21 Пауло, которому в концлагере Дахау воссиял свет, переживает первое в своей жизни чудо богоявления
21
Пауло, которому в концлагере Дахау воссиял свет, переживает первое в своей жизни чудо богоявления
Хотя его первая настоящая книга вышла только в 1987 году, писатель Пауло Коэльо родился именно там и тогда — 23 февраля 1982 года, в бывшем германском концлагере Дахау. За пять дней до этого в столице Чехословакии ему пришлось пережить необычное впечатление. Принеся обет Христу-Младенцу в пражском соборе, они с Кристиной пошли гулять по городу, как и вся Восточная Европа заснеженному и скованному довольно сильным морозом: температура была значительно ниже нуля. Перешли через реку Влтаву по величественному Карлову мосту — полукилометровому сооружению XIV века, украшенному по обеим сторонам черными изваяниями святых, героев и библейских персонажей. Мост соединял Старый Город с улицей Алхимиков, где, если верить указателю, находились врата ада. Пауло, разумеется, не мог отказать себе в удовольствии непременно пройти через них. Предметом его интереса была средневековая подземная тюрьма, которая в те годы была открыта для посетителей. Прежде чем попасть в нее им пришлось дожидаться, покуда оттуда выведут многочисленную группу молоденьких советских солдат, явившихся, судя по всему, на экскурсию.
Уже через несколько минут после того, как они вошли в двери старинного узилища и двинулись по коридору, по обеим сторонам которого тянулись камеры, Пауло почувствовал, что в душе его оживают давно, казалось, похороненные призраки — сеансы электрошока в клинике доктора Эйраса, явление дьявола, арест и похищение ДОПСом, и то, как он проявил слабость, побоявшись ответить на зов Жизы. Все это, помимо воли, всплывало на поверхность и представало мысленному взору так ярко, словно только что случилось. Не совладав с собой, он разрыдался, и Кристина поспешила его увести. Угрюмая средневековая темница всколыхнула воспоминания, грозившие вогнать его в тяжелейший приступ депрессии, который способен был повлечь за собой самые грозные последствия, тем более что Пауло находился за тысячи километров от родительского дома, кушетки доктора Бенжамина и надежного дружеского плеча Роберто Менескала.
На этот раз источником душевных терзаний было не что-либо метафизическое, но самое что ни на есть конкретное, ежечасно представавшее на экране телевизора и газетных страницах — диктатура, угнетение людей государством, войны, похищения и тайные тюрьмы, которые множились по всей планете. Гражданская война в Сальвадоре уже выкосила не менее 80 тысяч человек. В Чили отмечал свою десятилетнюю годовщину и был прочен как никогда жестокий режим генерала Аугусто Пиночета. В Бразилии власть военных, похоже, себя исчерпала, но это вовсе не означало, что до демократии рукой подать. Словом, трудно найти более неподходящее расположение духа для посещения бывшего немецкого концлагеря, и именно в таком состоянии находился Пауло в тот миг, когда заехал на автостоянку у ворот Дахау.
Это был первый концентрационный лагерь, построенный в Третьем рейхе и ставший образцом при создании остальных 56 лагерей, что находились в десяти европейских странах. Дахау действовал с 1941-го по апрель 1945-го, когда его узников освободили союзные войска. Он был рассчитан на 6 тысяч заключенных, но ко дню ликвидации в нем содержалось впятеро больше, а всего за свою краткую и трагическую историю через него прошло свыше двухсот тысяч человек шестнадцати национальностей. Большинство составляли евреи, но были также коммунисты, социалисты и другие «враждебные режиму» группы вроде цыган или «свидетелей Иеговы». По причинам, оставшимся неизвестными, построенная там газовая камера так и не начала действовать, а потому приговоренных к смерти везли в Хартгейм (неподалеку от австрийского города Линца), превращенный в центр массового уничтожения.
