Фабианцы

В феврале 1903 года Уэллс вступил в Фабианское общество.

Цель этого философско-экономического общества была определена еще в 1896 году в отчёте, представленном Международному социалистическому съезду: «Report on Fabian Policy» («FabianTracts»,№ 70). «Обществофабианцев, — говорилось в отчете, — имеет целью воздействовать на английский народ, чтобы он пересмотрел свою политическую конституцию в демократическом направлении и организовал своё производство социалистическим способом так, чтобы материальная жизнь стала совершенно независимой от частного капитала. Общество фабианцев преследует свои демократические и социалистические цели, не примешивая к ним других тенденций; сообразно с этим оно не имеет собственного мнения относительно вопросов о браке, о религии, об искусстве, об экономическом учении in abstracto, об историческом процессе, о валюте и т. д. Общество фабианцев состоит из социалистов. Оно стремится к новой организации общества посредством эмансипации земли и промышленного капитала от личной и классовой собственности и посредством передачи их в руки общества в видах всеобщего блага».

Для вступления в ряды фабианцев требовались две рекомендации — Уэллс получил их от Бернарда Шоу и Грэма Уоллеса. Для знакомства требовалось прочесть доклад — Уэллс прочел его на тему, весьма неожиданную для его поклонников: «Проблемы научного администрирования округов в отношении к муниципальным предприятиям». Юный Берти все больше и больше превращался в респектабельного джентльмена и его все больше и больше интересовала реальность. Какое-то время Уэллсу даже казалось, что именно фабианцы являются той силой, которая может преобразовать жизнь Англии, и не только Англии. Правда, неторопливость их (фабианцы не случайно назвались по имени римского военачальника Фабия Максима Кунктатора, выручившего Рим своей неторопливой, хорошо продуманной тактикой от почти неизбежного поражения) страшно раздражала Уэллса. И входили в общество очень разные люди: политики и экономисты Сидней Вебб, его жена Беатриса, Э. Кеннан, Джордж Дуглас Ховард Коул, К. Блэк, Хьюберт Бланд, Эдвард Пиз, Рамсей Макдональд, Сидней Оливье, Роберт Блэтчфорд, Томас Балог, писатели и философы Бернард Шоу, Анни Безант, Стюарт Хедлем, Джон Мейнард Кейнс, Бертран Рассел, Уильям Беверидж, Ричард Тоуни и многие другие. От вообще социалистов фабианцы отличались тем, что категорически не принимали никаких революционных изменений, они протестовали против враждебного отношения социал-демократов к классу буржуазии, из которого, кстати, вышло много известных социалистов. Изменить общество, излечить его изъяны они хотели исключительно мирными методами и, прежде всего, широчайшим распространением своих идей. Господство социализма, на их взгляд, должно было наступить постепенно, путём целого ряда частных реформ, как общегосударственного, так и местного, муниципального характера (отсюда и тема доклада, прочитанного Уэллсом). Фабианцы принимали активное участие в парламентских и местных выборах. Не будучи политической партией, они не выставляли собственных кандидатов, зато поддерживали представителей тех партий, которые казались им близкими по убеждениям. Они выступали за ограничение прав палаты лордов, за отмену налогов на чай, кофе и съестные припасы, за отмену прогрессивного подоходного налога; они требовали перехода на восьмичасовой рабочий день, дальнейшего развития фабричного законодательства, национализации земель, железных дорог, рудников, за развитие муниципальных услуг — дешевых, доступных всем. Во всех этих устремлениях они опирались на личный опыт, подсказывавший им, что социалисты, как и все остальные люди, не могут всё сделать только по собственному желанию, а значит, должны идти на компромисс, в демократическом обществе являющийся необходимым условием политического прогресса.

Для распространения своих идей, для разработки многих теоретических и практических вопросов фабианцы, надо им отдать должное, сделали немало. Труды общества, множество брошюр, написанных его членами, расходились в миллионах экземпляров; число прочитанных лекций исчислялось десятками тысяч. Но Уэллсу не нравилась медлительность фабианцев; ему многое не нравилось в их методах, даже такая, казалось бы, мелочь: штаб-квартира фабианцев располагалась в подвале. В прекрасном старинном здании Клементс-Инн, но в подвале, в подвале, черт бы его побрал! — а Уэллс с детства не выносил подвалов.

