Предвиденья

Предвиденья

1

В 1901 году родился первый сын Уэллса — Джордж (Джип) Филипп.

Жизнь устраивалась. Книги приносили доход. В снимаемом доме стало тесно, решили строить собственный. Место нашли на красивом холме, пригласили опытного архитектора Ч-Ф-А. Войси. Он оказался вполне современным человеком — не любил викторианский стиль. К тому же он оказался близким родственником доктора Хика, лечившего Уэллса: самая прекрасная рекомендация. Уэллс, здоровье которого значительно окрепло, постоянно встревал во все строительные проблемы; ему хотел построить большой светлый дом, в котором бы хорошо работалось.

И он его построил. И назвал Спейд-хаусом («Пиковым»).

Входную дверь украшала большая буква W, больше похожая на сердце, но Уэллсу нравилась аналогия именно с пиковым тузом. Еще ему нравилось, что люди на подъемнике, который курсировал вверх и вниз между Фолкстоном и Сандгейтом, обычно принимали его совсем за другого Уэллса. «Ну, тот самый, что сорвал банк в Монте-Карло».

Большие окна. В три ряда книжные полки. Фотографии по стенам, пианола с валиками, на которых записаны произведения Бетховена, Аиста, Баха, Чайковского, Вагнера. «Наши друзья, — вспоминал Уэллс, — помнят потешные и, однако, вполне достоверные фигурки, разыгранные Джейн, в которой проснулись забытые актерские способности: наводящего ужас сыщика, злобный глаз которого сверкал между опущенными полями шляпы и поднятым воротником пальто; ехидных старух — от церковных служительниц и поденщиц до герцогинь, с их изумительными репликами «в сторону»; величественных особ с невероятным чувством собственного достоинства в престранных старомодных шляпах». В доме постоянно разыгрывались шарады и пантомимы, был устроен театр теней. Интерес к театру вообще был такой, что когда Спейд-хаус еще строился, Уэллс специально попросил Войси, чтобы посреди одной из комнат поставили специальную арку. «На выходные, — вспоминал Уэллс, — к нам собиралась разная публика. Приезжали обычно днем в субботу, несколько отчужденные, не испытывая особого доверия друг к другу, а в понедельник уезжали, чудесным образом объединенные, успев понаряжаться в маскарадные костюмы, потанцевать, выступить в какой-нибудь роли, погулять, поиграть и помочь приготовить воскресный ужин. Джейн никому не навязывала свою волю, но от нее исходило такое доброжелательство, такой безусловно радостный жар, что самые холодные воодушевлялись и самые чопорные оттаивали».

А вот отношения между Уэллсом и Джейн усложнялись.

Джейн все чаще казалось, что ее вдруг ставший знаменитым муж никогда не станет человеком тактичным, цивилизованным. Прошлое стояло за ним, нет-нет да и проглядывал в Уэллсе тот неотесанный Берти. Появление сына тоже подействовало на него странно. Он только-только привык к полной свободе, и вдруг оказалось, что теперь надо заниматься вещами, которые к творчеству не имели вообще никакого отношения. Он злился, однажды уехал, вспылив, на три недели. Только терпеливая и умная Джейн могла простить такое, как прощала его многочисленных поклонниц.

А в октябре 1903 года у них появился второй сын — Фрэнк Ричард.

Уэллс, при всей его любви никогда не щадивший Джейн (как раньше не щадил Изабеллу), сыновей баловал, тем более что такая возможность была: все волшебные лавки в округе к их услугам! А если игр не хватало, Уэллс придумывал их сам. Гувернантка Матильда Мейер вспоминала, что в условиях ее приема на работу в «Спейд-хаус» был прописан даже такой пункт: она не должна была бояться мышей! Ладно, пусть так.

Матильде было интересно. Джейн в первый же день намекнула ей на странности хозяина: он мог взорваться — вот так, без причины, мог закапризничать, как мальчишка, накричать. Он ходил по дому босиком, ни на кого не обращая внимания. Вставал ночью и работал, а если ему было нужно, будил Джейн и читал ей написанное. А двадцатилетняя Матильда все простила хозяину после того, как увидела, как он играет с сыновьями в оловянных солдатиков. Дети гувернантку тоже приняли, сразу решив, что она — дура, но не вредная. Кстати, скоро выяснилась и тайна мышей: Джип и Фрэнк прикормили за шкафом мышонка, он даже приходил на их зов.