Первое, что удивило Пауло и Кристину, едва они вступили через главные ворота на территорию бывшего лагеря там не было ни души. Не исключено, что туристов спугнул ледяной ветер, однако не было там ни охранников, ни привратников, ни кого-либо из администрации, к кому можно было обратиться с вопросом. Они оказались — ну, так им померещилось — в полнейшем одиночестве посреди этого исполинского прямоугольника площадью 180 тысяч квадратных метров, со всех сторон окруженного глухими стенами со сторожевыми вышками по углам — пустыми, разумеется. Пауло, хоть и не оправился еще от вихря черных мыслей, налетевшего на него несколько дней назад в Праге, все же непременно желал осмотреть лагерь — один из крупнейших в нацистском государстве. Следуя указателям, они прошли по экскурсионному маршруту, повторявшему тот путь, которым когда-то следовали узники. Сперва в приемную, где новоприбывшим выдавали лагерные полосатые пижамы, брили головы и подвергали «дезинфекции», потом — по коридорам, где размещались камеры и где на привинченных к потолку крюках подвешивали на допросах арестованных. И наконец — в бараки, где вплоть до самого конца войны на трех — и даже четырехъярусных деревянных нарах в звериной скученности и тесноте обитали заключенные. Чета Коэльо двигалась молча и с каждым шагом впадала во все больший ужас.
К облегчению обоих, самая мучительная часть осталась позади. Пауло был, конечно, подавлен, но все же мог утешаться тем, что трагедия концлагерей — в прошлом, что нацизм повержен и уничтожен в войне, которая завершилась до его рождения. Однако оказавшись в специальном помещении, предназначенном для тех, кто хотел почтить память своих погибших родственников, он почувствовал, что вновь, как это было в Праге, «срывается в штопор». Букеты живых цветов у фотографий замученных доказывали, что Дахау продолжает быть кровоточащей раной, а 30 тысяч погибших там — не абстрактная цифра, вычитанная из книг: жестокая смерть постигла их столь недавно, что горечь утраты была такой же свежей, как эти цветы.
В ошеломлении Пауло и Кристина вышли наружу и двинулись по аллее, обсаженной деревьями, чьи нагие ветви казались крючковатыми костлявыми пальцами, вскинутыми в небо. В северной части лагеря стояло три маленьких храма — католический, протестантский и иудейский (в 1990-е годы здесь появится еще и русская православная церковь). К ним и направились супруги, следуя стрелке, указывавшей направление к самому печальному месту — крематорию, и здесь заметили, как неузнаваемо изменилось все вокруг. Если весь остальной Дахау представлял собой голый камень, без единого клочка зелени, и больше всего напоминал безжизненно-угрюмый лунный пейзаж, то дорожка к крематорию, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, привела к рощице, посреди которой на полянке, утопая в густой, почти тропически пышной зелени, стояло сложенное из красного кирпича скромное строение самого буколического вида, отличавшееся от жилища обычной бюргерской семьи только непомерно массивной трубой. Там, внутри, и помещались печи, в которых были сожжены тела 30 тысяч человек, казненных, покончивших с собой, умерших от голода и болезней (за несколько месяцев до освобождения в Дахау свирепствовала эпидемия тифа).
