитрое, да какой от того прок? Верней всего, что сам себе шишек насажаешь!..
* * *
Давыдов прогостил у Ермоловых неделю. Алексей Петрович написал Волконскому, что просьба брата Дениса есть и его единственная просьба и он, Ермолов, уверен, что о том государю будет безотлагательно доложено.
– Должны бы, кажется, уважить, – заметил он, – более я от них и в самом деле ничего не требую. А в крайнем случае к государю обращусь… Как-никак, а пока я им нужен!
Простившись с Ермоловым, Давыдов поехал в свою Денисовку, а оттуда поскакал в Москву повидаться с сестрой. Там пробыл несколько дней. Пришел давно ожидаемый перевод во вторую гусарскую дивизию.
И опять надо было залезать в почтовую бричку, трястись по скверным и пыльным дорогам под монотонный звон валдайских бубенчиков. Ах, эти дороги! Сколько верст он уже проехал по российским просторам и европейским землям и сколько еще подобных путешествий ожидало его впереди!
Только в начале осени, после дивизионных маневров, испросив отпуск, уставший и смертельно соскучившийся по любимой, возвратился он в Киев.
* * *
Лизу Злотницкую обрадовал его приезд. Она по-прежнему была с ним хороша и ласкова. И он чувствовал, как после каждой новой встречи возрастает в нем нежная привязанность к ней, но в том положении полной неопределенности, в каком он находился, это лишь усиливало тревогу о будущем.
Ответа на просьбу об аренде не было. Возвращаясь домой после свидания с Лизой, он предавался мрачным размышлениям. Счастье его поистине, как говорила Мария Денисовна, словно в карты разыгрывалось! Надежды были призрачны. Все могло разлететься в один миг.
Томительные дни ожиданий мучительно терзали его сердце.
И можно представить, в какой степени возбуждения он находился, когда разрывал казенный пакет из главного штаба, доставленный ему наконец-то в конце сентября.
«Милостивый государь мой, Денис Васильевич, – прочитал он, – извещаю ваше превосходительство, что я докладывал государю императору о пожаловании вам аренды и его величество соизволил отозваться, что оная вам назначена будет по событии ваших предположений, об окончании коих прошу меня уведомить.
Генерал-адъютант князь Волконский»46.
Он перечитал уведомление еще раз. Смысл был ясен: аренду обещают дать не за его военные заслуги, а только потому, что он женится. Это заставило его тяжело вздохнуть. Значит, государь не изменил своего нелестного мнения о нем! И очевидно, приняли во внимание не его просьбу, а ходатайство Ермолова. Но все же не отказали. Спасибо на этом!
Он тотчас же отправился к Злотницким. Антон Казимирович, как всегда, принял его с необыкновенной любезностью. В тонкость отношений Давыдова с государем старый генерал посвящен не был. Уведомление князя Волконского вполне его устраивало.
– Поздравляю, поздравляю, мой дорогой, – сказал он, обнимая Дениса, – от своих слов я не отказываюсь, зятем тебя назову с радостью… А с Лизой сам договаривайся. Как она решит, так тому и быть!
И вот прошло еще несколько дней. Денис Васильевич с Лизой сидят вдвоем на диванчике в небольшой уютной гостиной Злотницких. Спускаются осенние сумерки. В окна беспрерывно барабанит дождь. А в его душе все цветет и ликует! Лиза согласилась стать его женой. Вчера они помолвлены.
– Я одурел от счастья, душенька, – говорит он, не спуская горячих глаз с ее милого лица. – Я словно во сне. А вы… счастливы ли вы, Лиза?
Она щурит серые близорукие глаза и смеется.
– Какой вы, право!.. Сколько же можно спрашивать об одном и том же? И потом… вы совсем забыли, что кто-то обещал мне новую элегию?..
– Ах, да, прошу простить, душенька, – говорит он, и вдруг лицо его становится необычно серьезным.
Написанные ночью стихи не походили на обычные любовные элегии. Чувство нежной любви не могло заглушить в поэте-воине его благородных патриотических чувств. Пусть Лиза знает, что, любя ее, он всегда будет помнить о своем священном долге перед родиной! Он открывал перед ней всего себя в этих стихах:
В ужасах войны кровавой
Я опасности искал,
Я горел бессмертной славой,
Разрушением дышал;
И в безумстве упоенный
Чадом славы бранных дел,
Посреди грозы военной,
Счастие найти хотел!..
Но судьбой гонимый вечно.
Счастья нет! подумал я.
Друг мой милый, друг сердечный,
Я тогда не знал тебя!
О, мой милый друг! с тобой
Не хочу высоких званий,
И мечты завоеваний
Не тревожат мой покой!
Но коль враг ожесточенный
Нам дерзнет противустать,
Первый долг мой, долг священный —
Вновь за родину восстать;
Друг твой в поле появится.
Еще саблею блеснет,
Или в лаврах возвратится.
Иль на лаврах мертв падет!..
Полумертвый не престану
Биться с храбрыми в ряду,
В память Лизу приведу…
Встрепенусь, забуду рану,
За тебя еще восстану
И другую смерть найду!
Он читал стихи страстно, самозабвенно. Лиза неотрывно смотрела на него довольными ласковыми глазами, щеки ее окрасились легким румянцем. И когда прозвучали последние строки, она непроизвольно протянула ему свои руки. Это было лучшим признанием, что стихи ее тронули.
Он был счастлив!