3 «Сын мой, Жоржи Амаду только один»

3

«Сын мой, Жоржи Амаду только один»

Если дьявол прятался в стенах почтенного колледжа Санто-Инасио, рай находился всего в сотне километров от Рио и назывался Араруама. Там Пауло Коэльо почти всегда проводил каникулы со своей сестрой Соней Марией. Если позволяли финансы — что случалось нечасто, поскольку все свободные средства по-прежнему шли на строительство нового дома в Гавеа, — родители с детьми отправлялись в город Белен-ду-Пара, где жили дедушка и бабушка по отцу.

Араруама располагалась в районе озер и славилась солеными пляжами. Ее семейство Коэльо выбрало для отдыха отнюдь не из-за красот природы и лечебных песков: здесь у них имелось гарантированное пристанище, дом двоюродного дедушки Пауло, эксцентричного Жозе Браза Арарипе. Инженер-механик по специальности, он в двадцать лет поступил на работу в бразильский «Ллойд» — государственную судостроительную компанию, и со временем возглавил ее судоремонтный филиал, находившийся в Соединенных Штатах. Вместе с другим бразильским инженером по имени Фернандо Иели Лемос, Арарипе проводил все свое время у станков и в лабораториях «Ллойда»: они работали над техническим усовершенствованием, которое впоследствии коренным образом изменило не только их жизнь, но и жизнь миллионов автомобилистов во всем мире. Бразильские инженеры изобрели автоматическую коробку передач. Дядя Жозе взял за основу приспособление, созданное в 1904 году братьями Стёртавант из Бостона и не запущенное в промышленное производство потому, что оно обеспечивало лишь две скорости и могло работать только на высоких оборотах. Революционное изобретение Арарипе и Лемоса удалось запатентовать лишь в 1932 году, после бесконечных испытаний и проверок В том же году компания «Дженерал моторз» купила у них права на запуск изобретения в серийное производство, которое было начато в 1938 году. Тогда же «Дженерал моторз» объявила, что одна из ее легковых моделей — «олдсмобил» — будет оборудована величайшим техническим усовершенствованием, вторым по значению после изобретения самого автомобиля: гидравлической системой. За столь роскошное новшество покупателям нужно было заплатить на семьдесят долларов больше, что составляло почти десятую часть от общей стоимости машины. Сведения о том, какое вознаграждение получили бразильские инженеры, противоречивы: одни утверждают, что каждому выдали крупную сумму наличными, и на этом дело закончилось, а другие уверяют, будто изобретатели предпочли пожизненно получать определенный процент с каждой проданной коробки передач. Очевидно одно: нужды в деньгах инженер Арарипе — «дядя Жозе», как называли его двоюродные внуки, — не испытывал.

Необыкновенный дом дяди Жозе

Открыв солидный счет в банке и обеспечив себе безбедное будущее, дядя Жозе уволился из «Ллойда» и вернулся в Бразилию. Однако в Рио, с другими родственниками, он жить не захотел. В Соединенных Штатах Жозе получил производственную травму, вследствие чего его левая рука плохо двигалась, и кто-то сказал ему, будто черные пляжи Араруамы великолепно излечивают такие заболевания. Дядя переехал в Араруаму, купил большой земельный участок на Оскар Кларк — одной из главных улиц города — и возвел там крайне экстравагантное здание: дом с шестью спальнями, в котором все перегородки и мебель были складными и подъемными. Стены, кровати, столы исчезали по команде хозяина, и помещение преображалось в огромную мастерскую. Почти весь год перегородки и мебель пребывали в специальных отсеках, устроенных в потолке и стенах, а на огромном свободном пространстве дядя обдумывал и конструировал свои изобретения.

Летом же система блоков возвращала перегородки и мебель на место, и в дом приезжали дети. Но даже на каникулах перегородки вновь исчезали на один вечер в неделю, когда здесь устанавливали профессиональный тридцатипятимиллиметровый кинопроектор, и помещение становилось кинозалом. Иногда летом у дяди Жозе собиралось до двадцати человек внучатые племянники, прислуга и некоторые взрослые, бравшие на себя невыполнимую миссию присмотра за малолетней компанией. Родители не одобряли дядиных чудачеств, но слишком уж их соблазняли предоставляемые удобства. Озабоченные мамаши перешептывались: дядя Жозе не только атеист, он показывает порнографические фильмы, когда в доме остаются одни мальчики. И это было правдой. Доброжелательность и щедрость дяди распространялась и на соседей. Узнав, что купленный им телевизор оказался единственным во всем городе, он тут же развернул его экраном на улицу и поставил скамейки, чтобы с семи до десяти вечера все желающие могли предаваться новой национальной мании.

Друзья Пауло из Араруамы Микеле Конте и Жорже Рамос вспоминают, что будущий писатель всякий раз привозил из Рио какую-нибудь новинку. Однажды привез пневматическую винтовку «Диана», из которой впервые в жизни подстрелил птичку-тизиу. Пауло аккуратно отделил от тела черные крылья и завернул их в бумагу, а сверху написал дату и характеристики своего первого охотничьего трофея (он хранится в музее писателя в Рио). На следующий год Пауло привез маску и ласты для подводного плавания, а дядя Жозе смастерил ему пружинный гарпун: стрелы вылетали, как в средневековом арбалете.

На каникулах Пауло, как и его приятели — и местные, и приезжие — вставал затемно. В Араруаме запомнили мальчика на тоненьких ножках, в гольфах до колен, в широких штанах и с платком в руке, которым он вечно утирал нос. Мальчишки уходили в рощи и на озера, брали без спросу лодки и катались, устраивали набеги на сады, исследовали пещеры. Домой возвращались после обеда с подстреленными из воздушки горлицами и рыбой, добытой дядюшкиным гарпуном. Кухарка Роза чистила их и готовила ужин. Нередко кто-нибудь приходил с травмой или кого-нибудь за незаконную охоту задерживала лесная охрана — как это однажды случилось с Пауло.