В Спейд-хаусе Уэллс написал «Киппса», «Предвиденья», «Современную Утопию», «Тоно-Бэнге», «Анну-Веронику» и «Нового Макиавелли». В фантастике ему становилось тесно. Ему все больше хотелось говорить о настоящем и будущем, принимать участие в конкретных общественных делах. Джорджу Гиссингу и Арнольду Беннету он не раз заявлял: фантастики с него хватит!

2

Отступление

Евгений Лукин (писатель):

«Согласно семейной легенде, читать я выучился самостоятельно в четыре года — по кубикам с буковками. Пытаюсь припомнить эти кубики: деревянные, оклеенные бумагой. Припоминаю или придумываю? Поди теперь разбери!

Первая книжка не запомнилась вообще. Зато четыре тяжеленные книжищи, четыре разнокалиберных кирпича, на которых потом вкривь и вкось будет строиться моё виденье мира, не забудешь при всём желании. Коричневый толстенный Пушкин, плоский льдисто-белый Гоголь, синеватый, рубчатый на ощупь «Русский народный эпос» с вытесненным погрудно старым казаком Ильёй Муромцем. И Уэллс. Три романа под одной обложкой: «Первые люди на Луне», «Война миров» и «Человек-невидимка».

Не понимаю, почему баба Лёля разрешала мне брать взрослые книги. В прошлом учительница, она вроде бы должна была понимать, что самостоятельное чтение классики, вдобавок в ранние годы, до добра не доводит. Так же как самостоятельное чтение Библии. И неужели я правда проглотил всё это ещё в дошкольном возрасте? В детских ночных кошмарах оживала, помню, статуя дона Альвара; вставали, потрясая костлявыми руками, мертвецы; сильно могучие богатыри вспарывали врагам белые груди чингалищами булатными, вынимая за каким-то лешим сердце с печенью; ухали, завывали в ночи марсианские спруты…

Из такой вот жутковатой мешанины и складывалось моё мироздание.

Кстати, селениты мне нравились. Видимо, по сравнению с безусловно смертоносными командорами, витязями, осьминогами и покойниками, подданные Великого Аунария казались мне относительно безвредными, даже забавными. Что это — фантастика, мне тогда, понятно, в головёнку не приходило. В шесть лет всё реально. Спросил, например, папу, где можно достать кейворит, и с туповатым недоверием выслушал, будто Луна безжизненна, а кейворита в природе будто бы не существует. Мало того, город Лондон, представьте, находится в какой-то там Англии и никакие марсиане его не разрушали.

Такое вот разочарование.

До сих пор запинаюсь, когда начинают пытать о моем отношении к Уэллсу и Жюлю Верну. Для меня эти писатели несопоставимы. Не знаю, как такое могло случиться, но мсье Жюль не был прочитан мною в детстве. Ну ладно, дома, допустим, не нашлось ни единой его книжки. Но потом-то, потом… Школьником я постоянно торчал в библиотеках — и что же, ни разу не взял? Загадка. Будучи уже взрослым, одолел с недоумением сколько-то там тысяч лье под водой. Примерно семь. На восьмой — бросил. Нет ничего скучнее приключений. Там всё зависит от удачи или неудачи: допрыгнул — не допрыгнул, попал — не попал. А Уэллс исключает случайность. Его повествованиям свойственна неотвратимость античной трагедии. Допрыгнешь ты, не допрыгнешь, попадёшь, не попадёшь — всё равно никуда не денешься. Даже если развязка на первый взгляд покажется внезапной, чуть ли не чудесной (приползла бактерия и за всех отомстила), — марсиане обречены с момента приземления.

