ГЛАВА XXVI СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. «НОВЬ»
ГЛАВА XXVI
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. «НОВЬ»
Летом 1870 года Тургенев ненадолго приезжал в Россию. Назревала война между Францией и Германией. С каждым днем неизбежность ее становилась очевидней. Это заставило Тургенева ускорить возвращение в Баден-Баден.
Об объявлении войны он узнал, находясь в пути.
Сначала в Баден-Бадене все было тихо, будто ничего не произошло. 18 июня там даже открылся международный шахматный турнир с участием прославленного Андерсена и будущего первого чемпиона мира Вильгельма Стейница.
Тургенев был избран вице-президентом этого турнира. Шахматный мир хорошо знал его не только как писателя, но и как страстного любителя шахмат, постоянного посетителя кафе Режанс в Париже, где бывали известнейшие мастера и где Тургеневу доводилось состязаться с иными из них.
Он был одним из организаторов интересных матчей в этом своеобразном шахматном клубе.
Тишина в Баден-Бадене продолжалась недолго, недели через две она сменилась смятением. Железнодорожное сообщение было прервано. Ожидая вторжения французов из-за Рейна, жители спешили покинуть город.
Тургенев и семейство Виардо решили остаться на некоторое время в Баден-Бадене, хотя Виардо сохраняли французское подданство.
Режим Наполеона III был до такой степени ненавистен им, что на первом этапе войны они решительно желали успехов немцам и радовались каждому поражению Франции, ибо считали, что только в результате военного краха может последовать бесповоротное падение наполеоновской империи. А существование ее они находили несовместимым с развитием свободы в Европе.
Они жили теперь в напряженном ожидании — все у них было упаковано, чтобы в случае необходимости тотчас уехать в каретах в Вильбад.
Вторжение из-за Рейна, однако, не последовало. Инициатива сразу оказалась в руках у немцев. Сосредоточив большие силы, они начали крупные операции и очень быстро добились решительных успехов. Военные действия происходили в такой близости от Баден-Бадена, что отдаленный гул канонады был слышен в самом городе.
В первые два месяца войны в газете «Петербургские ведомости» время от времени печатались корреспонденции Тургенева из Баден-Бадена, в которых он по горячим следам начавшейся кампании освещал ход военных операций. Но позднее, в октябре, писатель прекратил посылки корреспонденций ввиду того, что. редакция не согласилась с ним в оценке событий.
В день первого крупного сражения (под Виссамбуром) в Баден-Бадене закончился блестящей победой Андерсена шахматный турнир.
На следующее утро садовник Иоганн явился сказать Тургеневу, что спозаранку доносится гул сильной канонады. Выйдя на крыльцо, Тургенев услышал глухие удары, пальбу и раскаты…
Через час, взяв карету, он ехал по направлению к Рейну, в замок Ибург, расположенный на одной из вершин Шварцвальда, откуда можно было обозреть всю долину Эльзаса до самого Страсбурга.
Канонада затихла, но прямо против вершины, по ту сторону Рейна, из-за темной полосы леса поднимались клубы дыма: это горел эльзасский городок. Артиллерийские залпы доносились все слабее и слабее. Стало ясно, что французы разбиты и отступают.
«Страшно и горестно было видеть в этой тихой, прекрасной равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, этот безобразный след войны, и нельзя было не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников», — писал по возвращении в Баден-Баден Тургенев.
Победы немцев следовали одна за другой, и с каждым разом становилась все яснее степень разложения бонапартистской системы, обессиливавшей Францию в течение почти двух десятилетий.
Однажды в Баден-Бадене зазвонили все колокола — это пришло известие о поражении французов при Розанвиле.
В одной из баденских корреспонденций Тургенев рассказал, как ему довелось услышать из уст рабочего меткое сравнение Франции Наполеона III с самым старым, громадным дубом в Лихтенталевской аллее в Баден-Бадене. Пришел час, и дуб этот однажды ночью свалился. Оказалось, что вся сердце- вина дерева сгнила — его держала только кора.
