23

После бесплодного вояжа в Мурманскую область, мои рывки за пределы Москвы не прекратились. Уж не знаю какая меня муха укусила, какой бзик накатил, но вздумал я сунуться в Коми — в южную часть республики. Там же много судимых. Ну и я между ними как-нибудь, где-нибудь в леспромхозе, или на буровой…

Но едва показался за окнами поезда нездоровый болотный комяцкий лес (а для кого-то, может быть — романтика), как мне изрядно поплохело. На душе стало муторно и тошно. Самовнушение? Нервишки? Может быть, может быть…

Однако взял себя в руки — не пятилетний ребёнок всё-таки. Хорошо хоть морозов сильных в это время не было. Да и не забирался я далеко на север. Тыкался, на манер слепого котёнка, в основном в районе Микуни (широта Санкт-Петербурга, почти курорт по комяцким меркам). Довольно быстро усёк, что на предприятия нефтегазового сектора, соваться, без большого блата — не просто бессмысленно, а откровенно смешно. Это не слишком приятно и быстро замечается — когда на тебя с жалостливым сочувствием смотрят, как на больного.

Ну а что касается посёлков, в которых были расположены леспромхозы…

Там общая картина — полный абзац (мягко выражаясь). Остановилось всё, что вообще способно останавливаться. Местами даже водопровод отключен. Таскают аборигены воду из ручьёв и болот — как в каменном веке. Жутко завидуют счастливчикам, которым повезло устроиться на работу в лагерную охрану. Бабы выбегают наперегонки к поездам (в том числе к пригородным, состоящим всего-то из двух-трёх вагонов) с ведёрками ягоды, с варёной картошкой, или ещё с какой-нибудь съедобной дребеденью. Дрожат от холода, носы на ветру пообмораживали, пальцы на руках не разгибаются. Одна другую отпихивают, друг дружке завидуют: "Анька — ты продала-ль?" — "Да куды там, продашь!.." "А Райка, гля-кось, уже спулила половину-т." — "Чё, пра, продала?! Ты гля!.." "Грю те, продала!" — "Вот юла! За ней не угонисси!.."

А ветер как сыпанёт-сыпанёт сухим крупчатым снегом, словно песком — да прямо в лицо, в рукава, за шиворот! Бегут торговки, носами шмыгают, глозами затравленно зыркают — поезда ведь здесь ходят не часто. Иные сутками на вокзале огинаются, пока допродадут свои сокровища. А тучи висят над головой, на такой высоте, что кажется, руку подыми — и достанешь. И чудится, что весна сюда не придёт никогда, что холод и мрак здесь — вечны.

Повернул я оглобли на Москву не солоно хлебавши, да и не слишком горюя по этому поводу. Как в том анекдоте: "Нахрен-нахрен, — померла, так померла!"

Теперь вообще, как вгляжусь попристальнее в районы севера на географической карте, так на душе холодок сгущается. Знаю, что должно человечество освоить и пустыни, и северные просторы, но — сам не хочу быть среди тех осваивателей. Не человеческие это места — так мне сдаётся. Вот где издревле очаги цивилизации существовали (Средиземноморье, Междуречье, Египет, долины Янцзы и Меконга…) — там и место человеку. Всё остальное — экстрим, дань жестокой необходимости. Конечно, если б ещё наши российские "севера" имели романтическую славу канадско-аляскинских дебрей, воспетых Джеком Лондоном и Сетон-Томпсоном, если бы они были известны лишь своими "золотыми лихорадками" и обилием вольных охотников, золотоискателей, отшельников — тогда, быть может, наименования: "Колыма", "Печора", "Таймыр", звучали бы идентично словам: "Клондайк", "Юкон", "Онтарио". Но увы, каторжно-лагерная "слава" российского севера, долго ещё будет висеть над ним мрачной тучей — тем более, что лагеря ведь никуда не делись. Российский север по-прежнему, — каторжно-лагерный край.