Лижия приезжала на выходные проведать детей и поддавалась атмосфере бесшабашности, царившей в дядином доме. Она нередко брала гитару и наигрывала песенки Трини Лопеса, американского певца родом из Мексики, или Роберто Карлоса, восходящей бразильской звезды. Дети подпевали.

Одного Пауло не переносил, что называется, «на дух» — развлечений во время карнавала. Ему нравились конкурсы карнавальных костюмов в Рио, но танцы он ненавидел: считал, что будет выглядеть нелепо, если по настоянию друзей начнет скакать и подпрыгивать на карнавальных балах в Араруаме. Чтобы не становиться посмешищем, придя в клуб, он сразу направлялся в туалет, снимал рубашку, мочил ее под краном и снова надевал.

И когда кто-нибудь приглашал его встать в цепь танцующих, Пауло отнекивался:

— Я уже наплясался до упаду — видишь, как вспотел. Отдохну и вернусь.

В Араруаме Пауло совершил и свои первые подростковые открытия: например, там он впервые напился. Две бутылки рома, тайно купленные в Рио и спрятанные под одеждой в глубине чемодана, были распиты с двумя приятелями на безлюдном пляже. Опьянение было столь сильным, что Пауло заснул прямо на песке и проснулся лишь через несколько часов. Он весь обгорел и опух, и солнечные ожоги довольно долго не проходили. На него это подействовало так сильно, что, в отличие от множества сверстников, он к спиртному не пристрастился. На каникулах же он впервые поцеловался. Хотя Пауло театрально заявлял приятелям, что его «первым поцелуем, по воле рока, был поцелуй проститутки», на самом деле впервые он поцеловался с девочкой в невинной Араруаме. Ее звали Элида, или Деде, и она была старшей сестрой его друга Микеле, чуть моложе Пауло. Эта девочка стала первой официальной возлюбленной будущего писателя. В Араруаме Пауло испытал и первое сексуальное потрясение. Он обнаружил, что подъемные перегородки дяди Жозе сделаны из очень тонких досок. Племянник потихоньку расковырял перегородку у своей кровати перочинным ножиком и проделал небольшое отверстие. Перед сном он в одиночку наслаждался неслыханной привилегией: подсматривал за голыми кузинами в соседней комнате. Пауло это потрясло — он своими глазами увидел, что низ живота у девочек покрыт курчавыми волосами. У него перехватило дыхание, заколотилось сердце, задрожали ноги и едва не начался приступ астмы, а это могло бы иметь катастрофические последствия.

Да, начало полового созревания принесло Пауло новую хворь. Проблемы с дыханием, возникшие еще при рождении, перешли в мучительную астму. Приступы начинались внезапно, их могло вызвать что угодно — изменение климата, пыль, плесень, дым. Ему не хватало воздуха, из груди вырывался свист, он заходился кашлем, а потом наступало удушье, и каждый выдох давался Пауло с таким неимоверным напряжением, что, казалось, у него вот-вот разорвутся легкие. После первого приступа — он случился, когда семья ненадолго приехала на пляж Гуарапари в штате Эспириту-Санту, — Пауло всегда имел при себе сумочку с микстурами, препаратами кортизона (обычно в виде таблеток) и неизменным ингалятором. Иногда по ночам родители дежурили по очереди у его постели. Отчаяние Лижии было столь велико, что, по совету друзей, она даже повела сына к экстрасенсу. Тот посадил Пауло перед собой, пристально посмотрел ему в глаза и изрек:

— Вижу доктора Фрица[9].

Этого было достаточно. Мать взяла ребенка за руку и увела, бормоча сквозь зубы, что «в таком месте христианину делать нечего». Когда астма настигала Пауло в Араруаме, вдали от материнских забот, мать и сын начинали чаще обмениваться письмами, нередко очень тревожными. «Ты не могла бы приехать и полечить меня вместе с тетей Элизой?» — жалобно просил Пауло. Получив такое письмо, Лижия забрасывала телеграммами тетушку, которая присматривала за детьми. «Меня очень беспокоит астма Пауло. Врач рекомендует давать по одной ампуле редуктила три дня, потом две таблетки метикортена в день. Жду вестей».

Пауло говорил, что очень любит получать письма, но терпеть не может их писать; на самом деле, едва выучившись грамоте, он пользовался любым случаем, чтобы строчить страницу за страницей — особенно родителям. Судя по содержанию, он был мальчиком развитым, ласковым и очень страдал от своих школьных неудач. Особенно нежные и даже слащавые письма он адресовал матери:

Дорогая мамочка,

нет, не только восьмого мая мы вспоминаем обо всем хорошем, что мы от тебя получили. О твоей нежности, о внимании, хотя мы часто бываем такими гадкими, непослушными…

Но твоя любовь прощает нас. Она такая прочная, ее невозможно порвать, как жевательную резинку… Да хранит тебя Господь, милая мамочка, и прости мне мои ошибки, я ведь еще маленький и обещаю как можно скорее исправиться.

Целую,

Паулиньо.

Письма к отцу, в которых временами тоже ощущается нежность, были более официальными, в том числе и подпись, и, как правило, содержали просьбы:

Папа,

мои документы уже готовы? А как наш новый дам? Когда мы будем в нем жить?

Надеюсь, ты приедешь сюда в ближайшие выходные. Обнимаю.

Пауло.

Со временем писать письма вошло у него в привычку. Пауло писал родителям, дядям, тетям, дедушкам, бабушкам, друзьям. Когда писать было некому, он просто заносил мысли на листки бумаги и прятал в потайном месте, подальше от нескромных глаз. Лет в двенадцать Пауло купил ежедневник — из тех, что умещаются на ладони взрослого человека, — и стал вести регулярные записи. Он писал всегда чернилами, неровным, еще неустоявшимся почерком, почти без ошибок.

