ГЛАВА X МАГИСТЕРСКИЕ ЭКЗАМЕНЫ
ГЛАВА X
МАГИСТЕРСКИЕ ЭКЗАМЕНЫ
Стихотворения Тургенева хотя и редко, но все же время от времени появлялись на страницах журналов «Отечественные записки» и «Современник». Но если бы его спросили тогда, кем он считает себя, поэтом или будущим ученым, то он, может быть, затруднился бы сразу ответить на этот вопрос.
Некоторые знакомые Ивана Сергеевича не подозревали, что он печатает стихи, подписывая их буквами «Т.Л.». Они видели в нем отнюдь не писателя, а именно молодого ученого, который приехал в Москву из Берлина, чтобы занять в университете кафедру.
Поэт Полонский позднее вспоминал: «Я стал навещать Тургенева не как писателя, а как молодого ученого, который (по слухам) приехал в Москву из Берлина, с тем чтоб в университете занять кафедру философии. Ему, вероятно, и не верилось, что философия была запретным плодом и преследовалась, как нечто вредное и совершенно лишнее для нашего общества».
Другие его знакомые знали, что он пишет стихи, но одновременно готовится посвятить себя и наукам. Рассказывая о первой встрече с Тургеневым в доме профессора Московского университета С. П. Шевырева, А. Фет писал: «Во время одной из наших с ним (с Шевыревым. — Н. Б.) бесед в его гостиной слуга доложил о приезде посетителя, на имя которого я не обратил внимания.
В комнату вошел высокого роста молодой человек, темно-русый, в модной тогда «листовской» прическе и в черном, доверху застегнутом, сюртуке… Молодой человек о чем-то просил профессора… По его уходе Степан Петрович сказал: «Какой странный этот Тургенев: на днях он явился со своей поэмой «Параша», а сегодня хлопочет о получении кафедры философии при Московском университете».
Мысль о профессорстве не оставляла Тургенева. Но ведь он намеревался добиваться степени магистра философии, а эта наука в николаевской России была не в почете. Охранители монархии видели в ней опасный источник вольномыслия и свободолюбия. Кафедра философии в Московском университете была упразднена вскоре после восстания декабристов, и с тех пор в течение пятнадцати лет преподавание ее здесь так и не возобновлялось.
Выходило, что в Москве к тому же некому было экзаменовать Тургенева по этому предмету. Однако он не успокоился и в конце марта 1842 года отправился в Петербург, где подал прошение ректору университета Плетневу о допущении к испытаниям. Соответствующее разрешение было ему дано.
В Петербурге Тургенев остановился на квартире старшего брата Николая, в Графском переулке. Тот отвел ему прекрасную комнату с камином и тремя вольтеровскими креслами. Все располагало здесь к занятиям. В квартире было очень тихо, даже с улицы не доносилось ни малейшего шума.
Брат, служивший в гвардейской артиллерии, почти не бывал дома. Иван Сергеевич наслаждался тишиной и покоем, погрузившись в чтение философских трактатов Спинозы, Лейбница, Канта, Фихте. Первый экзамен (по философии) он должен был держать уже через неделю.
Экзамены начались 8 апреля. Тургенев отлично ответил экзаменационной комиссии (в составе декана факультета и четырех профессоров) на вопросы: 1. «Что есть философия, ее содержание». 2. «Истина субъективная». 3. «Изложение сущности философии Платоновой». 4. «О методе философствования в разные времена».
Следующий экзамен (по латинской словесности) Тургенев держал 1 мая. Профессор Фрейтаг предложил ему прочитать, перевести и объяснить отрывок из элегии Тибулла.
Усиленные занятия древними языками в Берлине не прошли бесследно. В отметке, полученной Иваном Сергеевичем на этом экзамене, значилось: «Перевод и изъяснение сделаны хорошо».
С еще большим успехом прошли испытания по греческой словесности. Экзаменационная комиссия единогласно признала, что перевод и изъяснение отрывков из «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида сделаны Тургеневым «очень хорошо».
Это был последний изустный экзамен. 5 мая начались письменные испытания.
Первый вопрос, предложенный профессором Фишером, был, пожалуй, наиболее трудным и сложным: «Показать внутренние причины беспрестанно возникающего пантеизма и привести его многообразные формы, данные в истории философии, к немногим видам».