Когда Тургенев поутру пошел посмотреть на него, он увидел около распростертого на земле дерева двух немецких рабочих.
— Вот, — сказал один из них, смеясь, другому, — вот оно, французское государство.
«И действительно, судя по тому, что доходит до нас из Парижа и из Франции, можно подумать, что колосс этот держался одной наружностью и готов завалиться.
Плоды двадцатилетнего царствования сказались наконец», — заключал Тургенев.
Правительство Наполеона III поставило страну в безвыходное положение. Исправить что-либо уже было невозможно, несмотря на отчаянный героизм французских солдат и на бесчисленные жертвы, принесенные народом во имя спасения родины.
С каким беспримерным мужеством и самоотверженностью обороняли жители Страсбурга свой город, осыпаемый днем и ночью сотнями тысяч ядер и гранат, охваченный со всех сторон пламенем пожаров!
В августе 1870 года Тургенев писал из Баден-Бадена своему другу Борисову: «По ночам здесь ясно слышно бомбардирование Страсбурга, который до половины выжжен. Даже лежа в постели, при закрытых окнах, все еще ухо улавливает глухие рокотания и сотрясенья. Поневоле предаешься философско-историческо-социальным размышлениям весьма невеселого свойства. Железный век все еще не прошел — и мы все еще варвары!..»
После капитуляции французской армии во главе с Наполеоном III, осажденной в Седане, с империей было покончено. Отношение Тургенева к этому лучше всего выражено в письме к художнику Людвигу Пичу: «Это уже не события, а удары грома, следующие один за другим… Император и 100 000 французов взяты в плен, — республика! Истинное счастье, что привелось быть свидетелем тому, как низвергнулся в клоаку этот жалкий негодяй со своей кликой».
Но теперь торжество пруссачества, принимавшее все более вызывающий характер, пробудило тревогу в душе Тургенева. «Завоевательная алчность, овладевшая всей Германией, не представляет особенно утешительного зрелища», — писал он.
Насилия, чинимые прусскими милитаристами над побежденной страной, унижавшие ее национальное достоинство, вызывали протест со стороны русского писателя-гуманиста, который искренне любил и уважал французский народ, признавал его великую и славную роль в прошедшем и не сомневался в его будущем значении.
Заспорив однажды на эту тему с поэтом Алексеем Толстым, Тургенев очень сочувственно говорил о том могучем общественном движении, которое «толкало Францию на путь демократизации».
Испытания, выпавшие на долю французского народа после поражения, вызывали теперь все большее сочувствие у Тургенева, желавшего, чтобы сила сопротивления милитаризму росла и укреплялась.
Война лишила Полину Виардо возможности продолжать педагогическую работу в Баден-Бадене. Большое семейство ее оказалось в весьма затруднительном положении: по словам Тургенева, оно было даже чуть ли не на грани разорения.
Глубокой осенью 1870 года Виардо переехали в Лондон. Туда же последовал с ними и Тургенев. Теперь он думал о том, что надо вместе «спуститься с горы»… Двадцатисемилетнее прошлое казалось ему драгоценным кладом, который он должен сохранить до конца…
Оставаться в Англии на длительное время не входило в планы семейства Виардо. Лондон был для них временным прибежищем, в котором они пережидали окончания войны, чтобы потом поселиться, наконец, снова в Париже.
Живя в Англии, Тургенев исподволь начал работу над большой повестью «Вешние воды» и писал ее медленно, с большими паузами.
В феврале 1871 года, как и в предыдущем году, он отправился на родину. Каждая такая поездка придавала новую силу его творческой мысли.
В этот свой приезд в Россию Тургенев встречался в Петербурге и в Москве со многими молодыми деятелями русского искусства, такими, как скульптор Антокольский, композитор Балакирев, художники Маковский, Ге, Репин. Он бывал на концертах Рубинштейна, Чайковского.
Посетив на другой день после своего приезда в Петербург мастерскую Антокольского, Тургенев написал о нем статью в газете «Петербургские ведомости», особо остановившись на законченной незадолго до этого Антокольским статуе Ивана Грозного, которая произвела на Ивана Сергеевича огромное впечатление.