В начале он записывал, чтобы не забыть, какие-то свои подростковые дела: «прибрать на столе», «отправить телеграмму дедушке Казузе», — затем стал писать о том, чем занимался, что видел или о чем подумал. Иногда записи содержат ключевые слова, чей смысл был понятен только ему: «поменяться м. с Зекой», «выполнить пункт Е плана». К этому времени относится и его первая попытка написать о себе:

Я родился 24 августа 1947 года в клинике Святого Иосифа. Я с детства живу в этом квартале и на этой улице. Я уже учился в трех школах, во всех трех ко мне относились как к принцу, так нарядно я был одет. И во всех трех я получал хорошие оценки.

Мне очень нравится учиться, а еще играть. Я никогда не интересовался оперой и романтической музыкой. Я ненавижу рок-н-ролл, но очень люблю бразильскую народную музыку. На карнавале мне нравится только бал-маскарад.

Я очень люблю приключения, но боюсь опасностей… У меня уже было несколько подружек. Я обожаю спорт. Я мечтаю стать ученым-химиком, мне нравится возиться с химикатами и пробирками. Я люблю смотреть кино, ловить рыбу и заниматься авиамоделированием.

Мне нравятся детские журналы и кроссворды. Ненавижу пикники и экскурсии. И все, от чего устаешь.

Пауло так понравилось рассказывать о себе и своей повседневной жизни, что он стал фиксировать буквально все: писал в тетрадь или надиктовывал на кассетный магнитофон. Много позже, с развитием информационных технологий, толстые тетради сменил цифровой архив. Коэльо собрал всю накопившуюся у него за четыре десятилетия информацию и запер эту исповедь в сундук. В ста семидесяти рукописных тетрадях и на девяноста четырех компакт-дисках хранилась подробная история его материальной и духовной жизни, начиная с 1959 года, когда ему было двенадцать лет, вплоть до 1995-го, когда, уже соракавосьмилетним, он принялся заносить информацию прямо в компьютер. Став взрослым и знаменитым, он распорядился в завещании сжечь сундук со всем содержимым сразу после его смерти, однако впоследствии отказался от этого решения в пользу настоящей биографии. Можно с уверенностью предположить: не только те фрагменты истории его жизни, что предназначались для печати, но и все его дневники втайне рассчитаны на то, что их когда-нибудь прочтут, — иначе зачем было их писать? Поскольку записи делались сразу после каких-либо поступков или переживаний, в большинстве случаев они — свидетельства катарсиса. Это особенно заметно в тех местах, где Пауло говорит о темных, подчас извращенных сторонах своей личности. Но были у него тогда и победы, и счастливые мгновения, достойные увековечения.

Дневник давал Пауло свободу фантазировать сколько душе угодно. Вопреки содержанию приведенной выше записи, Пауло никогда не бывал нарядно одет, ненавидел как школьные занятия, так и спорт, а его влюбленности далеко не всегда заканчивались радостно. Если верить ему на слово, его возлюбленными были и Сесилия (вспомним проделку с флаконами), и соседка Моника, и Деде, с которой он впервые в жизни поцеловался в Араруаме, и Анна Мария Тата, хорошенькая смуглянка со скобками на зубах. Чувство к последней, как это часто бывает в юности, захватило Пауло и перевернуло всю его жизнь. Он пишет о ней драматически: «Впервые в жизни я плакал из-за женщины… с ней я испытал горе и потерял желание жить». Ворочаясь ночью без сна, он воображал себя героем трагедий Нелсона Родригеса[10], например: он проезжает на велосипеде мимо дома возлюбленной, его сбивает машина, он падает на землю весь в крови. Тут же, откуда ни возьмись, появляется Она, бросается в слезах на колени, склоняется к умирающему и успевает услышать его последние слова: «Это моя кровь. Она пролилась из-за тебя. Помни обо мне…»

Хотя у девочки и Пауло были чисто платонические отношения, реакция ее родителей оказалась немедленной и категоричной: ей запретили дружить с «плохим мальчиком». Но Тата взбунтовалась и не покорилась воле семьи. Она призналась Пауло, что даже материна трепка не заставила ее отказаться от него. Пауло был и а каникулах в Араруаме, когда почта принесла страшную весть — всего несколько строк, написанных его другом Шико: «Тата просила тебе передать, что между вами все кончено. Она любит другого». Стены дядюшкиного дома словно придавили ею своей тяжестью. Речь шла не только о потере возлюбленной — он сгорал от позора, что его так унизительно предали. Пауло был готов на все, только бы в глазах друзей не выглядеть жалким. Он выдумал фантастическую историю и на следующий день сообщил ее в письме другу: он просил Шико открыть всем приятелям, чем на самом деле была для него Тата. Он лгал ей — он никогда не питал к ней нежных чувств. Он — «тайный агент ЦРУ, шпионской организации Соединенных Штатов, и получил задание следить за этой девчонкой», только поэтому он с ней водился. Через неделю, получив ответное письмо Шико, Пауло записал в дневнике: «Он поверил моей выдумке, но теперь мне все время придется лгать. Моя честь спасена, но сердце пылает».