«Не без труда удалось разыскать им канцелярию в каком-то подвале Клементс-Инна, — писал Уэллс в романе «Тоно-Бэнге». — Надменный секретарь стоял, широко расставив ноги, перед камином и строго допрашивал нас, видимо, сомневаясь в серьезности наших намерений. Все же он посоветовал нам посетить ближайшее открытое собрание в отделении в Клиффордс-Инн и даже снабдил кое-какой литературой. Нам удалось побывать на этом собрании, выслушать там путаный, но острый доклад о трестах, а заодно и самую сумбурную дискуссию, какие только бывают на свете. Казалось, три четверти ораторов задались целью говорить как можно более витиевато и непонятно. Это напоминало любительский спектакль, и нам, людям посторонним, он не понравился. Когда мы направлялись по узкому переулку из Клиффордс-Инна на Стрэнд, Юарт (друг героя. — Г. П.) внезапно обратился к нашему сморщенному спутнику в очках, в широкополой фетровой шляпе и с большим галстуком оранжевого цвета:

— А сколько членов в этом вашем фабианском обществе?

Человек сразу насторожился:

— Около семисот. Возможно, даже восемьсот.

— И все они похожи на тех, кого мы только что слушали?

— Думаю, да. Большинство примерно такого типа, — самодовольно хихикнул человечек. А Юарт, когда мы вышли на Стрэнд, сделал рукой красноречивый жест, словно соединяя воедино все расположенные здесь банки, предприятия, здание суда с часами на башне, рекламы и вывески в одну гигантскую, несокрушимую капиталистическую систему.

— У этих социалистов нет никакого чувства меры. Чего от них ожидать?»

Супругам Уэбб Уэллс понравился.

«Уэллс интересен, хотя в его личности есть что-то отталкивающее, — записала в дневнике Беатриса. (И это несмотря на то, что Уэллс к тому времени научился более или менее смирять свои порывы и в обществе разговаривал, как в общем полагалось разговаривать людям воспитанным. — Г. П.) Он — прекрасный инструмент популяризации идей».

А вот Джейн Уэббам не понравилась, не показалась прекрасным инструментом для популяризации идей. «Милая маленькая особа с сильной волей, средним интеллектом, и в ее натуре есть что-то мелкое. В одежде и манерах она очень старается соответствовать тому обществу, в котором благодаря своим талантам может вращаться ее муж, но все это очень искусственно — от ее слащавой улыбки до показного интереса к общественным проблемам».

Поначалу Уэллс терялся среди знаменитых политиков и общественных деятелей.

Все же не приказчики из мануфактурной лавки! Артур Бальфур — министр правительства, Эдгар Сесил, сэр Уолтер Рейли, сэр Джеймс Крайтон-Браун, лорд Метчет, леди Кроу, Морис Баринг. Однако уже через пару лет Уэллс вполне освоился и даже повел ожесточенную критику Уэббов и поддерживающего их Бернарда Шоу. Уэллс не собирался и дальше писать фантастические романы, он даже не хотел оставаться художником — их он, честно говоря, презирал; получив некоторые возможности, он собирался перестроить мир. Именно весь мир, как он писал в «Спящем» и в «Предвиденьях». Он был убежден, что фабианцы прислушаются к его советам; ведь идея единого Мирового государства, несомненно, должна владеть крупными умами. Будущее единое Мировое государство — решаемая задача. Просто начинать надо побыстрее и прямо с Британской империи. Английский язык и английская культура, распространенные по всем регионам планеты, дают реальную возможность для весьма скорых реформ. Уэллса откровенно возмущало то, что фабианцы постоянно говорят о мелочах (на его взгляд. — Г. П.) и заняты в основном личными политическими перспективами. «Паутина заговоров и интриг, которая тянулась в разные стороны от четы Бландов, пересекалась с похожими, хотя и не такими путаными линиями, связующими любопытных и предприимчивых людей, составляющих Фабианское общество, и наконец, подобно плесени, покрыла всю организацию». Бертран Рассел, например, понял это раньше Уэллса и вышел из общества, но Уэллс не хотел сдаваться. Он посчитал решение Рассела неверным. Кто-то же должен донести до самих членов общества несколько весьма важных понятий! Например, такое: вся сила в среднем классе! Именно в развивающемся среднем классе! Пролетариат? О нет, с этим Уэллс не был согласен. «Маркс всегда стоял за освобождение рабочего класса, а я стою за его уничтожение». Уэллс считал себя чисто мелкобуржуазным социалистом. Несовпадение его взглядов со взглядами лидеров фабианцев ярко подчеркнула знаменитая статья «Беда с башмаками», напечатанная в 1905 году в газете «Индепендент ревю». Эти мелочные разговоры о ценах на газ и воду, считал Уэллс, это постоянное мельтешение между консерваторами и либералами никогда не приведут нас к Золотому веку! Бернард Шоу, прочтя статью, написал Уэллсу: «Кажется, Вы не понимаете всей сложности работы в демократическом обществе…»

Отношения с фабианцами не складывались.

