Глава третья Ах, Арбат (господи, холод какой), мой Арба-а-а-т…

Глава третья

Ах, Арбат (господи, холод какой), мой Арба-а-а-т…

Некоторые люди, которые об Умке слышали краем уха, убеждены, что она посейчас играет на Арбате. Я точно знаю, что нет. Потому что сейчас она рок-звезда и выступает в больших клубах. А раньше играла, это да.

Погода в Москве стоит странноватая, вроде конец осени, а слякоть. А на следующий день, глядишь, в плащике вышел, а мороз как ударит тебя по голым коленкам.

Как раз день стоял такой. Мне было жутко холодно еще и потому, что мне стукнуло в голову изнурять свой молодой организм исключительно арбузной диетой. Потреблять нужно арбуз только и хлеб бездрожжевой. Поэтому страшно хотелось есть и надо было постоянно искать… ну, не буду отвлекаться. Было холодно, одним словом.

Мы брели по Арбату с Умкой и съемочной группой. Аня была в безразмерной бейсболке «Grateful Dead» поверх капюшона. И вообще все в ней выдавало человека, который знает, что надеть в эту погоду. На лице у нее было такое выражение, как будто мы все ей глубоко противны. Или это мое специфическое арбузное восприятие.

Умка: Я, когда холодно было сильно — не играла; пальцы крючит, петь-то можно, играть нельзя. Ничего хорошего нет играть на улице.

Мы медленно бредем мимо кроличьих шапок и Ленина, показывающего фак.

Аня продолжает: «Есть, правда, ощущение преодоления. Я, собственно, не из принципа играла, а просто деньги нужны были».

Сама Умка гораздо бодрее все это описала семь лет назад в своей статье для одного журнала, про то, каково это — играть на Арбате. Статья вышла в разделе «Культура». Вот так описывалось начало карьеры.

Умка: Когда в декабре 95 года мы с Вовкой внезапно заметили, что стали попросту пухнуть от шоколадного крема, которым питались уже на протяжение недели или двух, было решено начать зарабатывать деньги. Ингредиентами для шоколадного крема выступали стратегические запасы голодных времен: просроченное какао, сахар и подсолнечное масло, ну, и вода, конечно…

…Кроме моей гитары, у нас был индийский барабанчик-табла, приобретенный в каком-то эзотерическом магазине в редкие минуты разбогатения, и ископаемый маракас.

Я: А как долго ты здесь была?

Умка: В 95–98.

Я задумываюсь. Как раз мы тут с моей подругой Пальчиковой и еще одной немного сумасшедшей пожилой женщиной снимали соседние комнаты в коммуналке. То есть не совсем тут, а вот в этом переулке под названием Сивцев Вражек. И каждый божий день Арбатом ходили по своим делам, к метро там или за продуктами. И сто процентов проходили поющую Умку. Но я почему-то ее не помню.

Умка продолжает с тем же отсутствующим лицом. Мы проходим кичевую золотую статую и начинаем топтать ступнями плитки «Дорогому зайчику от Муси».

Умка: Это был последний всплеск этого Арбата. Тут еще хиппи какие-то собирались. Потом я уже поняла, что они спецом приходят меня послушать.

Уже который раз мы заговариваем с Аней про хиппи. И я думаю, что для таких вот людей, как я, хиппи, которые, оказывается, все годы прямо с моего рождения были в нашей стране и сейчас есть, как будто какие-то инопланетяне, рядом ходят, тусуются, песни поют, а мы их не видим. Ну, то есть, я не вижу. Мимо нас проходит странная компания людей. Несколько широкополых охранников в камуфляже прогуливают господина в легком пальто. Господин с видимым удовольствием пялится на всякую лоточную дребедень.

Умка: Я когда филологией занималась, я все думала, вот пробьет час, я бумажки все выкину, и у меня перед глазами видение: вот я стою с гитарой, так «блямс» — и все соберутся. И когда я первый раз это сделала, то никто особенно не собрался. Это было смешно.

Аня поправляет бейсболку и останавливается.

Потом уже, конечно, такое обретаешь ощущение (показывает мне крепко сжатый кулак), что вот они все у меня здесь, я научилась это делать здесь. Когда ты знаешь, что владеешь аудиторией. После «здесь» выходить на сцену в клубе, это прям курорт (улыбается и смеется).