Борхес называет романы Уэллса расчётливо придуманными. По-моему, завидует. Коли на то пошло, не такая уж они и выдумка. Просто честная до беспощадности попытка разобраться в устройстве мира и общества. Другое дело, что вымышленные со вспомогательной целью марсиане и селениты часто пугающе правдоподобны…

Если хотите, Уэллс — это Достоевский фантастики. Широкая читающая публика не слишком его жалует, считает тяжёлым, мрачным автором. Да и за что жаловать-то? Этак прочтёшь — и призадумаешься, а там, глядишь, и вовсе закручинишься. То ли дело этот мажорный мсье Жюль! Бабах — и из пушки на Луну! Была бы только пушка.

Читателю очень хочется звучать гордо, а с Уэллсом гордо не зазвучишь. То он растолкует тебе на пальцах, что муравейничек, именуемый человечеством, лишь до поры до времени ещё не разорён какой-нибудь агрессивной сверхцивилизацией, то предъявит в кривом лунном зеркале наш милый социум во всём его уродстве, то такое будущее изобразит, что лучше в него и не заглядывать.

Уэллс — отрава.

Жюль Верн — подсахаренная микстурка.

Не зря эту микстурку до сих пор детишкам прописывают.

Английским я владею скверно. Можно сказать, совсем почти не владею. Тем не менее завёл привычку время от времени одолевать в оригинале то, чем когда-то зачитывался на русском: «Остров сокровищ», «Приключения Гекльберри Финна». На очереди «Война миров»…

Зачем мне всё это надо?

Ну, наверное, не только для массажа извилин.

Наверное, ещё и в знак признательности — тому же Герберту Джорджу Уэллсу, за науку. А то так бы, дурак, и звучал гордо».

3

И точно, двадцатый век начался для Уэллса не с фантастики.

Он начался для него с романа «Любовь и мистер Льюишем». Реалистического.

В «Мистере Льюишеме» Уэллс снова и снова возвращается к своему прошлому, снова и снова пытается осознать, каким это образом он всплыл, не остался в мутном придонном мире приказчиков и лавочников. Он подробно вспоминает университетскую лабораторию Томаса Хаксли и те времена, когда мистер Льюишем (читай — Уэллс) служил младшим учителем в частной школе в городке Хортли (Сассекс). Жалованье — сорок фунтов в год, из которых шестнадцать шиллингов он вынужден был платить миссис Манди — владелице маленькой лавки на Вест-стрит. Работа, работа и постоянный поиск более перспективной работы. Ни слова о любви. Ни слова об искусстве. Ни слова о науке. Вообще неизвестно, существует ли все это на свете, не выдумано ли какими-то недобрыми людьми? Но однажды по дороге из школы мистер Льюишем издали увидел ее — некую мисс Смит. И испытывал незнакомое раньше смутное волнение. Почему? Что случилось? Он никак не мог этого понять. Впрочем, и времени не оставалось на размышления: он беспрерывно бомбардировал письмами самые разные учебные заведения, — даже в Южно-Кенсингтонский Педагогический колледж естественных наук писал…

Неисповедимы пути Господни. Через три года, навсегда, казалось бы, потеряв загадочную мисс Смит, мистер Льюишем случайно встречает ее в Лондоне на спиритическом сеансе. Только теперь мистер Льюишем уже студент, человек прогрессивный. Он атеист, он давно уже не нуждается в гипотезе Бога. (Вспомните Энни Меридит — дочь пастора, не пожелавшую терпеть рядом атеиста.) Пораженный, после сеанса он догоняет Этель. Как так? Почему вы были на сеансе? И возмущается, услышав ее ответ: вы же ассистентка шарлатана! — «Но это мой отчим!» — И перед мистером Льюишемом открывается вся неимоверно закрученная интрига реальной жизни.

Итог предопределен.

«Мне безразлично, — признаётся он — где вы живете, и кто ваши родные, и принимали вы или не принимали участие в этом спиритическом мошенничестве. Я должен был вас найти! И я нашел вас!»

4

Нашел. И попал в ловушку.

Надо продолжать учебу, надо совершенствоваться в выбранных предметах, а как это делать, если даже проблема квартиры стала именно проблемой? Уж Уэллс-то хорошо изучил её — еще во времена первого брака с Изабеллой. Проблема квартиры, написал он тогда в одном из первых рассказиков, — проблема давняя. Наверное, она возникла в тот момент, когда Адам и Ева покинули райский сад. Вот с той поры и бродят по предместьям Лондона молодые пары с розовыми ордерами на право осмотра.