Писатель считал эту полную драматизма и страстности скульптуру новым и замечательным явлением в русском искусстве.
Описывая впечатление, которое осталось у него от фигуры Ивана Грозного, Тургенев говорит, что «в каждой черте типически верного, изможденного и все-таки величавого лица… читаешь все ощущения, все чувства, мысли, которые смутно, и сильно, и горестно задвигались в этой усталой душе. Тут и страх смерти, и раздражение больного человека, избалованного беззаветной властью, и раскаяние, и сознание греха, и застарелая злоба, и желчь, и подозрительность, и жестокость, и вечное искание измены… Впечатление так глубоко, что отделаться от него невозможно; невозможно представить себе Грозного иначе, чем каким его подстерегла фантазия Антокольского…»
Вспоминая впоследствии об этом неожиданном посещении его мастерской Тургеневым, Антокольский писал, что он тотчас же узнал Ивана Сергеевича по фотографической карточке, хранившейся у него в альбоме.
Величественная фигура Тургенева, его мягкое лицо, добрый взгляд и густая серебристая шевелюра напомнили скульптору изваяние дремлющего льва…
И в Петербурге и в Москве Тургенев выступил на литературных утренниках с чтением рассказов из «Записок охотника». В петербургском клубе художников утренник с его участием был устроен в пользу гарибальдийцев. Иван Сергеевич читал на нем свой рассказ «Бурмистр».
Чтение этого рассказа он повторил затем и в Москве.
В то время как Тургенев находился в России, произошло событие всемирно-исторического значения: восставший парижский пролетариат создал революционное правительство рабочего класса, получившее название Парижской коммуны, которое просуществовало с 18 марта по 28 мая 1871 года.
Вполне вероятно, что именно желание получать подробные и точные сведения о происшедшем перевороте и дальнейшем ходе событий заставило Тургенева и на этот раз ускорить отъезд за границу.
Во Франции оставалась дочь Тургенева. Кроме нее, в Париже у него были друзья, близкие знакомые; семья его дальнего родственника, известного декабриста-эмигранта Н. И. Тургенева, с которой у Ивана Сергеевича давно уже установились тесные дружеские отношения, также жила под Парижем. Судьба всех этих лиц волновала Тургенева, а события в любую минуту могли принять самый неожиданный оборот.
22 марта (2 апреля) Иван Сергеевич выехал в Лондон, где с удвоенной энергией продолжил работу над «Вешними водами».
В двадцать восьмой главе этой повести есть одно неожиданное и смелое сравнение, несомненно навеянное мыслями о тогдашних событиях во Франции: «Первая любовь — та же революция: однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье. Молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, — и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь — всему она шлет свой восторженный привет!»
«Вешние воды» были окончательно доработаны и переписывались Тургеневым набело уже в Париже, куда он переехал вместе с семейством Виардо в конце 1871 года.
В январе следующего года повесть появилась на страницах «Вестника Европы», и успех ее у читателей был так велик, что издатель Стасюлевич известил в конце месяца Тургенева о том, что первый номер журнала пришлось печатать вторым изданием.
Однако сам автор не чувствовал полного удовлетворения от этого произведения — ведь в нем, по его словам, не было «никакого ни социального, ни политического, ни современного намека».
«Ты все хочешь, чтобы я обратил внимание (в моих произведениях) на современность, — писал Тургенев поэту Полонскому в 1872 году, — во-первых, живя за границей, это трудно, а, во-вторых, я кое-что задумал в этом роде».
Еще ранее повести «Вешние воды» воображение Тургенева занял замысел романа «Новь», первый краткий конспект которого он набросал сразу же после поездки в Россию в 1870 году, где в то время начинался новый подъем демократического движения народнической интеллигенции.
Тема и фабула романа вынашивались на протяжении нескольких лет. Читатели и друзья нетерпеливо ждали от него большого полотна, социально-значимого, в котором ставились бы жизненно важные вопросы.