Позже, в романе «Бэлпингтон Блэпский», Уэллс попытался разобраться с этим.

Проблемы социализма? Да ну! Всё совсем не так, всё не так сложно, утверждает тетя Люцинда, ярая социалистка. Существуют умные книги, надо их только прочесть внимательно; существуют места, где умные люди собираются и обсуждают самые сложные вопросы. Где? Да у тех же фабианцев.

«Она (тетя Люцинда. — Г. П.) сидела там на трибуне рядом с Сиднеем Уэббом и мистером Голтоном; по-видимому, она была знакома со всеми, кто сидел на трибуне, а Теодор нашел себе место в аудитории. И вот в то время как секретарь читал повестку дня и делал всякие сообщения, Теодор почувствовал, как его задел по уху маленький бумажный шарик, и, обернувшись, увидел Маргарет и Тедди (свою девушку и ее брата. — Г. П.). Они сидели за три ряда от него и оба, по-видимому, были обрадованы, встретив его здесь. Все трое начали оживленно жестикулировать, изъявляя желание сесть вместе, но зал был слишком плотно набит, чтобы можно было думать о перемещении, так что пришлось подождать, пока все кончится. Доклад назывался «Марксизм, его достоинства и заблуждения», местами он был чрезвычайно интересен, местами непонятен, а иногда просто ничего нельзя было разобрать. Прения начались с бурного выступления одного немецкого товарища, затем разыгралась сцена между председателем собрания и почтенной глухой леди, которой хотелось задать несколько вопросов, потом было совершенно не относящееся к делу, весьма отвлеченное выступление одного ирландского католика; но время от времени то одна, то другая фраза все-таки врезались в сознание Теодора. Он впервые так близко увидел Бернарда Шоу, и он показался ему необыкновенно интересным, хотя выступал всего несколько минут и по какому-то явно второстепенному вопросу. А когда всё кончилось и все вскочили, с шумом отодвигая стулья, Теодор извинился перед тетушкой Аюциндой и вместе с Брокстедами отправился в кафе Аппенрод. Там пили пиво, ели сандвичи с копченой лососиной и без конца разговаривали…»

Встречи с фабианцами не проходят даром.

«По наущению тетушки Люцинды Теодор начал наблюдать за жизнью бедных людей. Пытаясь понять сущность социальных контрастов, он отправлялся бродить в рабочие кварталы, в трущобы к северо-востоку от Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, от Хемпстеда и Хемпстед-роуд, от Бэкингемского дворца и Пимлико. Он увидел, что Лондон до сих пор многое скрывал от него, например ютившиеся на задах узкие улочки. Теодор неторопливо пробирался сквозь многолюдную, разгулявшуюся под праздник толпу на Эдсвер-роуд и уносил с собой смрадные воспоминания о мусорных кучах и парафиновых фонарях, заглядывал мельком во внезапно отворяющиеся двери, слушал праздничный гомон переполненных кабаков. Их было, по-видимому, несметное множество, этих вонючих и грязных людей. А какая грязь, свалка, разруха и нищета, мерзость и преступление скрывались за всеми этими фасадами Лондона, за всеми фасадами цивилизации! И тетушка Люцинда считала, по-видимому, что Теодор должен что-то сделать со всем этим…

Вообще говоря, Теодор недолюбливал бедняков. Он предпочитал держаться от них подальше и думать о них как можно меньше. Богачи, когда он думал о них, вызывали у него сложное чувство зависти, а бедняки — одно отвращение. Да почему, собственно, он должен беспокоиться обо всех этих людях? Тетя Аюцинда на это заметила, что хорошо бы ему теперь вступить в филиал Фабианского общества, именуемый фабианским питомником; там он сможет познакомиться с современными социальными проблемами. Когда Теодор узнал, что Маргарет и Тедди, оказывается, уже состоят в группе, он с удовольствием вошел в нее. Но «питомник» показался ему малоубедительным. Ответственными за положение бедных там почему-то считали только богатых, а вот бедные почему-то не считались ответственными за положение богатых. Бернштейны (новые приятели Теодора. — Г. П.) презирали фабианский питомник. Не имеет смысла, утверждали они, ублажать нечистую совесть и потворствовать прихотям богачей. Капиталистическая система сама по себе ответственна за все более и более увеличивающееся неравенство. Все меньше счастливчиков пользуется простором, свободой, изобилием, солнечным светом лицевой стороны жизни, и все больше несчастных загоняется в смрадные трущобы. И когда в трущобах лопнет терпение, произойдет взрыв!..