После того, как Пауло побывал в крематории концлагеря Дахау и прошел мимо памятника-символа, ему было видение, преобразившее его жизнь
Впечатления от средневекового пражского застенка, видимо, изгладились не до конца, ибо Пауло по-прежнему плохо собой владел. Он увидел восемь печей, тоже сложенных из красного кирпича, в устья которых по стальным полозьям-направляющим загружали трупы, и остановился перед облезлой дверью с табличкой «Badzimmer». Это была не душевая и не баня — газовая камера. Хотя в Дахау ее не использовали, Пауло захотелось самому познать тот ужас, который испытывали миллионы людей в нацистских лагерях уничтожения. Оставив Кристину, он вошел в камеру и закрыл за собой дверь, прислонился к стене, поднял глаза к потолку и увидел свисавшие с него фальшивые душевые лейки, по которым поступал газ, сделавшийся главным оружием Гитлера и его присных в истреблении неугодных режиму. Пауло почувствовал, как кровь стынет у него в жилах, и поспешил покинуть это место, навеки пропитанное смрадом смерти. Оказавшись снаружи, он услышал доносившийся с невысокой колокольни над католической церковью перезвон — был полдень. Он пошел туда, откуда долетали эти звуки и, снова оказавшись в суровой наготе лагерного пейзажа, увидел огромную современную скульптуру, выполненную под явным влиянием «Герники» Пикассо, а над нею — надпись на нескольких языках: «Никогда больше!» Эти два слова вселили мир в его душу. Как он сам будет вспоминать много лет спустя:
Я вхожу в церковь, взгляд мой падает на это «Никогда больше!» и я говорю: «Слава Богу! Никогда больше! Никогда больше этого не будет! Мать твою, как хорошо! Никогда больше!! Никогда больше не будут стучаться в дверь по ночам и люди никогда больше не будут пропадать бесследно. Какое счастье! Никогда больше мир не испытает этого ужаса!»
С сердцем, как принято говорить, преисполненным упования, Пауло вошел в часовню и в тот краткий миг, что потребовался, чтобы зажечь свечу и начать молитву, почувствовал — им овладевают прежние, давние фантазмы. И его резко развернуло на 180 градусов: от веры — к полному отчаянию. Покуда он шел по ледяной лагерной пустыне вслед за Кристиной, его осенило: только что прочитанные им слова «Никогда больше!» — не более чем фарс, пусть и многоязычный.
И я молча стал твердить себе: «Что еще за „Никогда больше!“»? Что это за чушь? То, что происходило в Дахау, продолжает происходить сию минуту на моем континенте, в моей стране! Известно, что в Бразилии противников режима сбрасывают с вертолетов в море. Я сам — пусть и в несравненно меньшей степени — пережил нечто подобное и несколько лет кряду сходил с ума в ожидании того, что стану жертвой подобного зверства. И сейчас же в памяти всплыли и обложка «Тайма» со статьей о бойне в Сальвадоре, и все, что я знал про войну, которую ведет аргентинская хунта против оппозиции. И я вмиг утратил веру в человеческий род. И пришел к выводу, что мир сотворен из дерьма, и жизнь — дерьмо, и сам я — дерьмо, но ничего не могу с этим поделать.
Но вот, сквозь вихрь этих противоречивых мыслей, стали пробиваться слова: «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров…» Где он вычитал их? Пауло задумался и постепенно в голове стала всплывать вся фраза: «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом…» Не хватало лишь последней фразы, и вот двери памяти отворились настежь: «…Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Да, сомнений не было: эти слова из «Медитации XVII» Джона Донна, английского поэта, жившего четыреста лет назад, получили широкое распространение благодаря Эрнесту Хемингуэю, который взял их эпиграфом к своему роману «По ком звонит колокол»: действие его происходит во время гражданской войны в Испании 1936–1939 годов. Ничего особенного, если не принимать в расчет, что колокола Дахау продолжали звонить и — самое главное! — если бы все это не происходило с человеком, умевшим замечать знаки и понимать их сокровенный смысл везде и всюду — и в голубином перышке на мостовой, и в жестах незнакомца, стоящего в будке телефона-автомата.
То, что случилось в следующие минуты, навсегда покрыто завесой тайны, которая сгустилась и благодаря усилиям самого героя — в те редкие моменты, когда ему приходилось рассказывать об этом, он от полноты чувств неизменно плакал навзрыд.
Мы стояли посреди концентрационного лагеря — я и моя жена одни-одинешеньки в этом месте, где не было больше ни души. И в тот миг я понял: колокола звонили по мне. Произошло богоявление.
