Вот мы и «дома» — в Каргопольлаге МВД СССР строгого режима

Вот мы и «дома» — в Каргопольлаге МВД СССР строгого режима

Пятнадцатого сентября 1950 года на станции Ерцево из нашего «Столыпина» высадили человек двенадцать. Среди них оказались трое из нашей 28-й камеры «Шпалерки»: адвокат Михаил Николаевич Лупанов, знаменитый Женька Михайлов, постоянно забавлявший нашу камеру своими невероятными выходками, и тихий, застенчивый инженер-лесопромышленник Иван Иванович Грудинин. Из тюрьмы они ехали в других «воронках», а в «Столыпине» находились в других купе.

Увидев старых друзей, я, само собой, обрадовался и двинулся было в их сторону.

— Стоять! Ни с места! — раздался окрик начальника принявшего нас конвоя. Овчарка, лежавшая у ног одного из конвоиров, вскочила и рванулась в мою сторону, натянув поводок.

— Предупреждаю, — продолжал начальник конвоя, — шевелиться только по моей команде. Во время движения из строя не выходить! Вологодский конвой шуток не понимает! — произнес он известную поговорку. — Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Стреляем без предупреждения!

Ерцевский вокзал — деревянное строение с башенкой по середине — стоял на краю большого поселка Ерцево, по главной улице которого нас повели в лагерь.

Первое, что меня крайне поразило во время нашего движения по поселку Ерцево, — была сама «мостовая», по которой мы шли. Это был плотный, вероятно, не менее метра в глубину, слой утрамбованных опилок. Этим материалом, как потом выяснилось, были вымощены все улицы и переулки поселка. Ерцевский лесозавод, на котором мне вскоре придется работать, выдавал в день тонны опилок. Покрывать ими улицы столицы Каргопольлага было в то время единственным способом применения опилок. Прессованные строительные брикеты из них стали делать лишь через несколько лет.

Поселок Ерцево состоял в основном из одноэтажных деревянных домов. Двухэтажных было всего несколько. Из них на главной улице находились только два здания, стоявшие рядом — клуб-столовая и местный «Большой дом» — Управление Каргопольлага МВД СССР строгого режима.

Вокруг поселка — куда ни поверни голову — синел лес. Навстречу нам, в сторону железной дороги, проезжали грузовики с прицепами, груженные досками. Не доезжая до нас метров тридцать, грузовики останавливались, чтобы пропустить нашу колонну. Таков, видимо, был здесь порядок.

Я обратил внимание на то, что в некоторых кабинках грузовиков рядом с водителем сидел солдат, державший стоймя, перед своим носом винтовку, а в других водитель сидел один. Объяснение этому различию я узнал потом: в одних случаях за рулем машины сидел заключенный — бесконвойник, то есть имевший пропуск на выход из зоны без конвоя, а в других — за рулем сидел нерасконвоированный водитель.

Попадались нам навстречу и обгоняли нас и телеги. Тянущие их лошади шли по опилкам бесшумно. Зато возчики — как можно было понять, тоже заключенные безконвойники — отпускали в наш адрес шутливые реплики.

— Надолго ли в гости приехали, мужики?

— А вот и бабёнок новых нам понавезли!

— Гляньте-ка, три Фан Фаныча в шляпах к нам на курорт прибыли!

Вдруг я увидел, что навстречу нам бредет серый ослик, запряженный в небольшую двуколку. Ослика вела под уздцы миловидная девушка в сером ватнике и в кепке. Девушка приветливо помахала нам рукой. Добрая улыбка этой незнакомой девушки как-то приободрила меня и навела на размышления. «Почему она здесь? — подумал я. — Наверное, студентка. Ведь сентябрь на дворе — ей пора быть на занятиях в своем Вузе». Тогда я не мог знать, что ослик слепой, что развозит он почту в два лагпункта — в наш и в соседний, женский, расположенный по другую сторону железной дороги, что девушку зовут Фрида, что до возвращения в Минский университет ей положено отбыть в лагере еще лет семь из тех десяти, к которым ее приговорило Особое совещание за антисоветскую агитацию, то есть за разговоры в своей студенческой среде, что она бесконвойница и поэтому ходит по поселку со своим осликом без конвоира. Тем более не мог я тогда знать, что она — как и большинство из нас, «пятьдесятвосьмушников» — после смерти Сталина освободится раньше предназначенного срока, что станет она женой моего лагерного друга, композитора Бориса Магалифа, который после освобождения поедет вслед за ней в Минск и с которым я буду встречаться и переписываться.

Главная улица поселка Ерцево упиралась в довольно широкую площадь. На той стороне, с которой мы подходили к площади, ее окаймляли полукругом одноэтажные деревянные домики. А на другой стороне площадь была перегорожена высоким забором из вертикально поставленных серых от дождей и времени досок, плотно пригнанных одна к другой. Над забором были натянуты ряды колючей проволоки. Посреди забора, как раз напротив улицы, были видны широкие двустворчатые ворота. На венчавшем их деревянном полукруге, окрашенном в голубой цвет, большими красными буквами был выведен лозунг: «ЧЕСТНЫЙ ТРУД — ДОРОГА К СВОБОДЕ». Позднее я понял, что этот лозунг было бы разумнее поместить на обратной стороне этих ворот. Через них ежедневно по утрам выводили на работу бригады заключенных. Кого на лесоповал, кого на лесозавод. Когда же к вечеру их приводили обратно к этим воротам, то получалось, что именно после честного и тяжкого труда их загоняли обратно за колючую проволоку.

Часовых в будках, возвышавшихся на углах забора, огораживавшего лагпункты, как я потом узнал, называли в лагерях то «вертухаями», то «попками». Благородное военное слово «часовой» по отношению к ним применялось редко. Разве только новичками лагерной жизни.