Тургенев дал краткий очерк истории возникновения и развития этого философского воззрения; обзор свой он начал с представителей ионической школы и кончил «новейшим пантеизмом», под которым разумел учение Фейербаха.
Стоя на идеалистических философских позициях и находясь под влиянием правых гегельянцев, Тургенев отрицательно определил роль «Сущности христианства» Фейербаха.
Но позднее, сблизившись с Белинским, он многое пересмотрел в своих философских взглядах. Общение с великим критиком-демократом помогло Тургеневу, в частности, правильно понять значение материалистической философии Фейербаха. И когда ему пришлось в 1847 году коснуться вопроса о борьбе в стане последователей Гегеля[16], он подчеркнул, что среди них лишь один «Фейербах не забыт, напротив». А в письме к Виардо в конце того же года он называет автора «Сущности христианства» «единственным талантом среди новейших германских философов».
На следующем письменном экзамене профессор Фрейтаг поставил перед Тургеневым вопросы о степени влияния греческой философии и литературы на римскую. В ответах Тургенева, написанных по-латыни, красной нитью проходит мысль о том, что греческая философия и литература стоят неизмеримо выше римской.
Он объясняет это пренебрежением римлян к высшим духовным интересам и тем, что они были поглощены заботами о завоеваниях.
Наконец последним в письменных испытаниях был вопрос, предложенный профессором Грефе: «Что достоверного может почерпнуть история из произведений поэтов?» Начало ответа Тургенев писал по-латыни, а затем перешел на немецкий язык. Суть его рассуждения сводилась к следующему: невозможно по-настоящему ознакомиться с историей какого- либо народа, не исследовав тщательно источников, из которых она познается. Обильнейший материал для исследователя заключен в народном эпосе. Поэтому всякий историк, желающий добросовестно исполнить свой труд, не может пройти мимо эпических поэм, представляющих «всю жизнь народа, его нравы, религию, игры, учреждения, весь его общественный и домашний быт».
В ответе Тургенева есть отступление личного характера, в котором он объясняет профессору Грефе, что хотя древние языки, особенно греческий, его привлекают, но быть филологом ему не довелось, почему он и держал свой главный экзамен по философии.
Однако все эти усилия Ивана Сергеевича оказались напрасными: власти не разрешили восстановить кафедру философии в Московском университете. Писать магистерскую диссертацию и защищать ее после этого не было уже никакого практического смысла. Ученая карьера Тургенева на этом волей- неволей закончилась.
В июне 1842 года он возвратился из Петербурга в Москву, а оттуда уехал в Спасское — впрочем, ненадолго, так как в конце следующего месяца отправился в Германию, где его с нетерпением ждал Михаил Бакунин.
В жизни Бакунина наступил критический момент. Он принял окончательное решение никогда не возвращаться в Россию.
Мысль об этом возникала у него и раньше, и он, несомненно, еще в пору студенческой жизни делился своими планами с Тургеневым. Содержание дружеских бесед на эту тему Тургенев пересказал, по- видимому, сестрам и братьям Михаила Александровича, когда приехал из Германии.
В одном из писем Татьяны Бакуниной к Тургеневу слышатся прямые отзвуки тех настроений, которые владели ее братом и Иваном Сергеевичем в берлинский период их жизни. «Поезжайте скорей за границу, — обращается Татьяна Бакунина к Тургеневу, — вам вреден русский воздух. Вам необходимо присутствие Миши. Здесь нет жизни, здесь мертво всё, здесь страшное рабство. Вы сами говорили это прежде, и надо много-много силы, чтобы посреди этих мертвых остаться живым человеком, чтобы в самом рабстве сохранить свою самобытность, свою свободу…»
Михаил Бакунин в отсутствие Тургенева пережил в Германии внутренний перелом; он пришел к убеждению, что немецкая метафизика вовсе не то, что он искал. Не жизнь обрел он в ней, как надеялся когда- то, а «смерть и скуку».
Он утратил прежний интерес к отвлеченной философии и прекратил занятия ею. Ему уже нечего было делать в Берлинском университете, не к чему стало слушать лекции Вердера о гегелевских категориях.
Переселившись из Берлина в Дрезден, Бакунин сблизился с немецкими революционерами и с головой погрузился в политическую борьбу.
