В дни кометы
В дни кометы
1
В 1906 году Уэллс впервые побывал в Америке.
Журналист Стеффене устроил ему встречу с президентом Рузвельтом.
Они понравились друг другу, к тому же Рузвельт читал «Машину времени», хотя находил конец романа слишком пессимистичным. «Хорошо, предположим, — сказал он, — что это всё подтвердится, что всё закончится вашими бабочками и морлоками. Но ведь сейчас важны реальные усилия». После завтрака они продолжили беседу на лужайке Белого дома. Говорил Рузвельт непринужденно, видных политиков громил без оглядки; это понравилось Уэллсу, он сам никогда не отличался сдержанностью.
Там же, в Нью-Йорке, Уэллс познакомился с Горьким. Они встретились в частном доме у редактора «Вильтшайр мэгэзин» и провели вместе вечер. Мария Федоровна Андреева, жена Горького, превосходно владела английским, так что их беседе никто не мешал. Уэллса возмутило отношение американцев к русскому писателю: сперва самый настоящий восторженный прием, потом травля. Андреева и Горький жили в гражданском браке; по американским законам это грех — ни один отель не захотел принимать их. Даже Марк Твен, человек, казалось бы, отрицавший условности, и тот отказался от продолжения знакомства с писателем, ведущим столь безнравственный образ жизни. «Сперва я думал, что все это обычное обывательское недоразумение, какое может случиться в любой стране, в любом городе, — писал Уэллс в книге «Будущее Америки» («The Future in America: a Search After Realities»), — но травля Горького продолжалась все время его пребывания в Америке; авторы статеек из кожи лезли, придумывая все новые оскорбления…»
2
Личная жизнь Уэллса тоже подвергалась открытой критике.
«Что касается моей первой жены, и второй, — с некоторым запозданием пытался оправдаться Уэллс в постскриптуме к «Опыту автобиографии», — то в обоих случаях между нами существовала глубокая взаимная привязанность. И, к сожалению, неудовлетворенность. Я так и не смог понять, не слишком ли у меня велика потребность в сексе, или она все же в пределах нормы. Для подобных дел нет измерителей. Пока мы с Джейн вели отчаянную каждодневную борьбу с миром, я не имел возможности давать волю своим желаниям, и мы ухитрялись обходиться теми ограниченными ласками и сдержанной близостью, что были вызваны относительной хрупкостью Джейн и недостатком у нее нервной энергии и воображения, но когда пришли успех и достаток, и окрепло здоровье, наше тесное, не допускающее отклонений партнерство несколько ослабило свои путы, и я стал подумывать о более заманчивых чувственных впечатлениях…»
«Думаю, — заключал Уэллс, — в душе каждого человека рано зарождается и зреет, становится все утонченнее совокупность неких необычных ожиданий и надежд; некий конгломерат сладостных и волнующих мыслей; представления о встрече и отклике, почерпнутые из наблюдений, описаний, драматических событий; грезы о чувственных усладах и восторгах; грезы о взаимопонимании и взаимности — всё то, что я называю Призраком Возлюбленной. Я думаю, это понятие в первую очередь сексуальное, а уж потом социальное. Призрак Возлюбленной, по-моему, так же важен в жизни человека, как его самосознание. Ни один человек не может противостоять всему миру в одиночестве; ни один человек не может жить без того неопределенного, изменчивого, многообразного, но вполне ощутимого присутствия рядом с ним его лирического героя, его сокровенного «я», чего-то, что говорит: «согласна»… или «да»… или «дорогой»…»
3
«Я чувствую себя такой усталой сегодня вечером, изображая жену и домохозяйку, — писала Джейн мужу в апреле 1906 года. — И если осталось на свете место, которое мне сейчас хоть чуточку дорого, это место в твоих объятиях, у твоего сердца…»
Да, конечно. Но уже в период постройки Спейд-хауса в жизни Уэллса появилась Вайолет Хант — «молодая женщина, чуть старше меня, которая уже написала и опубликовала несколько романов, пользующихся немалым успехом. У нее был живой беспокойный ум, сдобренный французскими специями, ибо ее мать была француженка. Ее отец — художник-прерафаэлит. На паре полотен Боутона чудесное тело Вайолет и поныне кажется пленительно живым. Мы беседовали о социальных проблемах, о литературной работе, о неудобствах и беспокойстве жизни в одиночестве. Одно время она была любовницей авантюриста по имени Кроуфорд. Он оставил ее и, когда мы познакомились, она, подобно мне, жаждала оказаться в объятиях человека, который оценил бы ее по достоинству…»
Уэллс оценил.