Умка: Началось с того, что весной 1995 я шла на квартирник памяти Майка, где собиралась поиграть после огромного перерыва, и вот тут (показывает на точку) сидели маленькие хиппи, а у меня было приподнятое настроение, и я им сказала, а давайте я вам песенку спою, а меня не знает никто, потому что я не тусовалась уже много лет. Я гитару — рраз. На ней — бээмс. Что-то спела, смотрю, они говорят, ой, она умкины песни поет. И один сообразил: «Так это же Умка и есть»! Я думаю: «Ого, не забыли».

Я вспоминаю, как Умка рассказывала про то, что у нее был после активного хиппования семилетний период глубокого замужества, когда она не писала и не пела песен, старые связи распустила как вязанье и вообще занималась исключительно филологией. Но потом поняла, что это не ее путь, и с восторгом вернулась в музыку. Значит, было это тут.

А Умка мне показывает еще один арбатский закоулок.

Умка: Вообще ничего хорошего здесь нет, в этом Арбате… Тут было в 86-м году кафе, называлось «Арба», у него все собирались, потом выгнали, а вот тут была «решетка», из которой шло тепло, и все тусовались «на решетке». А вот здесь через 10 лет стало кафе «Бублики», и потом уже, в 95-м и далее, собирались здесь, и тут было мое главное место, где петь.

Мы миновали художников, и мне опять пришло в голову, что лучше б они меня рисовали, а не Ди Каприо.

Умка: Для настоящего музыканта это невыносимо. Вся эта машинерия уличная.

«Машинерия? — переспрашиваю я, — комбики и усилители для гитары?»

Умка: Нет, это когда ты смотришь: кто пришел, кто ушел, если у кого-то кто-то попытался что-то спиздить, кто-то с кем-то подрался, ты сразу это разруливаешь.

«А это что, — я удивляюсь, — твоя проблема»?

Умка: Это моя проблема до сих пор.

Я, кстати, помню почти всех, кто тогда на Арбате играл. Были там мальчики, которые ходили и лежали на стеклах, были актеры, которые травили анекдоты возле театра Вахтангова, а вокруг них собиралась плотная толпа. Мне казалось тогда, что это очень крутая работа. Пел кто-то тоже все время, но мне не нравилось.

Проходим как раз театр. Огибаем тетю с сонным котом на руках. Ворочают головами по сторонам бодрые пожилые японцы.

Мне всегда казалось, что эти вот нелепые иностранцы должны как-то финансово оправдывать свое присутствие на этой улице, сорить долларами, что ли. На этот часто задаваемый самим себе вопрос Умка в своей статье ответила так:

«С долларами, между прочим, засада. Отправляясь на Арбат, всегда мечтаешь о богатом иностранце, который так проникнется, что отстегнет тебе сразу полкошелька… Фигушки. Иностранцы предпочитают не останавливаться, а если и башляют, то чрезвычайно скупо. Только как-то раз мы снискали одобрение американской девицы, купившейся на пару госпелов в моем отчаянном исполнении. Оказалась из некоей христианской организации. Дала, по-моему, доллар или два».

Аня подметает фиолетовыми клешами мостовую. Оператор забегает вперед и снимает, как она долго стоит одна на фоне строительных лесов, оплетающих запредельную арбатскую недвижимость.

Умка: Никакой ностальгии не испытываю, не могу сказать, чтобы я любила Арбат.

И добавляет вопреки всякой логике:

Возвращаешься откуда-нибудь сюда, как будто домой вернулась. (Длинная пауза)

В общем, здесь больше плохого, чем хорошего.

Взгляд Умки скользит по торговцам в передниках поверх курток, по прохожим.,

Умка: А вот тут была гуттаперчевая девочка в купальнике, с грустным выражением лица и длинными волосами. Ох, как мне ее стало жалко — я однажды видела, как за ней пришел отец.

«А художников ты этих знаешь?» — говорю. «Конечно, — кивает Умка. — Тут такие подводные течения, все всех знают». Проходим «стену Цоя». Там сидит на рюкзаках стайка подростков в черном.

Умка: Я раньше за деньги не играла, начала на Арбате (вздыхает). Тут начинаешь не в глаза смотреть людям, а в руки, сразу оцениваешь, сколько кто положит.

Один мой знакомый сказал, что Арбат — это улица неудачников.

«Ну что, — подошел к нам оператор и, закусывая перчатку, лезет за сигаретами. — Я все снял. Куда мы теперь?» «На Гоголя», — говорю.