А у Лижии и Педро сердца если и не пылали, то были не на месте — но совсем по другой причине. Первые месяцы обучения сына в колледже Санто-Инасио свидетельствовали о крахе их надежд. Табель со скверными отметками вызвал тяжелые объяснения в семье. Соня Мария училась блестяще и неизменно была первой ученицей в Жакобине, а Пауло катился вниз. Он успевал лишь по таким второстепенным предметам, как пение и труд, в остальном лее едва дотягивал до пяти баллов, которые необходимо набрать, чтобы не вылететь из колледжа. И только строгий домашний режим, при котором Пауло часами просиживал за уроками, а также дополнительные занятия по нескольким предметам помогли ему закончить первый год с мизерным средним баллом 6,3. Дальше положение ухудшилось. Ему по-прежнему ставили высокие оценки по пению, но он не дотягивал до минимально допустимого балла по математике, истории, португальскому, латыни, английскому…

Однако родители знали, что их мальчик, по сути своей, не так уж плох. Они надеялись, что железная рука иезуитов в конце концов наставит его на путь истинный. А Пауло тем временем все больше замыкался в себе, становился робким и неуверенным. Он даже потерял интерес к любимому развлечению однокашников по Санто-Инасио дежурить у дверей колледжа Жакобина, дожидаясь выхода девочек. Многие вспоминали потом об этом всю оставшуюся жизнь. Например, Риккардо Гофштетер, впоследствии писатель и сценарист:

— Нам доставляло огромное удовольствие пройти два-три квартала до Жакобины и зачарованно смотреть, как они выходят. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: прелестные тоненькие ножки девочек, наполовину скрытые плиссированными юбочками. Они выходили стайками — стайки ножек и юбочек, развевавшихся на ветру, — и нам становилось еще интереснее. Те, кому удавалось с кем-нибудь из них подружиться, говорили, что большего наслаждения просто не бывает. Но у меня никогда не было подружки из Жакобины.

У Пауло ее тоже не было. Ни из Жакобины, ни из какой-нибудь другой школы. Если не считать легкого флирта и невинных записок, которыми он обменивался с девочками на участке и в Араруаме, Пауло рос, так и не обзаведясь настоящей подружкой. Когда приятели начали хвастать своими похождениями и победами — на самом деле все ограничивалось мимолетными поцелуями, прикосновениями рук или редкими торопливыми объятиями, — одному Пауло нечего было рассказать. Природа обделила его красотой. Тщедушный, узкоплечий, с большой головой. Унаследованные от отца толстые губы и чересчур массивный нос на лице мальчика его возраста смотрелись странно. Одиночество все возрастало, и Пауло уходил в мир книг — но не тех, что заставляли читать отцы-иезуиты, — эти он ненавидел. Его любимым чтением были приключенческие истории и романы. Пауло читал много и жадно, но это ничуть не улучшало его успеваемость. В конце каждого учебного года на публичной церемонии награждения лучших учеников Пауло привык видеть, как его друзьям (некоторые из них впоследствии стали крупными фигурами в общественной жизни Бразилии) вручают почетные дипломы и медали. А Пауло был на волосок от отчисления: его средняя годовая оценка превышала нижний предел лишь на три сотых балла. Он с трудом закончил учебный год, и над ним нависла угроза отчисления — в Санто-Инасио не держали двоечников.

Успеваемость Пауло была катастрофической, но родители тешили себя надеждой, что сын зато станет добрым христианином. В этом смысле он, видимо, стоял на верном пути. Пауло не любил занятия, но хорошо себя чувствовал в тяжелой для многих атмосфере набожности, свойственной колледжу Санто-Инасио. Он послушно ходил в парадной форме на обязательные воскресные мессы — их служили на латыни — и свыкся с загадочными ритуалами: например, с обычаем в Великий пост закрывать изображения святых лиловым покрывалом. И даже мрачные катакомбы, где покоились бренные останки отцов-иезуитов, будоражили его любопытство, хотя спуститься туда не хватало смелости. Надежды Лижии и Педро спасти душу сына укрепились, когда уже в четвертом классе он захотел пожить в духовном приюте колледжа. Уединение продолжалось три или четыре будних дня, чтобы это ничем не напоминало лагерь отдыха. Местом его бывал обычно «Дом уединения падре Аншиеты»[11] или просто «Дом в Гавеа» — небольшая усадьба в тогда еще окраинном районе Сан-Конрадо, в пятнадцати километрах от центра Рио. Дом построили в 1935 году среди густого леса — тяжеловесное белое трехэтажное здание с тридцатью окнами по фасаду: по числу комнат для воспитанников. Из каждого окна открывался великолепный вид на пустынное побережье Сан-Конрадо. Иезуиты не уставали повторять, что глубокая и полная тишина в доме позволяла слышать в любой час дня и ночи, как накатываются на берег океанские волны.

«Дом в Гавеа»

И вот жарким октябрьским утром 1962 года Пауло отправился туда на встречу с Господом. В чемоданчике, собранном матерью, помимо одежды и туалетных принадлежностей лежали его неразлучные теперь уже спутники: тетрадь в твердой обложке и вечная ручка для записей, которые все больше напоминали дневник. В восемь утра готовые к отправке мальчики уже стояли во внутреннем дворе колледжа Санто-Инасио. Пока ждали автобуса, будущий писатель вдруг ощутил порыв смелости. С двумя друзьями он вошел в темную часовню, обогнул алтарь и спустился по лестнице в катакомбы. Подземелье, освещенное только свечами, казалось зловещим. Однако, к своему удивлению, Пауло испытал не ужас, а необыкновенное, невыразимое умиротворение. «Мне казалось, что передо мной не мрачный лик смерти, — записал он в тетради, — но вечный покой тех, кто жил и страдал ради Иисуса».

Через полчаса они уже входили в «Дом в Гавеа». Несколько дней Пауло делил с другим мальчиком скромную комнату, где стояли две кровати, шкаф, стол, два стула, а на стене висел ораторий с изображениями святых. В углу помещался фаянсовый умывальник, над ним — зеркало. «Наверное, чтобы мы могли наблюдать с его помощью свое обновление», — оптимистично предположил в дневниковой записи Пауло. Разобрав чемоданы, мальчики спустились в столовую, где им подали чай с бисквитами. Духовный наставник группы падре Жуан Батиста Руффьер огласил прибывшим здешние правила, и первое надлежало исполнять уже через десять минут: обет молчания. До самого отъезда из приюта никто не должен произнести ни слова. За соблюдением правил следил сам падре Руффьер — энергичный коренастый гаушо, сын выходцев из Франции, увлекавшийся пчеловодством. Он туг же прочел мальчикам одну из своих знаменитых проповедей, которые оставили неизгладимый след в памяти многих поколений учеников Санто-Инасио:

— Вы прибыли сюда, как прибывают машины на технический осмотр и ремонт. Попытайтесь полностью разобрать себя, деталь за деталью. Не бойтесь, если увидите много грязи. Важно потом вновь поставить детали на нужное место и при этом быть предельно честными.