«Я и сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное и современное», — писал Тургенев С. К. Брюлловой вскоре после появления рассказа «Конец Чертопханова», в котором он вернулся к тематике «Записок охотника». И добавлял: «У меня готов сюжет и план романа — ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего — но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица не довольно изучены на месте — не взяты живьем, а сочинять в известном смысле я не хочу…»
Какой же важный современный вопрос решил поставить писатель в своем новом произведении? Он намеревался отразить в романе так называемое «хождение в народ», начавшееся еще в шестидесятых годах, но особенно усилившееся в 1873–1874 годах.
Это движение, глубоко захватившее передовых представителей русской интеллигенции, главным образом разночинной, приняло очень широкий размах. Молодые революционеры шли в народ, веря, что крестьянство сразу же отзовется на пропаганду социалистических идей и поднимется на борьбу с самодержавием и помещиками.
Они были движимы благородным порывом принести пользу народу, понять его нужды и запросы, разделить с ним все его тяготы. Их мучила мысль, что блага цивилизации покупаются ценою народных страданий, и они, не задумываясь, отрекались от этих благ, ломали привычный уклад своей жизни, расставались с семьями, оставляли учебные заведения, сознательно обрекали себя не только на всевозможные лишения, но и на тюрьмы и ссылку.
Трагедия этих людей заключалась в том, что они ошибочно видели в крестьянстве главную и единственную революционную силу, считая, что Россия через общину придет к социализму. Исторические условия обрекли это движение на неудачу.
Об этом новом этапе русской общественной жизни и хотел рассказать в своем последнем романе Тургенев.
Лишь изредка приезжая в Россию, он не мог глубоко и всесторонне изучить особенности описываемых явлений, среду революционеров, их типы и характеры. Но все же Тургенев надеялся, что благодаря близкому общению и дружбе с народниками-эмигрантами он сумеет получить довольно полное представление о самом движении, о его деятелях и правдиво отобразить это общественное явление.
Париж в ту пору снова стал прибежищем для эмигрантов. Тургенев возобновил здесь знакомство с видным идеологом революционного народничества П. Л. Лавровым, с которым встречался еще в конце пятидесятых годов в Петербурге. Через него он сблизился с Германом Лопатиным, П. А. Кропоткиным и другими тогдашними революционными деятелями, скрывавшимися за границей от преследований царского правительства.
Общаясь с ними, Тургенев успел полюбить некоторых из них. Особенным расположением его пользовался Герман Лопатин, необыкновенно смелый, энергичный и решительный человек, обладавший несгибаемой волей.
«Умница и молодец», «несокрушимый юноша», «светлая голова», — называл его Тургенев. Он проникся глубоким уважением к этому юному другу Маркса, успевшему пройти трудный и опасный путь революционера-подпольщика, и говорил, что перед такими людьми он, старик, шапку снимает, ибо чувствует в них действительное присутствие силы, таланта и ума.
Эмигранты знакомили его с революционной литературой, сообщали много интересных фактов, которые могли служить ему материалом при создании романа «Новь».
Писатель с большим интересом расспрашивал Лаврова о жизни русской студенческой колонии в Цюрихе, о ее содействии изданию журнала «Вперед!», он хотел знать все подробности ее быта, ее внутренней жизни. «Я видел, — пишет Лавров, — как он был взволнован рассказом о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших свое время, свой труд, свои небольшие средства на дело, в котором они участвовали только как наборщицы. Ни он, ни я, мы не знали тогда, что говорили о будущих героинях «процесса 50-ти», которые впишут навсегда свои имена в историю русского революционного движения».
Тургенев охотно оказывал всяческую помощь эмигрантам, содействовал устройству их литературных произведений в различные журналы и газеты, снабжал деньгами, хлопотал за них перед французскими властями, организовывал литературно-музыкальные утренники для сбора средств. На одном из таких утренников, происходившем в доме Виардо, артистка выступила сама с пением романсов Чайковского на слова Фета. Лопатин, бывший на этом утреннике, вспоминал, что Полина Виардо, которой было уже за пятьдесят лет, исполнила романсы с сильным, страстным чувством.