«Среди разного, во что Вайолет меня посвятила, были тайны Сохо и Пимлико. Мы обследовали вдоль и поперек мир меблированных комнат и уютных ресторанчиков с отдельными кабинетами наверху — хозяевам приходилось туго, и они были рады каждой возможности сдать комнаты хотя бы ненадолго. Без особых помех для наших литературных занятий и повседневной жизни мы вместе обедали и ужинали и наслаждались объятиями друг друга…»
Желая помочь Вайолет, Уэллс представил ее своему другу Форду Мэдоксу Форду. Тот взял ее в свой журнал литературным секретарем, но довольно быстро они стали настолько близкими друзьями, что Уэллсу пришлось искать для себя новый Призрак Возлюбленной.
Таким стала Дороти Ричардсон — тоже писательница, школьная подруга Джейн. В романе «Туннель» она весьма достоверно описала жизнь Уэллсов в Вустер-парке. («Меня там зовут Хипо, а Джейн — Альмой»…)
Затем была Элла Д’Арси. («В ее «Левой руке зари», в этом рассказе о любовной истории с неким «Ипохондриком», ей изменили и точность, и присущая ей правдивость. Она забыла о ночи и дне, которые мы провели между Эриджем и Френтом, и о том, как мы занимались любовью среди папоротника-орляка»…)
Потом была некая австралийка. («Она написала мне о «Киппсе» и пригласила зайти к ней в отель. Я побывал там у нее несколько раз и до сих пор помню ее красноватую, обожженную на солнце кожу и соломенные волосы…»)
Романов было много. Уэллс даже не скрывал их.
Разумеется, это многим не нравилось, вызывало толки.
В 1936 году, выступая на юбилее Уэллса, Бернард Шоу в присущем ему стиле свирепо и весело расправился со своим вечным другом-оппонентом. Об этом замечательно рассказал в мемуарах французский писатель Андре Моруа.
«Бедный старина Уэллс, — сказал на юбилее Бернард Шоу. — Вот и вам перевалило за седьмой десяток. А мне скоро вообще перевалит за восьмой. Почему это тут все хохочут? А, — протянул он, — это они радуются, что скоро вообще отделаются и от меня и от вас». И во всеуслышание рассказал, как утром встречался со своими австралийскими друзьями. Они его спросили, почему это в честь такого замечательного юбилея король не пожаловал Уэллсу звание лорда. А он, Шоу, будто бы ответил: «Да зачем этому старому бедняге Уэллсу звание лорда? Он ведь и писать толком не умеет. Король и одной строчки его не прочел, потому он и хороший король». Тем не менее австралийские друзья наседали на Шоу. «Нет, нет, — твердили они, — если мистера Уэллса не сделали лордом, значит, тут что-то есть, тут что-то говорит не в его пользу». В этом месте Шоу выдержал долгую паузу. «Тогда я бросился на защиту Уэллса. Я сказал: «Нет ровно ничего, что говорило бы не в пользу нашего дорогого бедняги Уэллса. Он прекрасный сын… прекрасный отец… прекрасный брат… прекрасный дядя… прекрасный кузен… прекрасный друг…» И это ужасный Шоу, — не без восхищения вспоминал Моруа, — перечислил все возможные человеческие связи, которым Уэллс всегда был верен, но так и не произнес одного: прекрасный муж…»
4
«Давным-давно, — признавался Ледфорд, главный герой романа «В дни кометы» («In the Days of the Comet»), — в дни суровой и несчастной юности, хотелось мне написать какую-нибудь книгу. Скрипеть пером втайне от всех, и мечтать о славе писателя было для меня большим утешением. Память переносит меня на пятьдесят лет назад, в маленькую полутемную комнатку с подъемным окном, открытым в звездное небо, и я мгновенно чую особенный запах этой комнаты — едкий запах дешевого керосина, горящего в плохо заправленной лампе. Лет за пятнадцать до этого электрическое освещение было уже достаточно усовершенствовано, но часть населения продолжала пользоваться такими лампами…»
Бедный, темный, скученный мир.
Но однажды над ним появляется яркая комета.
А бедняга Ледфорд безумно влюблен в некую Нетти Стюарт — дочь садовника, служащего у богатой вдовы по имени Веррол. Больше того, они уже объяснились в своей взаимной любви у пруда с золотыми рыбками. Никто не думает о комете в небе — ну, висит она себе, и висит, — но все чувствуют, что в мире происходит что-то странное, необычное. И Нетти вдруг написала Ледфорду, что ее настораживают некоторые его увлечения. Вот, к примеру, как может она любить его — социалиста и неверующего? Раньше Нети в голову это почему-то не приходило. А за первым письмом последовало второе, совсем неожиданное. Нетти сообщала, что она возвращает Ледфорду слово, данное ему у пруда…
«Мое уязвленное самолюбие ни в чем не находило утешения».