Для поисков квартиры мистер Льюишем выбрал район к югу от Бромтон-роуд. Там жили многие его сокурсники, но большой роли это не играло. Цена — вот что играло первую роль. На Бромтон-роуд можно снять дешевую необставленную квартиру; на сотню семейных пар, живущих в Лондоне в необставленных квартирах, с трудом найдется пара, обитающая в квартире обставленной. Для опытной квартирохозяйки отсутствие у жильцов мебели — прямое указание на то, что они не слишком платежеспособны. Одна такая сразу заявила мистеру Льюишему, что не любит держать у себя дам, потому что «с ними хлопот не оберешься», другая была такого же мнения, еще одна сказала, что мистер Льюишем «слишком молоденький еще, чтобы жениться», четвертая сдавала комнаты только одиноким джентльменам, пятая оказалась не в меру любопытной: ей хотелось знать о своих будущих жильцах кучу подробностей, поэтому она подвергла мистера Льюишема продуманному перекрестному допросу и уличив, его в явной, по ее мнению, лжи, выразила опасение, что вряд ли ее комнаты ему подойдут. Но особенно запомнилась мистеру Льюишему опрятного вида немка, прилично одетая, с челкой из льняных кудряшек. Она будто всплыла из прошлого самого Уэллса. «Из уст ее изливались бесконечные потоки слов, по большей части, безусловно, английских. На этом языке она и высказала условия. Она просила пятнадцать шиллингов за крошечную спальню и маленькую гостиную, расположенные в первом этаже и разделенные между собой двухстворчатой дверью, «плюс обслуживание». Ну, еще уголь; он стоит «шесть пенсов терка» (имелось в виду небольшое ведерко). Заодно выяснилось, что немка не поняла мистера Льюишема, когда он говорил, что женат. Но, поняв, не колебалась ни минуты. «Токта, — сказала она твердо, — фосемнатцать шиллинков, и платить перфый тень кажтой недели. Да?» Мистер Льюишем еще раз оглядел комнаты. Они казались чистыми, а китайские вазочки, полученные в виде премии из чайного магазина, потемневшие от времени олеографии в позолоченных рамках, два мешочка, предназначенные для туалетной комнаты, а пока фигурировавшие в качестве украшений, комод, передвинутый из спальни в гостиную, просто взывали к чувству юмора. «Беру комнаты со следующей субботы», — наконец объявил он…»

5

Роман приняли по-разному. Генри Джеймс упрекнул «Мистера Льюишема» в излишней простоте, Энтони Уэст — чуть ли не в безликости, в слишком большой приближенности к реальной жизни.

Это Уэллса взъярило.

К его романам надо привыкать, заявил он.

Романы о выдуманных персонажах давно обречены! Читатели нуждаются не в слюнтяйских выдумках, а в точном документальном отражении нашего мира. Во всех этих так называемых «литературных» романах столько же искусства, как на ярмарке или на бульваре. Зачем читать о выдуманных чувствах, если можно взять в руки документ? Какие, к черту, характеры? Думать надо о развитии человечестве!

Сам Уэллс очень любил своего «Льюишема».

Это действительно один из самых грустных и нежных его романов.

За его страницами угадывается Изабелла, которую он когда-то любил… неистовое желание вырваться из нищеты… попасть в среду, близкую складу его ума…

Уэллсу повезло. Мистеру Льюишему не везет.

Экзамен им провален, работодатели настроены странно.

«Быть может, какие-нибудь уроки и найдутся, — размышляет один из таких работодателей, некий мистер Блендершин. — Ну-ка, Бинкс, прочтите мне еще раз его данные. Что? Он против религиозного обучения? Какая чепуха. Вычеркните это немедленно! Вам, мистер Льюишем, никогда не получить места в школах Англии, если вы будете возражать против религиозного обучения.

Впервые в жизни мистер Льюишем столкнулся с необходимостью сознательно лгать. Он сразу соскользнул с суровых высот собственного достоинства, и следующая его реплика прозвучала уже неискренне:

— Я не могу обещать, что солгу, если меня спросят…

— Вычеркните, вычеркните этот пункт, — повелительно указал Блендершин клерку. — Кроме того, вы нигде не написали, что умеете преподавать рисование.

