ГЛАВА XI ВЫХОД В СВЕТ ПЕРВОЙ ПОЭМЫ. БЕЛИНСКИЙ. СЛУЖБА

ГЛАВА XI

ВЫХОД В СВЕТ ПЕРВОЙ ПОЭМЫ. БЕЛИНСКИЙ. СЛУЖБА

И действительно, 1843 год был ознаменован в жизни Тургенева вступлением на литературное поприще — выходом в свет его поэмы «Параша».

Хотя Иван Сергеевич был еще молод в пору ее написания, однако созданию поэмы уже предшествовало почти десятилетие творческой работы в самых различных жанрах. Он пробовал писать и критические статьи, и стихотворения, и маленькие поэмы, и драматические произведения, и рассказы.

Многие из этих ученических произведений были впоследствии уничтожены требовательным к себе Тургеневым. Некоторые стихотворения увидели свет, но и они, впрочем, были затем решительно забракованы автором. Зрелый Тургенев вообще считал свои стихотворения и поэмы весьма посредственными и не допускал включения их в собрание сочинений.

«Я чувствую, — писал он в 1874 году С. А. Венгерову, — положительную, чуть не физическую антипатию к моим стихотворениям — и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете».

Несправедливость этой суровой оценки слишком взыскательного к себе художника очевидна. Не говоря уже о поэмах, получивших высокую оценку Белинского, многие стихотворения Тургенева могут быть отнесены к числу его подлинных творческих удач.

Таковы, например, приведенные выше стихотворения «Цветок», «Гроза промчалась». Можно назвать еще несколько прекрасных произведений: «Утро туманное, утро седое…», «Баллада», «Один, опять один…» и другие.

И все же не стихотворениям и поэмам Тургенева суждено было открыть новую страницу в летописях русской литературы. Она была открыта, как известно, «Записками охотника» в конце сороковых годов.

Но стихотворство явилось для молодого Тургенева хорошей школой писательского мастерства. Он приобретал опыт работы над словом, учился музыкальному строю речи, образности, картинности, выразительности, лаконизму.

Это был этап на пути писателя от романтизма к реализму.

В ранних стихотворениях Тургенева еще чувствуется подражание романтическим образцам, в поэмах же, которые он начал писать с 1843 года, оно почти вовсе исчезает.

Характерен подзаголовок первой поэмы Тургенева «Параша» — рассказ в стихах. Круг тем стихотворной лирики — любовь, природа, фольклорные мотивы— стал недостаточным для Тургенева. Ему хотелось создавать характеры, рисовать общественную среду и бытовые подробности, строить сюжет.

Недаром Белинский называл некоторые его поэмы физиологическими очерками и рассматривал их в ряду прозаических произведений гоголевской школы.

Личное знакомство с Белинским, почти совпавшее с выходом в свет поэмы «Параша», явилось одним из важнейших событий в жизни Тургенева.

Оно произошло в начале 1843 года на квартире у Белинского, жившего тогда в доме Лопатина у Аничкова моста. Тургенева, по его просьбе, привел к Белинскому их общий знакомый, друг Варвары Александровны Бакуниной.

Подробности первой встречи с великим критиком так остро врезались в сознание Тургенева, что даже спустя много лет после нее он сумел восстановить их в своих воспоминаниях о Белинском настолько живо и красочно, будто встреча произошла только вчера.

«Я увидел человека небольшого роста, — пишет Тургенев, — сутуловатого, с неправильным, но замечательным и оригинальным лицом, с нависшими на лоб белокурыми волосами и с тем суровым и беспокойным выражением, которое так часто встречается у застенчивых и одиноких людей; он заговорил и закашлял в одно и то же время, попросил нас сесть и сам торопливо сел на диване, бегая глазами по полу и перебирая табакерку в маленьких и красивых ручках. Одет он был в старый, но опрятный байковый сюртук, и в комнате его замечались следы любви к чистоте и порядку. Беседа началась. Сначала Белинский говорил довольно много и скоро, но без одушевления, без улыбки… но он понемногу оживился, поднял глаза, и все лицо его преобразилось. Прежнее суровое, почти болезненное выражение заменилось другим: открытым, оживленным и светлым; привлекательная улыбка заиграла на его губах и засветилась золотыми искорками в его голубых глазах, красоту которых я только тогда и заметил…

Белинский встал с дивана и начал расхаживать по комнате, понюхивая табачок, останавливаясь, громко смеясь каждому мало-мальски острому слову, своему и чужому. Должно сказать, что собственно блеску в его речах не было: он охотно повторял одни и те же шутки, не совсем даже замысловатые; но когда он был в ударе… не было возможности представить человека более красноречивого, в лучшем, в русском смысле этого слова: тут не было ни так называемых цветов, ни подготовленных эффектов, ни искусственного закипания, ни даже того опьянения собственным словом, которое иногда принимается и самим говорящим, и слушателями за «настоящее дело»: это было неудержимое излияние нетерпеливого и порывистого, но светлого и здравого ума, согретого всем жаром чистого и страстного сердца и руководимого тем тонким и верным чутьем правды и красоты, которого почти ничем не заменишь».