Проповедь длилась почти час, но именно эти слова звучали потом в голове Пауло весь первый день, который он провел в одиночестве, бродя по лесу вокруг дома. Вечером он записал в дневник: «Я пересмотрел все свои мысли последних дней и готов к исправлению». Прочитав «Аве Мария» и «Отче наш», он погрузился в сон.

Хотя падре Руффьер ясно определил цель уединения — «здесь вы удалитесь от мирских соблазнов и предадитесь размышлению и молитве», — далеко не все мальчики прибыли сюда с благочестивыми намерениями. После ужина и вечерней молитвы по коридорам здания скользили тени, мальчики тайком собирались в группы, играли в покер и «семь-с-половиной». Если им удавалось провезти в чемодане приемник на батарейках, что было строжайше запрещено, и поймать «Радиожурнал Бразилии», кто-нибудь тут же предлагал сделать ставки на скачках «Жокей-клуба». Глубокой ночью благочестие приюта осквернялось азартной игрой, курением и даже выпивкой, если кто-то ухитрялся привезти виски во флаконах от шампуня. Заметив ночью свет в комнате, какой-нибудь бдительный падре туг же вырубал электричество, дабы пресечь греховную деятельность, что однако не всегда решало проблему — нечестивое веселье могло продолжаться и при свечах, похищенных днем в капелле.

Пауло проснулся в пять утра с тяжелой головой, но ему стало немного лучше, когда он открыл окно и увидел первые лучи солнца над океаном.

Ровно в шесть, еще до завтрака, дожидаясь в капелле утренней мессы вместе с товарищами, Пауло решил вверить себя Господу и совершить то, на что у него не хватало духа вот уже почти год: исповедаться. Трудность была не в самой исповеди, но в тех мучительных объяснениях, что обычно за нею следовали. Мальчики приходили к исповеднику, намереваясь признаться лишь в самых банальных грехах, но священник обязательно задавал им стыдный прямой вопрос:

— Ты согрешил против целомудрия, сын мой? — Если ответ был утвердительным, неизбежно следовали другие вопросы: — Один или с кем-то? — Если с кем-то, священник продолжал терзать несчастного грешника: — С человеком или животным? — Если с человеком, приходилось уточнить пол партнера: — С мальчиком или девочкой?

Пауло было безумно трудно говорить о таком, что он даже не считал грехом. По его мнению, в мастурбации не было ничего зазорного. В тетради он писал: «Никто на земле не вправе бросить в меня камень, потому что никто не может избежать этого искушения». Но Пауло не мог заставить себя признаться в этом на исповеди и постоянно тяготился ощущением собственной греховности. После мессы падре Руффьер вновь произнес грозную проповедь. Глядя в устремленные на него широко открытые глаза учеников, священник красочно изобразил то место, куда неизбежно попадают грешники:

— И вот мы уже в аду! Мы видим вокруг лишь слезы и слышим скрежет зубовный! И я встречаю совратившего меня приятеля и проклинаю его! И все мы рыдаем и раскаиваемся, а дьявол смотрит на нас с мерзкой улыбкой, от которой наши страдания становятся еще страшнее. Но самая лютая кара, самая нестерпимая мука состоит в том, что у нас нет никакой надежды. Мы останемся здесь навечно.

Пауло не сомневался: падре Руффьер говорит о нем. Он не исповедовался уже год, боясь признаться в том, что мастурбирует, и если вдруг сейчас умрет, то отправится прямо в ад. Пауло представил себе, как дьявол смотрит ему в глаза с издевательским хохотом: «Мой дорогой, твои муки еще и не начинались!» Пауло чувствовал себя беззащитным, бессильным, потерянным. Ему никто не мог помочь, но он знал, что приют — вместилище истины, а не сомнений. И перед ним стоял выбор: терпеть вечные муки в адском огне или отказаться от самоудовлетворения. Он выбрал веру. Дрожа от волнения, стоя на коленях на каменных плитах, он обратился к Богу и дал торжественное обещание никогда больше не мастурбировать. Это придало ему храбрости и успокоило сердце, но благостное состояние оказалось недолгим. На другой же день дьявол набросился на Пауло столь яростно, что мальчик не устоял. Он вышел из туалета с таким чувством, будто у него руки в крови, после чего встал перед алтарем и взмолился:

— Господи! Я мечтаю исправиться, но не могу удержаться! Я много раз пытался преодолеть искушение, но продолжаю грешить! Я грешу мыслями, словами, поступками. Дай мне силы! Я прошу милости! Милости! Милости!

Он был в отчаянии, однако ему несколько полегчало, когда, бродя по лесу, он узнал, что не будет одинок в вечных муках: один приятель шепотом признался, что тоже грешит рукоблудием.

Падре Руффьер: «Грех рукоблудия будет караться вечным пламенем геенны»

Сгорая от стыда, Пауло до отъезда выслушал еще две проповеди падре Руффьера, составленные так, чтобы произвести ошеломляющее впечатление на неокрепшие души подростков. На этот раз священник обратился к жутким и трагическим образам — он хотел предупредить слушателей о губительности пристрастия к материальным благам. Жестикулируя как настоящий актер, священник картинно воздевал короткие мускулистые руки к небесам:

— Истинно, истинно реку вам, дети мои: придет час, и все мы сляжем. Представьте, что вы в агонии. В больничной палате ваши бледные, потрясенные родственники. Столик завален уже ненужными лекарствами. И вы наконец понимаете, насколько слабы. Вы униженно признаете свое бессилие. Какая вам польза в этот фатальный час от славы, денег, автомобилей, роскоши? К чему все это, если в конце с вами будет только Создатель? — Его воздетые руки со сжатыми кулаками казались двумя деревянными башнями. Падре Руффьер взывал, будто охваченный божественным гневом: — Оставьте все, дети мои! Отриньте все!