По его словам, откровение, явленное ему в Дахау, материализовалось в сноп света, под которым некое существо, имеющее вид человека, сказало ему что-то о возможной встрече через два месяца. Это был голос не человека, но, как утверждает Пауло, «разговор двух душ». Он никогда не выражался яснее, не старался растолковать смысл произошедшего тогда, но даже самый закоренелый атеист принужден будет согласиться — да, что-то в самом деле произошло, ибо иначе невозможно объяснить радикальный поворот, что начался в жизни Пауло с того дня. Правда сам он, похоже, осознал это не сразу. На парковке, то есть уже за воротами лагеря, рыдая, он объяснил Кристине, что с ним случилось несколько минут назад — а первой и ужасающей мыслью была мысль об О.Т.О. Что если ему предстало одно из воплощений «зверя»? Склубились и обрели плоть призраки Алистера Кроули и Марсело Мотты. Однако по приезде в Бонн, то есть спустя шесть часов, Пауло предпочел остановиться на ином, более банальном варианте: вероятно, это была всего-навсего зрительная и слуховая галлюцинация, спровоцированная страхом и напряжением, в которых он пребывал.
Супруги намеревались пробыть в тогдашней столице Федеративной Республики Германии ровно столько времени, сколько потребуется, чтобы перерегистрировать автомобиль и познакомиться с новорожденной племянницей Кристины. Поскольку остановились в доме ее сестры Тани, а следовательно, были избавлены от расходов на гостиницу, они решили продлить свое пребывание здесь еще на неделю. В первых числах марта «Мерседес» вновь мчал их по автостраде, на этот раз преодолевая те 250 километров, что отделяли их от либерального Амстердама, столь очаровавшего Пауло десять лет назад. Остановились в маленьком отеле «Броуэр», открытом в начале XX века в трехэтажном здании, что построили здесь, на берегу канала Сингел, в 1652 году. Проживание (включая завтрак) обходилось в 17 тогдашних (40 нынешних) долларов в сутки. В первом же письме родителям Пауло упоминает potshops — «кафе, где можно свободно купить и тут же попробовать относительно легкие наркотики вроде гашиша, марихуаны, хотя кокаин, героин, опий и препараты амфетамина, включая ЛСД, по-прежнему под запретом, как и везде», и пользуется случаем, чтобы тонко высказаться о необходимости разрешить и их тоже:
Это вовсе не значит, что голландская молодежь вся поголовно сидит на наркотиках. Наоборот: правительственная статистика доказывает, что в Нидерландах (пропорционально численности населения) наркоманов меньше, нежели в Соединенных Штатах, Англии и Франции. А по уровню безработицы страна занимает последнее место в Западной Европе, Амстердам же считается четвертым по значимости торговым центром в мире.
Именно там, «на свободе» супруги обкуривались до одури, именно там Кристина в первый и единственный раз в жизни приняла ЛСД Но Пауло был столь потрясен той физической немощью, к которой приводит употребление героина, — он видел на улицах Амстердама истощенных разноязыких людей: они брели по городу как зомби — что даже написал два репортажа для бразильского журнала «Фатос & Фотос»: один назывался «Героин: дорога в один конец», другой — «Амстердам: поцелуй иглы». Его взаимоотношения с этой субкультурой были тогда исключительно профессиональными — репортер изучает явление. И если судить по его письмам к отцу, странствуя по Европе, они с Кристиной лишь внешне походили на кочующих хиппи:
Мы можем позволить себе все, что захотим, обедаем и ужинаем ежедневно. Помимо того, что содержим постоянно терзаемого жаждой ребеночка (110-сильный «Мерседес»), ходим в кино, сауну, парикмахерскую, клубы и даже в казино.
Этой привольной жизни Пауло и Кристины, казалось, не будет конца. Уже через несколько недель Пауло в полной мере вкусил от изобилия доступной «травки». Не опасаясь никакого преследования, он, что называется, «дорвался» и отведал редкостные сорта, выращенные в столь отдаленных местах, как Йемен и Боливия. Он курил смеси с самым разнообразным содержанием ТГС — тетрагидроканнабинола, составляющего основу марихуаны — и настоящие «бомбы», увенчанные премиями на «Кубке Каннабиса», чемпионате мира по марихуане, ежегодно проводимом в Амстердаме. Отдал должное и сканку — травке, выращенной в особых условиях с добавлением белков и минеральных удобрений. И вот там-то, в этом раю для хиппи, в который превратилась неофициальная столица Нидерландов, Пауло внезапно обнаружил, что травка больше ничего не может ему предложить. Он, по собственному выражению, «объелся», и подобно тому, как восемь лет назад в Нью-Йорке поклялся покончить с гашишем, теперь дал зарок не курить марихуану.