Молодой поэт сразу расположил к себе Белинского, который и прежде уже несколько знал его по письмам Михаила Бакунина.

Белинскому интересно было узнать подробно от Тургенева о планах Бакунина и ознакомиться со статьей его «Реакция в Германии».

И очень возможно, что именно Тургенева попросил Бакунин сообщить Белинскому свой проект образования за границей русской революционной колонии. У Бакунина было сильное желание вовлечь «неистового Виссариона» в открытую революционную борьбу. Переговоры на эту тему были возобновлены вскорости Бакуниным через Авдотью Панаеву.

— В нем клокочут самые животрепещущие общечеловеческие вопросы, — говорил Бакунин Авдотье Яковлевне Панаевой в 1844 году в Париже о Белинском. — Он преждевременно истлеет от внутреннего огня, который постоянно должен тушить в себе… Возможно ли человеку свободно излагать свои мысли, убеждения, когда его мозг сдавлен тисками, когда он может каждую минуту ожидать, что к нему явится будочник, схватит его за шиворот и посадит в будку!..

Прощаясь с Панаевой, Бакунин просил передать Белинскому, что он надеется на его согласие переехать жить за границу.

Но Белинский, выслушав Авдотью Яковлевну, сказал, что этот план для него неприемлем, что он не мыслит себе жизни вне родины, в отрыве от родной почвы, от литературной деятельности, в которую вложил всю свою душу.

— Я также прекрасно вижу, — прибавил он, — что не могу принести той пользы, к которой порываюсь, но лучше сделать мало, чем ничего!.. Ведь это было бы одно и то же, что захотеть развести в Италии березовую рощу, привезти отсюда с корнями большие деревья и посадить на плодородную почву. Ну, что бы вышло? Завяли бы все деревья! Такова и его фантазия о колонии русских в Париже. Бакунин слишком увлекается своими отвлеченными фантазиями. Он воображает, что все делается, как в сказке: окунулся Ванька-дурак в чан и вынырнул оттуда красавцем, весь в золоте, и зажил царем!

Вероятно, в сходных выражениях Белинский отвечал и Тургеневу, когда зашла у них речь о проекте Бакунина. Не к этому ли разговору относится следующий отрывок из воспоминаний Тургенева: «…теперь, когда я вспоминаю о наших разговорах, меня более всего поражает тот глубокий здравый смысл, то, ему самому не совсем ясное, но тем более сильное сознание своего призвания, сознание, которое при всех его безоглядочных порывах не позволяло ему отклоняться от единственно полезной в то время деятельности: литературно-критической, в обширнейшем смысле слова…»

После первых же встреч с Иваном Сергеевичем Белинский отозвался о нем Боткину самым лестным образом:

— Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседы и споры с ним отводили мне душу… Отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры… Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность.

Для Белинского Иван Сергеевич представлял особый интерес и как человек, хорошо разбиравшийся в новейших течениях философской мысли. Философия в эту пору стояла на первом месте в сфере умственных интересов Белинского, жадно искавшего правильную революционную теорию, которая указала бы пути и средства изменения российской крепостнической действительности.

Рассказывая о взаимоотношениях Белинского с его петербургскими приятелями и знакомыми в начале сороковых годов, И. И. Панаев отмечает, что Белинский нередко скучал в этом кругу по той простой причине, что среди литераторов, общавшихся с ним тогда[18], «не было ни одного, который мог бы вступить с ним в состязание относительно теоретических вопросов, а для кипучей деятельной натуры Белинского обмен мыслей, спор, состязание с бойцом равной силы были потребностью».

Поэтому-то Белинский любил писать своим московским друзьям Герцену и Грановскому пространные письма, в которых он развивал глубокие и важные вопросы, живо волновавшие его тогда.