Тургенев прочитал рассказ Глеба Успенского «Ходоки». Он много раз репетировал чтение в присутствии самого автора (жившего в то время в Париже), стремясь как можно живее и ярче передать интонации диалога в рассказе. «Я из сил выбился слушать его, но зато вышло отлично», — писал Н. К. Михайловскому Г. Успенский.
При участии Ивана Сергеевича была создана в Париже библиотека для русских эмигрантов.
— Я хотел, чтобы у них было место, где бы они могли проводить несколько часов в теплой комнате и где бы они могли собираться, чтобы не быть совершенно потерянными в большом городе, — говорил он.
Когда Лавров познакомил Ивана Сергеевича с планом издания журнала «Вперед!», тот выразил готовность вносить ежегодно пятьсот франков на расходы по изданию.
— Это бьет по правительству, — заметил он, — и я готов помочь всем, чем могу.
Репрессии русских властей против революционной молодежи, к которой Тургенев относился с живым сочувствием, ценя ее готовность к самопожертвованию, вызывали негодование у писателя.
«Иван Сергеевич, — вспоминает Лавров, — рассказывал о положении дел в России, об отсутствии всякой надежды на правительство, растущей реакции, о бессилии и трусости его либеральных друзей. Он не высказывал надежды на то, чтобы наша попытка расшевелить русское общество удалась; напротив, тогда как и после, он считал невозможным для нас сблизиться с народом, внести в него пропаганду социалистических идей. Но во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него».
Здесь Лавровым отмечены настроения писателя в пору создания «Нови». Подготовительный процесс работы над нею — живые наблюдения, накапливание и отбор материала, составление подробных характеристик героев, конспекты глав и отдельных сцен — продолжался очень долго. Вот почему Тургенев говорил, что «Новь» далась ему особенно трудно. Зато само написание романа прошло в удивительно короткий срок. Весной 1876 года Тургенев вплотную приступил к работе над «Новью» и в течение трех месяцев успел довести ее до конца. А ведь это был самый большой по размерам роман Тургенева. Правда, он писал «Новь», уже не отрываясь ни для каких других дел, работал «как вол», «не разгибая спины» с утра до ночи. Три четверти романа были написаны в Спасском, которое писатель шутливо назвал в одном письме своим «лукоморьем».
Тургенев возлагал большие надежды на этот роман, считая, что «Новь» будет последним крупным его произведением, в которое он вложит всю душу. «Мне остается сказать еще раз: подождите моего романа, — обращался он к Салтыкову-Щедрину в январе 1876 года, — а пока не серчайте на меня, что я, чтобы не отвыкнуть от пера, пишу легкие и незначительные вещи… Кто знает, мне, быть может, еще суждено зажечь сердца людей…»
В это время у Тургенева установились близкие отношения с гениальным сатириком. Если в молодые годы Иван Сергеевич не сумел достойным образом оценить его творчество, то теперь он заявлял безоговорочно, что Щедрин в области сатиры не имеет себе равных.
В 1871 году Тургенев поместил в английском журнале статью об «Истории одного города». В ней он дал очень высокую характеристику творчества Щедрина, назвав его книгу замечательным явлением не только в русской, но и в мировой литературе. Самому автору Тургенев писал в 1873 году: «Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек».
Беседуя однажды с публицистом-народником С. Н. Кривенко о Щедрине, Иван Сергеевич сказал:
— Знаете, мне иногда кажется, что на его плечах вся наша литература теперь лежит. Конечно, есть и кроме него хорошие, даровитые люди, но держит литературу он.
Этими словами Тургенев подчеркивал большое общественно-политическое значение художественных и публицистических произведений Щедрина, остро бичующих самодержавие.
