2

2

Декабрь 1994 года. Сегодня тепло — по комяцким меркам. Градусов 16 ниже нуля. "Свежий" ветер гонит позёмку. Несильный такой ветерок, от которого (повей он в Москве) прохожие обычно зябко жмутся, тихо охая, крякая, матерясь и кутаясь во что придётся.

В Коми никто особо не жмётся и не охает. Наоборот — ворот нараспашку. Потеплело же!

Откуда-то из-под занесённых снегом кустов, слышится несмелое чириканье воробья. Видимо пернатый оптимист тоже склонен считать, что на улице весной запахло — а значит жизнь не столь уж плоха…

Сегодня я освобождаюсь. Выхожу на свободу из лагеря, отсидев шесть лет.

Солдатик на вахте, насупив брови и пытаясь имитировать зычный командирский бас, строго спрашивает номер моего паспорта. Вопрос довольно идиотский. Не так-то просто запомнить номер документа, которого 6 лет в глаза не видел (тем более что я и не пытался никогда его запоминать). Здесь ведь не курорт — у иных так крышу сносит, что имя-то своё порой забывают. А теперь мне это и вовсе ни к чему — я уже знаю, что мои документы заботливо "утеряны" администрацией колонии. Вот были они в "личном деле" — и вдруг их не стало. Разумеется, само личное дело целёхонько — до последнего листочка. Ещё бы! Оно необходимо для того, чтобы человека легче было упрятать за решётку. А документы нужны освободившемуся именно затем, чтобы где-то как-то устроиться и больше на нары не попадать. Как говорят в Одессе — почувствуйте разницу.

А если некому будет баланду за забором хлебать — кто будет кормить дармоедов из МВД и армию всевозможных прокуроров, судей, следователей, оперов и иже с ними? Кто будет содержать охрану и администрацию многочисленных (по-прежнему многочисленных!) лагерей, всевозможных вольнонаёмных прилипал и прочих кругломордых и круглозадых "сирот", роящихся вокруг каждой колонии, подобно мухам у кучи нечистот?..

Врочем, сейчас, глядя на губошлёпа в кирзачах, я не думаю о проблемах трудоустройства — эти мысли навалятся позже, когда нервы чуть улягутся. Просто вспомнил (возможно — не совсем кстати) про знакомого расконвойника (это зэк, имеющий право в дневное время без охраны работать за пределами зоны) который рассказывал, как на его глазах (когда он что-то ремонтировал в казарме) один из солдат охраны, пинками учил своего сослуживца, как правильно мыть кастрюлю. Пинал, обещая в недвусмысленных и весьма сочных выражениях, ночью отыметь во все дыры.

Уж не знаю, насколько там у них исполняются подобные обещания — армия давно и успешно усваивает те нормы поведения, от которых уже отказались (по крайней мере — научились этого стыдиться) зэки в лагерях.

Но расконвойник не выдержал и вступился за солдата — довольно решительно и тоже не в самых учтивых выражениях. Этого окрика зэка (по сути — бесправного раба) оказалось достаточно. Не то чтобы солдат-беспредельщик очень испугался — скорее он очень удивился. Видимо его отцы-командиры никогда не говорили ему, что подобным образом вести себя нельзя…

Интересно, этот сосунок в гимнастёрке, пытающийся корчить из себя шибко строгого охранника — не тот ли самый салага, отведавший запах сапогов (а может и чего иного) своего, более наглого сослуживца?.. Впрочем — какая разница? Кто из них через это не прошёл?..

Главный кошмар не в том, что они лупят друг друга кирзачами, уродуя тело — а в том, что им уродуют душу, приучая убивать людей. Ведь если какой-нибудь зэк, доведённый до умопомрачения издевательствами (при том, что ему может и сидеть-то осталось полгода), попытается перелезть через забор, чтобы скрыться подальше от этого ада земного — то часовой обязан будет его застрелить. 18-19-летний пацан, обязан будет убить человека прицельным выстрелом — как зверя на охоте. За это ему дадут 10 суток отпуска. Такса такая. Его будут хвалить. Будут ставить в пример сослуживцам.

Если же он не станет стрелять (бывает и такое, правда редко — не у каждого рука поднимается на убийство, не у всех ведь скотское воспитание) — его ждёт наказание. Как на психике молодого парня скажется факт убийства им человека, как он с этим будет жить — никого не интересует.

При этом все, имеющие отношение к лагерной "системе", прекрасно знают, что особо опасные преступники, наиболее влиятельные бандиты, практически никогда с зон не бегут. Им — незачем. У них и в зонах — санаторные условия. Да и сидят таковые обычно недолго — в тех случаях, когда вообще сидят. На "запретку" кидаются самые униженные, самые затравленные, замордованные, безответные — вопреки глуповатым повествованиям приключенческих книжек-боевиков (и кинофильмов), красочно живописующих побеги кровожадных гангстеров, которых долго и упорно ловят мужественные солдаты и офицеры внутренних войск.

Полной чушью является и мнение о том, что в побег бросаются разоблачённые стукачи, над которыми нависла угроза расправы. Зачем им куда-то бежать, если к их услугам — защита администрации, которая уж в крайнем-то случае может отправить провалившегося стукача на другую зону. Только и всего.

Но кого интересуют все эти нюансы, если с незапамятных времён существует инструкция — беглец должен быть убит. Пойманного живьём беглеца (обязательно!) забивают до полусмерти. Зачастую подвергают его изощрённым пыткам. Так было в сталинскую эпоху, так было во временя Брежнева и Андропова, так есть сейчас. И молодых сопляков учат, натаскивают, поощряют — бить, уродовать, калечить людей, которые не сделали им ничего плохого. И беглец — русский человек — знает, что другой русский человек, ещё и жизни-то не видавший, ищет его, гонится за ним, чтобы застрелить, или искалечить, отбить всё что отбивается. Этот человекопёс идущий по пятам — лютый враг, с которым просто смешно сравнивать какого-нибудь "дальнего", "потенциального" противника, — скажем, китайца, или американца.

Демобилизуясь из армии, солдат-"вэвэшник" обычно переодевается в гражданскую одежду и старается поменьше брякать языком о своих подвигах — потому что есть, в принципе, какое-то сознание позорности такой "службы". Но душа его уже искорёжена. Психика уже развращена сознанием превосходства над определённой частью окружающих и чувством безнаказанности.

Поэтому, как правило, такой моральный инвалид плавно перекочёвывает на работу в милицию-полицию, в ОМОН-ОПОН, в какую-нибудь охрану. И вновь он оказывается в ипостаси сверхчеловека, которому начхать на окружающее его "быдло". В свою очередь, в глазах окружающих он — нечто вроде оккупанта. И пока сохраняется такое отчуждение между собственно народом и "правоохранительными органами", все разговоры о национальном примирении, о "невозврате к тоталитарному прошлому" и о торжестве демократии — не более чем словесная шелуха.