Но его слова отнюдь не были призывом к социализму. И не только потому, что перед ним стояли дети из самых обеспеченных семей Рио-де-Жанейро. Колледж Санто-Инасио славился своими консервативными политическими взглядами, там все время показывали фильмы о расстрелах на кастровской Кубе, чтобы подростки не сомневались в «кровавой природе коммунизма». Да и сам падре Руффьер любил рассказывать, как бежал из Колумбии, «спасаясь от коммунистов» (он имел в виду народное восстание, вспыхнувшее в Боготе в 1948 году, его называли «Боготасо»). И теперь мальчики испуганно переглянулись, а священник выдержал паузу и вернулся к образу ада. Он упирал на то, что страдания грешников будут вечными:

— Ад — он как океан, что у нас перед глазами. Представим себе: раз в сто лет прилетает ласточка и уносит каплю воды. Ласточка — это ты, океан — наказание за твои грехи. Ты будешь страдать миллионы лет, но однажды океан опустеет. И ты скажешь: все, это конец, теперь я смогу успокоиться. — Падре Руффьер сделал эффектную паузу и продолжил: — А Создатель улыбнется в вышине и изречет: это лишь начало. Будут новые океаны, и так будет вечно. Ласточка осушает, а я наполняю вновь.

Весь остаток дня эти слова звучали в голове Пауло. Он бродил по лесу, пытаясь утешиться красотой природы, но она не могла заглушить страшные слова проповедника. Перед сном Пауло записал в тетради, какую пользу принесло ему уединение в духовном приюте:

Здесь я полностью забыл о мире. Забыл, что мне грозит провал по математике, забыл, что футболисты Ботафого оказались на чемпионате впереди всех, забыл, что на будущей неделе поеду на остров Итаипу. Но я чувствую, что с каждой минутой забвения я учусь лучше понимать мир. Я возвращаюсь в мир, которого не понимал, который ненавидел — но уединение помогло мне понять и полюбить его. Здесь я научился видеть красоту в каждой травинке и каждом камне. Короче говоря, я научился жить.

Важнее всего было то, что он возвращался домой, обретя благодетельный дар. Несмотря на все последующие взлеты и падения, он станет теперь для Пауло великой путеводной звездой: будущий писатель обрел веру. И даже его родители, уже потерявшие, кажется, надежду загнать мальчика в какие-то рамки, воспряли духом, увидев Пауло, которого им вернули иезуиты.

— Мы счастливы, что ты наконец на верном пути, — радовалась Лижия.

Обращение сына в истинную веру стало тем звеном, которого им не хватало для семейной гармонии, потому что материальная составляющая мечты Педро Кейма Коэльо наконец стала реальностью: несколькими месяцами раньше семья переехала в новый розовый особняк, построенный, как с гордостью утверждал отец, его собственными руками. Правда, переезд состоялся немного раньше полного завершения строительства, и еще какое-то время семья жила среди банок с краской, ванн и умывальников, загромождавших проходы. Но дом получился замечательный: в нем были и столовая, и гостиная, и общая комната, и мраморная лестница, и терраса, а при каждой спальне имелась отдельная ванная. Зимний сад, устроенный во внутреннем дворе, оказался таким просторным, что Пауло потом даже подумывал проводить в нем театральные репетиции.

Переезд в новый дом Пауло тяжело переживал, ведь ему пришлось покинуть маленький уютный участок в Ботафого, где он вырос и стал признанным лидером. Теперь его окружала Гавеа, в ту пору — просто лес, где изредка попадались дома. Переселение нисколько не уменьшило страха родителей, особенно отца, перед «улицей», которая могла пагубно повлиять на характер и судьбу сына. Педро запретил ему выходить из дома по вечерам, и Пауло разом лишился всех своих друзей. Приятели из Ботафого, с которыми он провел детство, исчезли из его жизни. Теперь он мог делать только три вещи: спать, ходить в колледж Санто-Инасио и читать, сидя дома. Пауло начал с тех классиков детской и юношеской литературы, которые бразильские родители обычно дают детям, — произведений Монтейро Лобато и «Сокровищ юности». Затем перешел к Конан Дойлу и прочел все приключения Шерлока Холмса. Получив по программе задание прочесть и проанализировать роман Алуизио Азеведо «Трущобы»[12], Пауло стал записывать впечатления в тетрадь. Сначала он морщил нос: «Мне не нравится эта книга. Я не знаю, зачем Алуизио Азеведо уделяет такое внимание сексу». Однако, прочтя несколько глав, он меняет мнение и рассыпается в комплиментах: «Наконец-то я понял, в чем смысл „Трущоб“: в этой книге жизнь представлена как она есть, со всеми ее предательствами, с угрызениями совести, которые угнетают и унижают. Я понял, что жизнь длинна и полна разочарований. „Трущобы“ — замечательная книга. Она заставляет задуматься о несчастьях ближнего». Скучное школьное задание обернулось огромным удовольствием, и с этих пор Пауло стал записывать мнение обо всех прочитанных книгах. Его приговор мог быть категоричным и кратким, «слабый сюжет», отозвался он о романе Франсуазы Саган «Любите ли вы Брамса?», но в то же время он посвящал несколько восторженных абзацев такому произведению, как «Вузз» П. А. Ури, назвав его «восхитительным».