— А я и не умею…

— А зачем уметь? Раздавайте переснятые копии!

— Но… Я не понимаю… Разве так учат рисованию?

— У нас так! — отрезал Блендершин. — И не забивайте голову разными педагогическими методами. Они только мешают. Впишите рисование, — указал он клерку. — Теперь стенография, французский, бухгалтерия, коммерческая география, землемерное дело…

— Но я не умею преподавать эти предметы!

— Послушайте… — начал Блендершин, но вдруг остановился: — У вас или у вашей жены есть состояние?

— Нет, — ответил Льюишем.

— Так в чем же дело?

— Меня быстро разоблачат!

— Видите ли, — Блендершин улыбнулся. — Здесь речь идет не столько об умении, сколько о желании. Понимаете? Никто вас не разоблачит. Те директора школ, с которыми мы имеем дело, не способны кого-либо разоблачить. Они сами не умеют преподавать эти предметы, следовательно, считают, что сие вообще невозможно. Но в программы эти предметы включены, поэтому каждый хочет иметь их и в расписании. Вот, скажем, коммерческая география… Что такое коммерческая география?

— Болтовня, — пояснил помощник, кусая кончик пера. — Вранье.

— Точно, — подтвердил Блендершин. — Вранье и вымысел. Газеты мелют всякий вздор о коммерческом образовании, а герцог Девонширский этот вздор подхватывает и сам плетет еще большую чепуху, представляя, будто это он сам придумал, а родители и рады ухватиться. А директора школ, понятно, включают предмет в программу…»

6

Сплошные разочарования.

Оказывается, и Этель несовершенна.

Приходит позднее, а оттого очень горькое прозрение.

«Мистер Льюишем прислушивался к шагам Этель, пока они не стихли за кухонной дверью. Потом посмотрел на свою «Программу», висевшую на стене, (мы о ней уже упоминали в первой части этой книги. — Г. Я.) и на мгновение она показалась ему сущим пустяком. Сорвав листок, он разглядывал его так, будто «Программа» придумана совсем другим человеком. «Брошюры либерального направления», — прочел он и горько рассмеялся. Потом откинулся на стуле и так сидел долго, а в голове у него сменялись мысли, постепенно облекающиеся в слова. «Да, это было тщеславие… Мальчишеское тщеславие. Для меня, во всяком случае… Я слишком двойствен… Я просто зауряден…» Он вспомнил о социализме, о своем пламенном желании переделать мир и снова посмотрел на свою «Программу». Потом обеими руками взялся за верх листка, но вдруг остановился в нерешительности. Видение стройной Карьеры, строгой последовательности трудов и успехов, отличий, отличий и еще раз отличий вставало за этим символом. Но потом он все-таки сжал губы и медленно разорвал пожелтевший лист на две половинки. Сложив половинки вместе, он снова их разорвал. И снова сложил и снова разорвал, пока «Программа» не превратилась в кучу маленьких клочков. Ему казалось, что он разрывает на куски свое прошлое…»

7

Аза «Мистером Аьюишемом» вышла в свет книга «Предвиденья»(«Anticipations of the Reaction of Mechanical and Scientific Progress Upon Human Life and Thought») — работа, которую Уэллс считал замковым камнем в своде своих будущих социологических и футурологических трудов. Статьи, составившие книгу, печатались сперва в «Фортнайтли ревью», а в 1901 году вышли отдельным изданием. Уэллс твердо решил не оставаться в одном ряду с Артуром Конан Дойлом, прочно прописанным среди «приключенческих» писателей, нет, он хотел числиться среди классиков реализма, таких как Томас Гарди, Генри Джеймс, Джон Голсуорси. Он хотел объяснять реальный мир, он хотел его переустраивать. Он чувствовал, что знаний ему хватает, а мозг хорошо работает. Конечно, Джозеф Конрад уже упрекал Уэллса за стремление общаться только с элитой, а Эдмунд Госсе раздраженно указывал на то, что главную цель писателя составляет все-таки индивидуальное счастье, счастье отдельного героя, а не общественная польза.