Впрочем, до Великой Перемены все люди в мире находись в таком вот странном лихорадочном состоянии. В порыве гнева бедняга Ледфорд покупает револьвер и пешком добирается в Чексхилл. Он в смятении. Он подозревает, что Нетти находится в Чексхилле вместе со своим новым любовником — молодым Эдуардом Верролом. Тревога не оставляет его. «Когда я шел по последнему открытому лугу перед Чексхиллской станцией, то заметил, что у меня две тени. Это поразило меня. Я резко обернулся. Комета отстояла от полной луны градусов на двадцать. Как красив был зеленовато-белый призрак, паривший в темно-синей глубине! Комета казалась ярче луны, но я никогда не видел фотографий, которые давали бы о ней верное представление. Например, у нее не было хвоста. Астрономы поначалу говорили даже о двух хвостах, из которых один якобы находился впереди ядра кометы, а другой позади, но на самом деле комета имела скорее форму клуба светящегося дыма с более ярким ядром…»
5
Вся эта любовная драма разворачивается на фоне морского сражения.
Тревога, источаемая странной кометой, нервозность общества, неуверенность политиков приводят к мировой войне. Она началось с того, что Германия напала на Британию и ее союзников. «На одной стороне сорок один миллион человек, завязшие в бесплодной экономической и нравственной тине, не имеющие ни мужества, ни энергии, ни ума, чтобы улучшить свое положение, на другой германцы — пятьдесят шесть миллионов человек, находившихся ничуть не в лучшем положении. И в обеих странах все время суетились маленькие, крикливые создания, издававшие газеты, писавшие книги, читавшие лекции и воображавшие, что они-то и являются мозгом нации. С каким-то необычайным единодушием они побуждали употребить весь запас материальной, моральной и интеллектуальной энергии на разрушительное дело войны…»
А тут еще Нетти с ее любовником. Конечно, ее следует наказать. Но, вытаскивая револьвер, Ледфорд случайно поднимает голову. «Все небо было исчерчено яркими зелеными струями, — видит он. — Струи исходили из одного центра — где-то между западным горизонтом и зенитом. В сияющих облаках началось странное движение, зеленые струи текли на запад и обратно на восток. «Бум!» — прогремело в море орудие большого броненосца. (Действие разворачивается на побережье, и прибрежные воды хорошо просматриваются. — Г. П.) «Бум! Бум!» — отвечали преследующие броненосец крейсеры. А вид струящихся и пенящихся полос на небе вызывал настоящее головокружение. И тут мне в голову пришла мысль, что все вокруг происходит специально для того, чтобы способствовать моей мести. Этот бой на море… Эти зеленые струи над головой… Нетти на тропинке вскрикнула, ведь я уже догонял ее… Пятьдесят шагов, сорок, тридцать… Я видел выражение ужаса и отчаяния на ее лице, когда она оборачивалась… «Бум!» — раздался выстрел с броненосца и одновременно раздался мой выстрел… Вслед за этим я потерял сознание».
6
Но Ледфорд очнулся.
И увидел птиц в траве, павшую корову на тропинке.
Неужели все умерли, отравленные газом странной кометы?
«Позже я узнал об одном странном эпизоде — о необыкновенном приключении экипажа подводной лодки «Б-94». Кажется, это были единственные люди, совершенно не видевшие зеленого покрывала, распростершегося в ту ночь над миром.
Они пробирались под водой в устье Эльбы, очень медленно и осторожно скользя над илистым дном мимо минных заграждений в лабиринте зловещих стальных раковин, начиненных взрывчатым веществом. Они прокладывали путь для своих сотоварищей с плавучей базы, дрейфовавшей вне опасной зоны. В канале, по ту сторону вражеских укреплений они наконец всплыли, чтобы пополнить запас воздуха. Это, вероятно, случилось до рассвета, так как они рассказывали о ярком блеске звезд. Они страшно изумились, увидев в трехстах ярдах от себя германский броненосец, севший на мель и при отливе опрокинувшийся на правый борт. На броненосце разгорался пожар, но никто не обращал на это внимания, и смущенным и ничего не понимавшим морякам вдруг показалось, что не только корабль, но и все вокруг наполнено мертвецами.
Но они не впали в бессознательное состояние. Они с удовольствием вдыхали обновленный газом кометы воздух. И мы теперь знаем, что эти моряки бодрствовали и работали уже по меньшей мере за полтора часа до всеобщего пробуждения, так что, когда немцы пришли в себя и встали, то увидели, что англичане хозяйничают на их судне, что чужая подводная лодка беспечно качается на волнах, а ее экипаж, перепачканный и усталый, в каком-то яростном возбуждении хлопочет при блеске зари, спасая своих лишившихся чувств врагов от страшной смерти в воде и огне…»
Великая Перемена принесла миру счастье и благоденствие, хотя неуправляемые корабли еще какое-то время разбивались о прибрежные камни и шли ко дну со всеми уснувшими на них людьми; а поезда неслись и неслись вперед, невзирая ни на какие сигналы…
Зато мир изменился.