Но в трущобах почему-то не замечалось никаких признаков взрыва, да и вообще не замечалось никакого революционного брожения. Теодор видел толпы озабоченных, суетящихся людей, но не замечал в них ничего особенного. Люди были заняты своими делами, шли на работу, возвращались домой, покупали в жалких дешевых лавчонках уродливые, безвкусные вещи, напивались; самые убогие продавали спички, пели гнусавыми голосами, стоя под окнами, или, не стесняясь, просили милостыню, менее убогие затевали драки. В них не было ничего, что напоминало бы Гиганта Пролетария — могучего, справедливого, чистого сердцем простака марксистских плакатов. Теодор был глубоко убежден, что эти жалкие бедняки, так же как блистательные богачи, существуют с незапамятных времен, и что и через сотни лет, как бы ни изменились обычаи и взаимоотношения, контрасты большого города по-прежнему будут существовать — с другими, не так уж сильно отличающимися от нынешних, богачами на переднем плане, и все с той же убогой, серой, мятущейся, придавленной массой. В глубине души он верил, что существующий порядок вещей несокрушим…»

Я специально привел эти отрывки, потому что они — прямые мысли Уэллса и сильно помогают понять, почему его выступления раздражали коллег по обществу. Не забудем и о том, что многие из них никогда не забывали о том, что этот агрессивный, слишком умный коротышка с высоким писклявым голосом еще совсем недавно был всего лишь приказчиком в мануфактурной лавке. Да и сам Уэллс слишком часто срывался на личности, отталкивал от себя даже друзей. К тому же перед недружественной аудиторией он терялся, говорил плохо и неубедительно. «Если бы господин Уэллс говорил так же хорошо, как пишет, — заметил как-то секретарь фабианцев Эдвард Пиз, — судьба Фабианского общества могла быть совершенно иной». Но Уэллс и впрямь говорил хуже, чем писал. Это злило его и приводило к нервным срывам. И заставляло искать утешения. И теперь уже не у Джейн. Она, конечно, верная жена, хорошая мать, он по-своему любил ее, но теперь, после стольких книг и событий, она была только фоном — замечательным, но фоном…

А утешительницы находились.

Однажды Роззамунда Бланд, дочь того самого интригана-фабианца, по-дружески пожаловалась Уэллсу на отца, который вроде бы приставал к ней с двусмысленными предложениями. Разумеется, Уэллс предложил свои услуги в этом деле. К сожалению, отец, человек опытный и энергичный, поймал влюбленную парочку на Паддингтонском вокзале, когда они собирались на время улизнуть из Лондона. Прямо на перроне при многочисленных свидетелях Хьюберт Бланд отчитал побагровевшего от ярости и смущения Уэллса. В итоге Розамунду срочно выдали замуж, и не за кого-нибудь, кстати, а за брата знаменитого писателя — Сесиля Честертона…

В среде фабианцев история эта не прибавила Уэллсу популярности.

Зато нашлась новая утешительница — Эмбер Ривз, дочь еще одного влиятельного фабианца. «Эмбер была беспокойна и деятельна, — вспоминал позже Уэллс. — Она много болтала, и у нее был целый хвост поклонников. Она флиртовала с молодыми людьми, своими ровесниками, и всячески пыталась их заинтересовать. Один или двое даже хотели на ней жениться. С одним из них, Бланко Уайтом, она проводила особенно много времени. По воскресеньям они вдвоем отправлялись на долгие загородные прогулки и, конечно, Эмбер рассказала ему о нашей близости. Бланко Уайт был здравомыслящий, добросовестно последовательный молодой человек и куда яснее меня понимал, как обстоит дело и как мне приличествовало поступить. Не думаю, что Эмбер специально подталкивала меня к мысли о разводе с Джейн, но эта мысль несомненно приходила ей в голову. В воображении Эмбер я занимал огромное место, и это лишало ее жизнь целостности. В Лондонской школе экономики она била баклуши, и в конце года выяснилось, что она не оправдала надежд, которые на нее возлагали, а ведь Эмбер была яркой звездой среди феминисток. Наконец, Бланко Уайт положил конец неопределенности — он пошел прямо к Пемберу Ривзу и объяснил ему, что «этот Уэллс» обесчестил его дочь, но он, Бланко Уайт, все равно готов жениться на Эмбер. Пембер Ривз повел себя в точности так, как положено было вести себя отцам в XVII веке. Он устроил публичный скандал; объявил о своем намерении застрелить меня; короче, «пришел в ярость». И даже жену свою, бедную миссис Ривз, осыпал нелепыми обвинениями, будто бы она потворствовала нашей связи…

Я изо всех сил стараюсь не оправдывать себя в этой истории.