«Появление Тургенева, — свидетельствует Панаев, — оживило его. В нем он мог найти до некоторой степени удовлетворение своей потребности и потому сильно привязался к нему».

Уже во время первых встреч Белинского с Тургеневым были заложены основы их прочной дружбы. Когда в апреле 1843 года Тургенев уезжал ненадолго из Петербурга в Спасское, Белинский писал ему: «Прощайте, любезнейший Иван Сергеевич! Очень жалею, что не удалось в последний раз побеседовать с Вами. Ваша беседа всегда отводила мне душу, лишаясь ее на некоторое время, я тем живее чувствую ее цену».

И в дальнейшем Белинский много раз повторял друзьям, как животворны и целительны были для него встречи с Тургеневым. «Я очень люблю и уважаю моих петербургских приятелей, но никто из них не имеет на меня никакого влияния. Всех больше я ценю голову Тургенева». «Без Тургенева я осиротел плачевно».

В Спасское Иван Сергеевич отправлялся, чтобы получить благословение матери перед поступлением на службу в канцелярию министра внутренних дел Перовского.

А кроме того, он хотел порадовать мать своим первым большим произведением — он вез с собою только что вышедшую в свет поэму «Параша».

Директором канцелярии, куда предполагал поступить Тургенев, был не кто иной, как известный писатель и составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Даль. Он-то и уговорил Тургенева пойти на службу в канцелярию министерства чиновником особых поручений.

Варвара Петровна давно уже выражала желание видеть сына на государственной службе, потому что уклонение дворянина от службы могло рассматриваться тогда как своего рода неблагонадежность.

Еще во время пребывания Ивана Сергеевича в Берлине она спрашивала его в письме: «Ты, Иван, начнешь ли и где начнешь свою службу?»

Вот теперь и сбывалась ее давняя мечта. Правда, чиновничья карьера не задалась Ивану Сергеевичу. Но литературным его занятиям и служба пошла до некоторой степени на пользу благодаря тому, что начальником его оказался старший собрат по перу.

В самый день отъезда из Петербурга в Спасское Тургенев отнес экземпляр поэмы «Параша» на квартиру Белинскому. Не называя себя, он попросил слугу, открывшего ему дверь, передать книжку Виссариону Григорьевичу и тотчас же удалился.

В деревне он пробыл около двух месяцев, а за это время в майском номере «Отечественных записок» появилась большая статья Белинского о поэме.

Критик так горячо хвалил автора «Параши», подписавшегося по обыкновению буквами «Т.Л.», что Иван Сергеевич, прочитав рецензию, почувствовал скорее смущение, нежели радость.

Похвалы настолько смутили его, что, когда Иван Киреевский, встретившись с ним в Москве, стал поздравлять его с успехом «Параши», Тургенев поспешил отречься от своего детища и заявил, что не он автор этой поэмы.

Варвара Петровна призналась сыну, что сначала прочитала поэму без внимания. Но при последующем чтении она стала ей все больше и больше нравиться. «Я вижу в тебе талант, — писала она сыну. — Без шуток, — прекрасно. В «Отечественных записках» разбор справедлив… Я горжусь, что моему сыну приходили такие мысли, новые… Сейчас подают мне землянику. Мы, деревенские, все реальное любим. Итак, твоя «Параша», твой рассказ, твоя поэма… пахнет земляникой».

Изданием поэмы и весьма сочувственным откликом на нее Белинского — этими двумя немаловажными событиями в судьбе молодого Тургенева — было положено начало его долгого, сорокалетнего творческого пути.

Тургенев выступил с поэмой в 1843 году, после того как русская поэзия понесла одну за другою тяжелейшие утраты, лишившись Пушкина, Лермонтова и Кольцова.

Белинскому верилось все же, что русская поэзия не умерла, а «только уснула по обыкновению, и что по временам она будет просыпаться и рассказывать нам свои прекрасные сны — до тех пор, пока не явится на Руси новый поэт…

Небольшая книжка, — говорит он, — на днях появившаяся в Петербурге под скромным названием «рассказа в стихах», есть именно один из таких прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии, какие давно уже не виделись ей».

Критик признается, что он приступил к чтению «Параши» с глубоким предубеждением, думая найти в ней или сентиментальную повесть о любви, или нравоописательные сатирические вирши. «Каково же было наше удивление, когда вместо этого прочли мы поэму, не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокой идеей, полнотой внутреннего содержания, отличающуюся юмором и иронией».

Белинский указывает, что за немногосложностью и простотой сюжетной канвы «Параши» кроется богатство внутреннего содержания и благоуханная свежесть поэзии, которые невозможно передать в статье.