Но «Предвиденья» на время смирили споры.

Уэллс не ошибся, решив просто поговорить о будущем.

Огромное желание подорвать медлительную и консервативную монархию давно мучило его. Он не видел будущего за монархией. Техника и наука, писал он, в двадцатом веке будут все больше и больше влиять на человека, определять развитие мировой цивилизации. И, разумеется, только мировое государство может обеспечить истинный мир и спокойствие на Земле. Сами подумайте, могут ли вестись войны внутри единого, справедливо построенного государства?

К удивлению издателей, тираж книги очень скоро превысил тиражи всех прежних романов Уэллса. В 1902 году «Предвиденья» перевели даже в России — с подзаголовком «О воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль».

Что же видел Уэллс сквозь дымку времени?

Железные дороги, утверждал он, скоро лишатся своего значения, уступив его автомобилю. В Америке это, кстати, так и случилось. Появятся широкие и удобные бетонные дороги, некоторые из них будут частными, платными. Появятся фургоны с двигателями внутреннего сгорания для перевозки мелких грузов и большие пассажирские моторизованные омнибусы. Активное внедрение автомобилей в жизнь расширит границы городов, ведь радиус города, удобного для жизни, обычно равен расстоянию, которое можно преодолеть примерно за час. Если жители ходят пешком, диаметр города не может превышать десятка километров, а если ездят на лошадях — то это уже вдвое больше, ну а автомобиль может расширить диаметр города и до ста километров. Для пешеходов Уэллс предвидел движущиеся тротуары, совсем как в романе о Спящем. А вот с воздухоплаванием Уэллс, как это ни странно, дал маху. Он любил авиацию, верил в нее, но все же решил, что человек — не альбатрос, он всего лишь земное двуногое существо, склонное утомляться и заболевать головокружением от чрезмерно быстрого движения, потому он еще долго будет привязан к поверхности Земли. Ну, может, к 1950 году, предполагал Уэллс, появятся более или менее удобные аэропланы…

«Метенье мусора и стирание пыли легко устранить при разумном устройстве домов. Так как не существует хороших согревательных приспособлений, приходится приносить в дома огромные количества угля, а вместе с ним и грязи, которую потом мы удаляем, затрачивая большой труд. В будущем, — писал Уэллс, — дома станут обогревать трубами, проведёнными в стенах, — от общего сильного источника тепла. А вентилироваться они будут через другие трубы в стенах. Во многих домах ещё сохранён обычай наливать в лампы керосин и чистить ваксой обувь, так вот, в будущем, скорее всего, керосиновых ламп совсем не будет, их вытеснят газ и электричество, а что касается обуви, то умные люди предпочтут обувь, не нуждающуюся в чистке…»

(Трубы в стенах… Керосин… Вакса… Нереальные самолеты… Иногда самые сильные умы приходят к самым ничтожным выводам. Никогда не забуду, как в феврале 1993 года я посетил в Москве известного советского фантаста Абрама Рувимовича Палея. Ему исполнилось сто лет, он мыслил просто и ясно. «Говорите, — спросил он, — прилетели в Москву из Новосибирска на самолете? А вот каким образом летают самолеты? Как это они, такие тяжелые, огромные, держатся в воздухе? — Абрам Рувимович встопорщил белесые узкие бровки: — Сколько часов, вы говорите, летит самолет в Москву из Новосибирска? Четыре?» — И, услышав ответ, задумался. Что-то бушевало в глубинах его души. Похоже, он весь вечер обдумывал мои слова и, когда я уходил, он наконец торжествующе приподнялся в кресле. Он сиял. Он светился изнутри. Может, все свои сто долгих и интересных лет он прожил ради этого вопроса. — «Сколько, сколько, молодой человек, вы там говорили, летит самолет из Новосибирска в Москву? — переспросил он. — Ах, четыре часа! Целых четыре часа!» И, замечательно выдержав паузу, выдохнул с восторгом истинного провидца: «Попомните мои слова, молодой человек! Когда-нибудь они будут летать еще быстрее!»)