Тургенева Бакунин вызвал теперь по праву дружбы в Германию, чтобы посоветоваться с ним о своем решении и об устройстве своих материальных дел, оказавшихся в невероятно запутанном состоянии. Он занимал деньги направо и налево, не задумываясь над тем, когда сумеет расплатиться со своими заимодавцами. Порою положение его было настолько трудным, что казалась неизбежной долговая тюрьма.
Бакунин очень надеялся, что Тургенев сумеет выручить его, погасив значительную часть его долгов. Надежды эти, может быть, и оправдались бы, если б Иван Сергеевич сам не находился в зависимости от Варвары Петровны, постоянно предостерегавшей его от ненужных трат. Она частенько напоминала Ивану Сергеевичу об отце, который, по словам ее, «денег не любил считать… Но на тебе бы взыскал и так же, как я, а может быть, и более меня, счету бы потребовал… Он не любил баловать, да и мне заказывал. А мое искомое в том, чтобы ты мне не сказал, как насчет музыки: «Maman, била бы ты меня и играть бы заставляла…»
Иван Сергеевич не любил, когда эта денежная зависимость от матери становилась очевидной его друзьям и знакомым. Чувство ли неловкости перед ними или некоторая беспечность, свойственная ему в молодости, толкали его порою на обещания, выполнить которые он не всегда был в состоянии.
Так случилось и на этот раз. Обсуждая с Бакуниным его денежные дела, Тургенев обещал уплатить некоторые долги своего друга, но сделать это в полной мере и в обещанные сроки не сумел, что повлекло за собою ухудшение их взаимоотношений в дальнейшем.
Уезжая в конце 1842 года из Германии в Россию, Тургенев увозил с собою письма Бакунина к родным и друзьям, его портрет, список всевозможных поручений, экземпляры журнала «Немецкий ежегодник науки и искусства», в котором была напечатана статья Бакунина «Реакция в Германии», подписанная псевдонимом Жюль Элизар. Она произвела очень сильное впечатление на современников. Герцен называл ее «художественно-превосходной», «замечательной».
Бакунин убеждал Тургенева внимательнейшим образом пересмотреть письма, вещи, бумаги и хорошенько запрятать при переезде через границу все недозволенное.
— У меня предчувствие, — говорил он, — что на этот раз осматривать пассажиров будут особенно рьяно. А ты ведь веришь предчувствиям, Тургенев.
Брату Николаю Бакунин писал:
«Тургенев уезжает, и я пользуюсь случаем, чтобы переговорить с тобой о деле.
После долгого размышления и по причинам, которые объяснит тебе Тургенев, я решился никогда не возвращаться в Россию. Не думай, чтобы это было легкомысленное решение; оно связано с внутреннейшим смыслом моей прошедшей и настоящей жизни.
Это моя судьба, жребий, которому я не могу, не должен и не хочу противиться. Не думай также, чтобы мне было легко решиться на это — отказаться навсегда от отечества, от вас, от всего, что я только до сих пор любил. Никогда я так глубоко не чувство; вал, какими нитями я связан с Россиею и со всеми вами, как теперь, — и никогда так живо не представлялась мне одинокая, грустная и трудная будущность, вероятно ожидающая меня впереди на чужбине… Я не гожусь теперешней России, я испорчен для нее, а здесь я чувствую, что я хочу еще жить, я могу здесь действовать, во мне еще много юности и энергии для Европы»[17].
Обращаясь в минуты расставания к Тургеневу, Бакунин сказал
— Прощай, друг! Долго не увидимся мы с тобою. Мы идем совершенно разными, противоположными путями. Не забывай меня — я тебя никогда не забуду, никогда не перестану любить тебя и верить тебе. Когда ты позабудешь, я подумаю, что ты умер. Хорошо, что мы еще раз увидались: мы узнали друг друга — и я уверен, что где бы нам ни пришлось встретиться и в каких бы обстоятельствах мы ни были, мы пожмем друг другу руки.
В начале декабря 1842 года Тургенев возвратился из-за границы в Петербург.
Эта поездка в Германию завершила целую полосу его жизни. Когда мечты и планы Тургенева сделаться профессором философии рассеялись, он с удвоенной энергией отдался творческому труду. Уже в самом начале 1843 года он сообщил Алексею Бакунину, что успел многое написать. «Вы, может быть, обо мне скоро услышите».