От внимательного взора великого критика не укрылась характерная особенность таланта Тургенева, разглядеть которую тогда было еще не просто. Это неразрывная связь художника с эпохой, помогающая ему как бы интуитивно предугадать вопросы, которым суждено стать в центре внимания его современников.

Стих автора «Параши», говорит Белинский, «обнаруживает необыкновенный поэтический талант, а верная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни, изящная и тонкая ирония, под которой скрывается столько чувства, — все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди своей все скорби и вопросы его».

По жанру своему поэма Тургенева продолжала пушкинскую и лермонтовскую традицию стихотворных «шуточных повестей» типа «Графа Нулина», «Домика в Коломне», «Тамбовской казначейши». Она изобиловала свободными обращениями автора к читателям, лирическими отступлениями, ироническими репликами, бросаемыми мимоходом. Но под покровом легкой, полушутливой, полулирической поэзии таились серьезные и глубокие вопросы.

Живописуя провинциальный помещичий быт, поэт показывал, как пустота и пошлость этой среды убивали лучшие чувства, лучшие порывы и стремления молодости.

Эпиграфом к поэме автор взял лермонтовский стих: «И ненавидим мы, и любим мы случайно».

В его Параше уже проскальзывали черты, которые так ярко проявились впоследствии в образах героинь его романов и повестей.

О барышня моя… В тени густой

Широких лип стоите вы безмолвно;

Вздыхаете, над вашей головой

Склонилась ветвь… а ваше сердце полно

Мучительной и грустной тишиной.

На вас гляжу я: прелестью степной

Вы дышите — вы нашей Руси дочь…

Вы хороши, как вечер пред грозою,

Как майская томительная ночь…

Во взгляде ее поэт видел

Возможность страсти горестной и знойной,

Залог души, любимой божеством.

Но богатые душевные задатки Параши бесплодно завяли, растворились в мещанском счастье случайного замужества. Ее избранник оказался посредственностью.

Мне жаль ее… быть может, если б рок

Ее повел другой, другой дорогой…

Но рок, так всеми принято, жесток;

А потому и поступает строго…

Летом по возвращении в Петербург Иван Сергеевич был зачислен на службу в канцелярию министерства внутренних дел в чине коллежского секретаря. Но служба совсем не интересовала Тургенева — он всячески манкировал ею, к неудовольствию Владимира Даля. Весьма неаккуратно посещая департамент, Тургенев проводил здесь время главным образом за чтением романов Жорж Санд, писал стихи, рассказывал анекдоты.

Числясь на службе, он прожил почти все лето 1843 года в Павловске, где его видели иногда «на музыке, в вокзале» в обществе водевилиста и прозаика Владимира Соллогуба. Оба они резко выделялись в толпе благодаря своему высокому росту и лорнетам.

Извещая Павла Бакунина о том, что он живет в Павловске «для б?льшего уединения», Тургенев добавлял: «Гуляю, пью крейцбрунн, ношу зеленый зонтик на глаза и пользуюсь сносным здоровьем».

Общение с Владимиром Ивановичем Далем за тот промежуток времени, когда Тургенев с грехом пополам служил под его начальством (1843–1845 гг.), не могло пройти бесследно для его писательской работы. Судя по некоторым косвенным признакам, беседы с Далем и изучение его произведений подсказали Тургеневу, какие огромные богатства может почерпнуть наблюдательный писатель в гуще народной жизни. И очень может быть, что обращению Тургенева к прозе и выбору жанра в известной мере способствовало знакомство с Далем.

Недаром в статье «О повестях, сказках и рассказах казака Луганского» (псевдоним В. Даля), написанной Тургеневым в конце 1846 года, он весьма сочувственно говорит о творческом методе этого писателя и о характере его дарования.

Владимира Даля очень интересовало все, что касалось народного быта, языка, сказок, пословиц. «Пользуясь своим положением, — пишет Д. Григорович в воспоминаниях, — он рассылал циркуляры ко всем должностным лицам внутри России, поручая им собирать и доставлять ему местные черты нравов, песни, поговорки и проч.».

Таким образом, собирание Далем материалов проходило отчасти на глазах у Тургенева, и, вероятно, Даль не мог не познакомить его с этими сокровищами, накопленными за многие годы, как знакомил он с ними в сороковых годах Д. Григоровича. Последний рассказывал, как охотно давал ему Даль переписывать все, что казалось интересным.