Пауло читал много и обо всем. Читал все, что попадало ему в руки, — от лирики Мишеля Куаста до жестоких произведений Жана Поля Сартра. Он читал бестселлеры Леона Юриса, детективы Эллери Куина и такие псевдонаучные книги, как «Человек в космосе» («плохо скрытая красная пропаганда», — записал он в тетради). За несколько месяцев вечернего одиночества Пауло прочел тридцать книг. Его маленькие литературные рецензии на прочитанное наводят на мысль, что он писал их, одинаково заботясь и об эстетике, и о добропорядочности. Суждения типа «В этой поэзии мы находим элементы деградации человеческой нравственности, без которых вполне можно было обойтись» (объект критики — Винисиус де Мораэс[13] и его книга «Чтобы пережить большую любовь»), или «бразильцы еще не доросли до такого чтения» (по поводу пьесы Нелсона Родригеса «Хорошенькая, но заурядная») довольно часто встречаются в его заметках. О Нелсоне Родригесе Пауло написал еще и такое: «Говорят, он пишет публике на потребу, но я не согласен: он рожден для литературы такого типа, публика тут ни при чем».

Пауло, страстный, но неразборчивый книгочей, читает вперемешку Т.С. Элиота, Генри Миллера, Эльзу Соарес. Читает и оценивает прочитанное звездочками

В политике его взгляды были столь же предвзяты. Посмотрев фильм «Красные всходы» по одноименному роману Жоржи Амаду, Пауло написал что, к великому сожалению, данное произведение является «откровенно коммунистическим, показывающим эксплуатацию человека человеком». Но его приятно поразил другой бестселлер писателя из Баии. Вопреки тому, что произошло с Кони, Пауло был очарован романом «Габриэла»: «Какая естественность… и ни тени коммунизма на его страницах! Мне очень понравилось». Лучшим бразильским поэтом будущий писатель считал Мануэла Бандейру[14] («потому что он не касается грязных сторон жизни и у него простой и сдержанный стиль»). Жуан Кабрал де Мело Нето[15] ему не понравился («я прочел несколько стихотворений и закрыл книгу»), и он признавался, что не понимает Карлоса Друммонда де Андраде[16] (который «пишет абстрактно и неясно, его поэзия трудна для восприятия»).

Видимо, к тому же возрасту — тринадцати-четырнадцати годам — относятся и первые симптомы неодолимой навязчивой идеи Пауло, подлинного наваждения, которое с тех пор ни на минуту не отпускало его: стать писателем. Спустя почти полвека, будучи уже одним из самых читаемых авторов всех времен, Пауло открыл в своей книге «Заир» причины этой мечты:

Я пишу, потому что в детстве неумел играть в футбол, у меня не было машины, мне давали мало денег на карманные расходы и я был плохо развит физически.

Я был немодно одет, и девочки не обращали на меня внимания, как я ни старался. И по вечерам, когда мои одноклассники проводили время со своими подружками, я создавал свой мир — мир, в котором я могу быть счастливым. И спутниками моими были писатели и их книги. В один прекрасный день я сочинил стихотворение, посвященное девочке, жившей на нашей улице. Мой приятель нашел его у меня на столе, украл и прочел перед всем классом. Все смеялись, все считали, что быть влюбленным — нелепо.

Видимо, Пауло стал считать себя писателем раньше, чем даже заявил об этом. Он ведь не только победил на конкурсе сочинений в школе Богоматери Побед — едва научившись грамоте, Пауло начал писать стихи. Он посвящал их родителям, дедушкам, бабушкам, друзьям, двоюродным братьям и сестрам, подружкам и даже святым, которых почитали в семье. Например:

Госпожа, этой пламенной ночью юности я приношу

Вам в дар свое чистое детство, которое теперь пожирает огонь.

И я становлюсь дымом, чтобы подняться к Вам.

Пусть огонь освободит меня от моего прошлого.

Эти стихи обращены к Деве Марии. А вот куплет, посвященный родителям:

Если счастливые дни

от Господа получают

родители, то они

больше всего и страдают.

Если посвящать стихи было некому, он писал их себе:

Прошлого больше нет,

грядущее еще не настало.

Витаю в несбыточном настоящем

со своими идеалами, любовью, неверием.

Мне кажется, будто я прохожу мимо жизни.

Повзрослевшему Пауло стали доступнее книги и библиотеки. Тогда-то ему на глаза попалось высказывание, которое часто приписывают Эмилю Золя. Автор памфлета «Я обвиняю» будто бы выразился так: «Моя муза оказалась никчемной кривлякой; отныне я стану прозаиком». Пауло счел, что эта фраза написана будто специально для него, и решил руководствоваться ею в дальнейшей жизни. «Сегодня я завершаю свою поэтическую фазу. Теперь буду заниматься только прозой и театром», — записал он в дневник Он собрал все свои поэтические сочинения, созданные к тому времени, вынес в сад, сложил в костери поджег. Откровенно говоря, поступок этот был проявлением неблагодарности: именно стихотворение «Тринадцатилетняя женщина» позволило ему впервые выделиться из тысячи двухсот учеников колледжа Санто-Инасио Традиционно это учебное заведение представляла Академия литературы Святого Игнатия (АЛСИ), учрежденная в 1941 году, — она способствовала расцвету культурной жизни в колледже. На мероприятиях АЛСИ можно было увидеть крупнейших деятелей бразильской культуры: журналистов Пауло Мендеса Кампоса и Фернанда Сабино, поэтов Бандейру и Друммонда, христианского мыслителя Алсеу Аморозо Лиму, Тристана де Атаиде. В четырнадцать лет имя Пауло впервые появилось на страницах журнала «Виториа колежиал» — официального органа АЛСИ: там поместили его небольшую заметку, названную «Почему я люблю книги». В ней Пауло с огромным сочувствием говорит о писателях, драматично представляет их как несчастных людей, проводящих ночи без сна:

Что такое книга? Книга — неоценимое культурное достояние. Именно книга открывает нам окно в мир. Благодаря книге мы переживаем необыкновенные приключения Дон-Кихота и Тарзана так, словно все это происходило с на ми. Мы смеемся над забавными похождениями дона Камипо и страдаем вместе с героями великих произведений мировой литературы. В свободное время я люблю читать книги. Благодаря книге мы можем подготовить себя к будущему. Пробежав глазами по страницам, мы знакомимся с теориями, за которые их создатели заплатили страданиями и самой жизнью. Каждый прочитанный нами учебник — шаг к славному горизонту нашей страны. Поэтому я люблю читать книги в часы занятий. Но какой путь должны пройти книги, прежде чем попасть к нам в руки? Это путь страданий их авторов. Сколько ночей проводят они без сна, голодные, часто при свете одного лишь дрожащего пламени свечи? Их эксплуатируют издатели, и они умирают забытыми — несправедливо забытыми. Какую же они должны проявить силу воли, чтобы книга попала нам в руки! Поэтому я люблю книги.

Эта публикация открыла перед Пауло двери Академии, и он занял в ней кресло, патроном которого был сам автор «Трущоб». Через несколько месяцев АЛСИ объявила традиционный ежегодный конкурс на лучшее поэтическое произведение. Пауло только что посмотрел франко-итальянский фильм «Чочара» режиссера Витторио де Сики и вышел из кинотеатра потрясенным. В фильме, снятом по роману итальянского писателя Альберто Моравиа, представлена история Чезиры (Софи Лорен) и ее дочери Розетты (Элеонора Браун), которых изнасиловали союзные солдаты во время Второй мировой войны. Мысль о Розетте не давала Пауло покоя и, придя домой, он написал стихотворение «Тринадцатилетняя женщина». Его-то впоследствии он и извлек из ящика и представил на академический конкурс.

Ожидание результатов стало для Пауло смертной мукой. Он не мог думать ни о чем другом. В начале вечера, когда имена трех победителей еще не огласили, он не выдержал и, поборов смущение, спросил у члена жюри, преподавателя португальского языка, за кого тот отдал голос. И побледнел, услышав ответ:

— За тебя, Аттилу и Шаме.

Сначала из всех поданных стихотворений выбрали двадцать. Пауло знал по крайней мере одного претендента — Жозе Аттилу Рамоса, автора стихотворения «Представь». По мнению Пауло, оно должно было занять первое место. Но его нисколько не беспокоило, что победителем станет другой. Если ему самому удастся выйти хотя бы на третье место, он будет безумно счастлив. В девять часов вечера аудиторию заполнили нетерпеливые подростки — они возбужденно переговаривались, строили догадки об итогах голосования. Но вот настал торжественный миг. В напряженной тишине жюри, состоявшее из двух преподавателей и одного ученика (будущего популярного композитора Сидни Миллера), приступило к оглашению имен победителей. Услышав, что третье место заняло стихотворение «Серпентина и Коломбина», а второе — «Представь», Пауло потерял надежду. И чуть не упал со стула, когда со сцены раздалось:

— Победителем конкурса стало стихотворение… «Тринадцатилетняя женщина» автора Пауло Коэльо де Соуза, за которое единодушно проголосовали все члены жюри!

Первое место! Он не верил своим ушам. Сердце бешено забилось. На подгибающихся от волнения и робости ногах тщедушный мальчик пересек под оглушительные аплодисменты зал и поднялся на сцену. Ему вручили диплом и премию — чек на тысячу крузейро: это около восьмидесяти современных реалов. После церемонии он одним из первых ушел из колледжа, чтобы скорее принести радостную весть родителям. В трамвае по пути в Гавеа он подыскивал слова и обдумывал, как убедительнее сообщить отцу, что он наконец открыл в себе подлинное и единственное призвание: быть писателем. Подойдя к розовому особняку, Пауло с удивлением увидел отца: тот, как всегда, мрачный, стоял перед домом, постукивая указательным пальцем по циферблату ручных часов:

— Почти одиннадцать, а тебе хорошо известно, что двери этого дома всегда запираются ровно в десять.

Но сегодня Пауло мог вытащить из рукава козырную карту в надежде тронуть суровое отцовское сердце. Он с улыбкой помахал только что завоеванным призом — чеком на тысячу крузейро — и, захлебываясь от волнения и избытка чувств, рассказал обо всем: о премии, единогласии жюри, десятках конкурентов и своем призвании. Но ему не удалось смягчить угрюмого инженера Педро.

Словно ничего этого не услышав, отец окатил восторженного Пауло ведром ледяной воды:

— Я бы предпочел, чтобы ты получал хорошие отметки и приходил домой вовремя.

Надежда Пауло, что хотя бы мать порадуется его победе, развеялась через несколько секунд. Встретив ее в дверях, мальчик с горящими глазами повторил новость, о которой только что рассказал отцу: премия, единодушие жюри, конкуренты, призвание. Но к изумлению Педро, Лижия повторила то же самое — хотя, по своему обыкновению, деликатно и тоном ниже:

— Сынок, выбрось из головы эти фантазии и не мечтай о писательстве. Ты хорошо пишешь, это замечательно, но жизнь устроена иначе. В Бразилии семьдесят миллионов населения и тысячи писателей, из них только Жоржи Амаду может жить на доходы от своих книг. На то он и Жоржи Амаду — других таких нет.

Не сдерживая слез, несчастный Пауло заснул лишь на рассвете. В дневнике он написал только одну строку: «Мама дура. Папа болван». Проснувшись, он уже не сомневался: семья постарается навсегда похоронить то, что он несколько театрально называл «единственным смыслом своей жизни», — намерение стать писателем. Пауло впервые понял, что готов дорого заплатить за свою мечту, и он не отступит, даже если придется пойти против воли родителей. Пусть Лижия и Педро Коэльо ждут его дома сколько угодно — не дождутся.