Внимательное изучение Тургеневым творческих приемов Салтыкова-Щедрина чувствовалось еще в период создания «Дыма». А в «Нови» влияние щедринской сатиры сказалось с еще большей силой. Оно особенно заметно в яркой обрисовке «светил» петербургского чиновничьего мира — камергера Сипягина и камер-юнкера Калломейцева.
Эти фигуры олицетворяют в романе ненавистную Тургеневу правящую верхушку, которая довела страну до нищеты и разорения.
— Пол-России с голоду помирает… везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь — шагу ступить некуда!.. — гневно восклицает Нежданов в разговоре с товарищами по революционному кружку.
По странной случайности Нежданов попадает в качестве учителя как раз в семью Сипягина, этого «свободомыслящего» государственного мужа и «джентльмена», будущего министра. Либеральничающий Сипягин, по сути дела, — достойный партнер ярого реакционера Калломейцева — поклонника кнута и крутых мер, ненавистника народа и демократически настроенной интеллигенции.
Нежданов — натура очень сложная, трагическая и противоречивая. Поставленный с детства в ложное положение как незаконнорожденный сын важного сановника, он становится болезненно самолюбивым, нервным и неустойчивым юношей.
Втайне любя поэзию, он занимался одними политическими и социальными вопросами, состоял в революционном кружке и готовился «пойти в народ».
В доме Сипягина Нежданов встретил его племянницу, Марианну, и сразу угадал в ней родственную душу; она страдала, она чувствовала себя одинокой в этой пошлой и лицемерной среде. Ее считали здесь нигилисткой и безбожницей. Марианна «рвалась на волю всеми силами неподатливой души».
Нежданов и Марианна подружились, полюбили друг друга. Эта мужественная и в то же время нежная, чистая и смелая девушка стала для Нежданова моральной опорой, «воплощением родины, счастья, борьбы, свободы».
— Ты будешь моей путеводной звездой, моей поддержкой, моим мужеством, — говорил он Марианне, видя в ней верного товарища.
Марианна проникается его идеями и хочет идти с ним рука об руку к общей цели.
— Наша жизнь не пропадет даром, мы пойдем в народ… мы будем работать, — говорит она.
Но когда наступает решительная минута, когда надо действовать, Нежданова охватывает сомнение. Он глубоко любит народ, но чувствует, что не сумеет слиться с ним, потому что не знает его. В душе Нежданова все «разрушается»: и вера в начатое дело и в возможность счастья с Марианной. Он гибнет…
Этому честному юноше, чем-то напоминавшему прежних героев Тургенева — «лишних людей», — противостоит в романе человек совершенно иного склада. Соломин — выходец из народа, демократ, он сочувствует революционерам, но твердо убежден, что преобразование общественного строя не должно совершаться насильственно, что единственно верный путь — это путь постепенных реформ. Его политические взгляды во многом совпадают со взглядами самого Тургенева, с тою разницей, что Соломин — постепеновец снизу.
Соломин представлялся Тургеневу положительным типом, то есть таким деятелем, какой нужен был, по его мнению, в данное время России. Соломин по характеристике автора «так же спокойно делает свое дело, как мужик пашет и сеет».
Еще за два года до написания романа «Новь» Тургенев в одном из писем к Философовой очерчивает новый тип положительного, по его представлению, героя современности, ничем не напоминающего Базарова.
«Времена переменились, теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже особенного ума — ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального, нужно трудолюбие, терпение, нужно уметь жертвовать собой без всякого блеску и треску, нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и темной, даже низменной работы — я беру слово: «низменно» в смысле простоты, бесхитростности, «terre ? terre’a»[52]. Что может быть, например, «низменнее» учить мужика грамоте, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тут таланты и даже ученость? Нужно одно сердце, способное жертвовать своим эгоизмом… Чувство долга, славное чувство патриотизма в истинном смысле этого слова — вот все, что нужно».
В этих словах Тургенева была заключена вся программа действий главного героя романа «Новь» — Соломина. Его целеустремленность, воля и уверенность в том, что он делает нужное дело, покоряют Марианну, и она соединяет с ним свою судьбу.