Но у Уэллса подобных промашек немного.

Разумеется, появится телефон. Не надо будет шататься по лавкам и офисам, вы просто распорядитесь по телефону, и вам хоть за сто миль от Лондона вышлют любой товар. Хозяйка дома, не двигаясь с места, сможет связываться с любыми местными поставщиками и всеми крупными лондонскими магазинами, театральными кассами, почтовыми конторами, извозчичьими биржами, докторами. С помощью телефона будут заключаться деловые сделки. Если сейчас в газетах печатают «обо всём понемногу», чтобы привлечь как можно более широкий круг читателей, то в XX веке газеты станут специализированными — каждая на свою тему. Самые горячие и нужные новости — биржевые курсы, курсы валют, результаты розыгрыша лотерей и тому подобные сведения — станут поступать в дома либо по проводам, либо будут печататься на ленте вроде телеграфной, либо записываться на валик фонографа, чтобы подписчик мог прослушать новости в удобное для себя время…

Армия станет профессиональной. Усовершенствуется стрелковое оружие. Винтовка, снабжённая телескопическим прицелом, позволит на большом расстоянии попадать в нужную точку. Аэростаты и дирижабли станут главными инструментами наблюдения и разведки. Танки… да, они тоже… они, наверное, сыграют свою роль… Но вот на подводные лодки Уэллс смотрел со скепсисом. «Как я ни пришпориваю своё воображение, а оно отказывается понять, какую пользу могут приносить эти подводные лодки. Мне кажется, что они способны только удушать свой экипаж и тонуть. Уже одно длительное пребывание в них может расстроить здоровье и деморализовать человека. Организм ведь ослабевает от долгого вдыхания углекислоты и нефтяных газов под давлением четырёх атмосфер. А если вам даже удастся повредить неприятельское судно, четыре шанса против одного, что люди его, дышавшие свежим воздухом, спасутся, а вот вы с вашей лодкой пойдёте ко дну…»

В специальной главе «Предвидений» была рассмотрена возможность создания одного общего языка на всей планете. Конечно, Уэллс считал таким языком — английский. Немецкий или французский — это слишком оригинально, а испанский и русский не имеют достаточно читающей публики.

Географические и политические границы? С этим не виделось сложностей. По всей видимости, Россия в XX веке распадётся на две неравные части — на западную и на восточную. (Распада Британской империи Уэллс не предвидел.) Большая часть славянских народов будет тяготеть к Западной Европе, а не к России. (В той или иной степени мы сейчас наблюдаем это.) Одесса имеет шансы стать «русским Чикаго», а рост Петербурга вряд ли продолжится, ведь «он основан человеком, который не представлял никаких иных путей торговли и цивилизации, кроме моря, а в будущем морю предстоит играть очень малую роль в этом отношении». Тем не менее «в ближайшие десятилетия Россия политически получит господство над Китаем». Впрочем, русская цивилизация, по Уэллсу, не обладает такими свойствами, которые бы обеспечили ей длительное воздействие на миллионы энергичных азиатов, сросшихся со своей культурой. «В русском характере весьма существенную роль играет детский романтизм и намеренное, высоко ценимое своеволие».

Что касается общества, то в будущем едином Мировом государстве оно, вероятно, будет состоять из четырех классов:

• богатые люди (владельцы акций, рантье, живущие на дивиденды);

• производительный класс (умный, образованный, активно развивающийся);

• люди, в общем ничего не производящие, зато занимающиеся управлением (в том числе финансовым);

• и — класс низший.

Уэллс был убежденным сторонником евгеники — учения об улучшении человеческой породы путём поощрения многодетности здоровых, красивых, выдающихся, полезных для общества людей и категорического запрета на размножение для больных, слабоумных, порочных. «Конечно, общество будет допускать существование в своей среде какой-то части населения, страдающего умственными расстройствами или неизлечимой страстью к опьяняющим веществам. Из жалости таким людям позволят жить, но при условии, что они не будут плодиться…»

Но кто всем этим будет заниматься? Кто возьмет над всем этим контроль? Кто начнет отбор, возглавит движение, доведет дело до победного конца?

Уэллс от ответов пока всячески уклонялся.