Из-за поворотов моей натуры во мне всегда сосуществовали как бы два совсем разных человека. Для одного спокойствие и чувство собственного достоинства Джейн, наши дети, наш дом, моя работа были дороже всего на свете, а для другого необходимей всего была именно Эмбер, ее страсть. И Эмбер тоже мучительно разрывалась между жаждой как можно быстрее уединиться со мной или же, напротив, восстановить, наконец, свое доброе имя и жить в кругу друзей и близких. Наше поведение определялось не логикой, а бурными всплесками множества противоречивых побуждений. Я откровенно рассказываю о том, что мы делали, но не могу ответить на простой вопрос: «Почему мы это делали?». Хотя над нами собирались тучи, Эмбер ухитрилась до меня дозвониться, и мы в последний раз уединились в комнатке, снятой мною неподалеку от вокзала Виктория. «Что бы ни случилось, милый, я хочу иметь от тебя ребенка», — сказала Эмбер. Я и тут не стал задаваться вопросом, чем вызвана эта внезапная любовь Эмбер к потомству, и мы просто взялись за дело. Будучи честной, Эмбер обо всем рассказала Бланко Уайту, и тот еще больше утвердился в своем желании разлучить нас. Но Эмбер упаковала пару саквояжей, выскользнула из дома, и я увез ее во Францию, в Ае-Туке, где снял меблированный домик.

Там мы оказались в полном одиночестве. Гуляли, говорили о серебристых дюнах, сидели у моря и занимались любовью в теплой ночной тьме под молчаливыми, широко расходящимися лучами двух маяков, а также обсуждали, что нас ждет впереди. Только когда вся сила нашей сексуальной романтики была исторгнута, перед нами угрожающе замаячила главная тревога. У нас ведь и мысли не было завершить побег так, как это делалось в XIX веке. Я подумать даже не мог о разводе с Джейн. Ни Эмбер, ни меня не прельщала перспектива странствовать по Европе в таком вот незавидном положении, да еще испытывая денежные затруднения. Нам нужен был Лондон со всеми его возможностями. Мне, конечно, было легче, чем ей, потому что даже мать ее повернулась против нее, а собственного положения в обществе она пока не приобрела.

«Я вернусь и выйду замуж за Бланко».

В Булони я посадил Эмбер на пароход и вернулся в Ле-Туке.

Там я прожил еще несколько дней, не в силах сразу вернуться к благопристойной, лишенной плотских радостей жизни. Потом к себе пригласил Джейн с мальчиками. Не помню, что именно происходило у меня в душе, но, мне кажется, это был поистине мудрый шаг. Теперь рядом были веселые мальчишки, и я гулял с ними, бегал наперегонки, купался и сумел перебраться через ту пропасть, что на время разверзлась между мною и Джейн. Я даже сумел приняться за работу, за одну из своих хороших книг — «Историю мистера Полли». Странно вспоминать, что иные из лучших страниц я писал, горько рыдая, как разочарованное дитя. А Джейн была поразительна. Она не обнаружила ни обиды, ни возмущенного себялюбия. Она всегда рассматривала мою пылкость как некое органическое заболевание; она ни во что не вмешивалась, терпеливо и ненавязчиво пережидая, когда мое лихорадочное возбуждение схлынет. Вскоре мы разговаривали о происшедшем так, словно речь шла не обо мне, а о ком-то другом, о ком мы оба беспокоились…»

Кстати, машинистку Уэллс никогда не держал; все его рукописи переписывала Джейн. Она лучше кого-либо знала, какие прототипы стоят за героинями Уэллса (практически за всеми). И, похоже, она действительно понимала его сложную свободолюбивую, скажем так, натуру. А он метался между разными полюсами: творчество, женщины, фабианцы. Последним он еще раз попытался объяснить своё видение мира в таких статьях как «Новые миры вместо Старых» («New Worlds for Old») и «Первое и последнее»(«First and Last Things»), но понимания не нашел. В конце концов, в 1908 году, окончательно разочарованный, он оставил фабианцев. «Разве эти люди способны что-нибудь изменить?» А еще он до конца жизни так и смог понять, почему это миссис Ривз (мать Эмбер) так сильно на него обижалась. Она ведь активнее многих других феминисток выступала за свободу женщин!