Из него исчезли ненависть, злоба, зависть.
Поразительно, но смысл новой жизни первой поняла Нетти.
Ледфорд с молодым Верролом ее только слушали. Жизнь теперь должна начинаться с чистого листа, сказала им Нетти.
Все прежние темные страсти надо забыть, они навсегда ушли в прошлое. Только любовь! Ничего, кроме любви! Страсть к Нетти снова вспыхивает в сердце Ледфорда. «Я хотел убить тебя», — признается он. А Нетти отвечает: «Я знаю. Ты тогда и не мог иначе. Было множество мелких, подленьких причин, бравших верх над долгом. Я ведь тоже вела себя неправильно. Мне, например, нравилось, как он хорошо одевается… — она сверкнула улыбкой в сторону молодого Веррола. — Я мечтала, что буду с ним жить, как леди, иметь прислугу, дворецких… Это отвратительная правда, Вилли. Меня пленяли такие гадкие вещи… И даже худшие… Ты не рассердишься, если я скажу?.. Вот сукно на этой твоей куртке, видишь, оно не чисто шерстяное… А я ненавижу такие вещи… Я ненавидела весь мир вокруг за его грязь… Это было ужасно… Но вот что-то произошло, мы будто вырвались из тюрьмы».
7
Всё это хорошо, но любовь остается любовью.
«Ты должна выбрать себе одного», — говорит молодой Веррол.
Но Нетти отрицательно качает головой. Одного? Зачем выбирать одного, если она любит обоих? Зачем кого-то из них отталкивать, ожесточать сердце?
Слова Нетти не убеждают Ледфорда. Он все еще считает, что каждый должен руководствоваться личным выбором. «Ох, — восклицает Нетти. — Неужели наступивший век Разума и Света ничего не изменит? Ну да, инстинкты… Я понимаю… Но ведь вы не позволяете инстинктам брать верх над вашим разумом… Вот я и вот Эдуард… (Это она о молодом Верроле. — Г. П.) И я люблю его потому, что он веселый и приятный, и мне нравится… И вот ты, Вилли… (Это она о Ледфорде. — Г. П.) И ты тоже часть меня, я знаю тебя много лет… Останемся вместе! Все трое! Никогда не будем больше расставаться. Разлука — это ненависть!»
Но Ледфорд не идет навстречу.
Он не готов делить любимую женщину с кем-то другим.
У него появляется жена. Он собирается строить новый Город — город света и счастья.
«Ладно, — печально соглашается Нетти. — Раз уж нам суждено расстаться, хочу, чтобы ты знал, Вилли: Эдуард для меня еще не всё… Понимаешь?.. Есть ты… И я люблю вас обоих…»
8
В конце концов новое побеждает.
Были ли еще и другие возлюбленные у Нетти?
Странный вопрос. «У такой красивой женщины! Разумеется. Не знаю, сколько их было еще, но мы-то, четверо, скоро стали друзьями, помощниками, любовниками…
— Четверо?
— Ну да. Моя жена, и Нетти, и Веррол.
— Значит, вы устроили один общий домашний очаг?
— Какой домашний очаг? Вы что, думаете, старый мир еще существует?
Ледфорд протянул руку, и большое окно бесшумно раздвинулось донизу, открывая панораму волшебного города. Там внизу видны были колоннады и площади, деревья, унизанные золотистыми плодами, кристальные воды, музыка, радость, любовь и красота, растекающиеся по живописным и извилистым улицам. И там были люди. Много прекрасных людей. Как выразить словами перемену, сказавшуюся на всех них? Ну, вспомните, как преображается женщина в глазах любимого, как женщину преображает любовь. Вот и люди за окном казались преображенными. А вы про какой-то очаг…»
9
Чудесные новые времена, когда все смогут жить со всеми!
Какое безнравственное утверждение! Книга вызвала чудовищный скандал.
Критика оказалась столь мощной и единой, что Уэллс впервые растерялся. Даже Джозеф Конрад, обычно понимавший его, написал: «Не знаю, придет или не придет день такой свободы, какая описана в Вашем романе. Надеюсь, я не доживу до этого. Но если доживу, то буду по мере своих скромных сил сражаться против того, о чем Вы написали в своей книге». Понятно, что благоприятным моментом прежде всего воспользовались политические противники Уэллса. «Видите! Социалисты обожествляют своих жен!»