Осенью 1876 года Тургенев переписал роман набело и отправил в редакцию «Вестника Европы», в котором «Новь» и появилась на следующий год в январском и февральском номерах.
При печатании второй части романа возникли серьезные цензурные затруднения. Цензор писал в рапорте, что он не может «отрешиться от мысли, что разрушительные начала движения в народ не изглаживаются самоубийством Нежданова и карою, поразившею Маркелова, — эти начала коренятся в упорстве Соломина, устроившего на артельных началах завод в Перми, в неограниченной преданности этому делу Марианны… Даже после появления в свет начала романа едва ли можно допустить в печать его окончание, так как в нем указывается только на раннее, несвоевременное движение в народ, а не на отсутствие горючих материалов».
В одном из писем Тургенева прямо говорится: «Особенно тяжело было то, что при писании романа приходилось о многом умалчивать и многое обходить; и в теперешнем своем виде «Новь» едва не погибла в огне цензурного комитета… Я не был свободен в своей работе, и это единственное, что в корне подрывает радость творчества».
Но, разумеется, не одни цензурные рогатки были причиной того, что Тургенев не сумел дать полную картину народнического движения, а показал лишь «угол картины». Тут сыграли главную роль другие факторы — оторванность Тургенева от родины, а также узость его политических взглядов, помешавшая ему правильно оценить народничество и понять перспективы дальнейшего развития революционного движения в России.
Корректурные листы романа Тургенев посылал Лаврову, Лопатину и Кропоткину, желая знать их мнение и прося их указаний относительно некоторых деталей. Когда Лавров прочитал в Лондоне «Новь» Кропоткину и другим членам прежней наборни «Вперед!», она очень понравилась им, хотя Кропоткин отметил известную ограниченность знания Тургеневым народнического движения. Тем не менее он считал, что в романе Тургенев с присущим ему удивительным чутьем подметил «две характерные черты самой ранней фазы этого движения, а именно: непонимание агитаторами крестьянства… и, с другой стороны, их гамлетизм, отсутствие решительности…».
Менее удовлетворило это произведение Лопатина, полагавшего, что среда революционеров не была достаточно хорошо изучена писателем. Лавров в своей статье о Тургеневе подчеркнул, что огромное значение этого романа заключалось в том, что «перед целой литературой грязных ругателей молодежи он выставил ее, эту революционную молодежь, как единственную представительницу высокого нравственного начала».
И сам писатель, объясняя задачу, поставленную в романе, говорит: «Во всяком случае, молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг; они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне — если не к их целям — то к их личностям».
Как и предвидел Тургенев, вокруг его романа закипела битва. На него посыпались упреки как из реакционного лагеря, недовольного осмеянием высшего чиновничьего круга, так и со стороны демократической критики, считавшей, что в романе обеднен облик революционной молодежи.
Писателя смущали, конечно, не отзывы реакционеров, их мнением он мог спокойно пренебречь, — его огорчали отзывы тех, кому он сочувствовал. «Нет, нельзя пытаться вытащить самую суть России наружу, живя почти постоянно вдали от нее», — писал он Стасюлевичу в 1877 году.
Однако в дальнейшем демократическая критика дала иное, более трезвое и справедливое истолкование образов романа, имевшего немалое значение в истории развития русского общества.
Интересно в этом плане свидетельство профессионального революционера, большевика-подпольщика С. И. Мицкевича, который писал в своих воспоминаниях об огромном впечатлении, произведенном на него «Новью».
По словам Мицкевича, роман Тургенева помог ему понять, что «революционеры — это и есть лучшие люди, которые хотят просветить крестьян и рабочих и поднять их на революцию против их. угнетателей».
О необходимости пересмотреть установившуюся с самого начала оценку «Нови» как произведения неправдивого писал А. В. Луначарский. Героиню «Нови» Марианну он назвал «самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы», считал «Новь» высокохудожественным, захватывающим романом и горячо рекомендовал его советской молодежи, напомнив, что Тургенев первый описал жизнь революционеров семидесятых годов.