Об этом шла у них с Кристиной речь в кафе при гостинице, когда его вдруг пробрал тот же ледяной озноб, что и в Дахау. Он оглянулся и увидел, что образ концлагеря воплотился в живое существо, сидевшее туг же и пившее чай за соседним столиком. Первым чувством Пауло был ужас: ему приходилось слышать о сообществах, которые ради сохранения своих тайн преследуют и даже убивают перебежчиков и отступников. Может, и за ним с другого континента перебрались сюда агенты сатанинской секты. Захлестываемый волнами ужаса, он вспомнил давний урок, полученный еще в детстве на уроке физкультуры в Форталезе-де-Сан-Жоан: чтобы страх не мучил — шагни ему навстречу. Он оглядел незнакомца — мужчину лет сорока, европейского вида, в пиджаке и при галстуке — и, набравшись храбрости, обратился к нему по-английски, весьма недружелюбно:
— Я вас видел два месяца назад в Дахау. И хочу прямо сказать вот что: я больше никакого отношения к сектам, магии, оккультизму и орденам не имею и иметь не желаю! Если вы тут оказались из-за этого, то зря прокатились по Европе.
Незнакомец с нескрываемым удивлением вскинул на него глаза и спокойно ответил, причем — к удивлению Пауло — по-португальски, бегло и правильно, хоть и с сильным акцентом:
— Успокойтесь. Присядьте, поговорим.
Можно, я позову жену, она вон за тем столиком?
— Нет, я хочу говорить с вами с глазу на глаз.
Пауло жестом показал Крис, что все в порядке, и пересел за другой стол.
— О чем же вы хотите говорить? — спросил он.
— Что там насчет Дахау? Я не понял, о чем вы.
— Мне показалось, что два месяца назад я видел вас там.
Незнакомец с недоумением пожал плечами, прибавив, что, вероятно, Пауло с кем-то его спутал. Но тот не унимался:
— Простите, но я совершенно уверен — в феврале я видел вас в бывшем концлагере Дахау. Вы не помните этого?
Столкнувшись с такой настойчивостью, незнакомец вынужден был признать, что Пауло и впрямь мог видеть его, однако не исключен и иной вариант — произошел феномен «астральной проекции», хорошо известный бразильцу, который бессчетное число раз упоминал о нем в дневнике.
— Я не был в Дахау, но понимаю вас. Позвольте взглянуть на вашу ладонь.
Пауло не помнит, левую руку он протянул незнакомцу или правую, но, едва глянув на его ладонь, таинственный господин, оказавшийся хиромантом, медленно заговорил, причем так, словно его глазам предстало некое видение:
— У вас здесь какое-то неблагополучие… Что-то разрушилось на грани 1974-го и 1975-го… Познавал Магию, вы росли в «традиции Змеи». И, вероятно, даже не имеете представления о «традиции Голубки».
Пауло имел представление об этом не только потому, что некогда был посвящен в тайны оккультизма, но еще и потому, что с неистовой жадностью глотал книги, имевшие отношение к этой безграничной сфере. Самые что ни на есть основы оккультизма, его начала и азы его «традиции», пути, ведущие к одной и той же цели, к магическому постижению, которое следует толковать как способность использовать навыки и дарования, доступные далеко не каждому. Согласно этим же понятиям, «традиция Голубки» (также называемая «традицией Солнца») это медленное, неуклонное, многоэтапное продвижение к познанию, в котором каждый ученик-неофит сильнейшим образом зависит от своего Наставника (именно так, с заглавной буквы). «Традиция Змеи» (она же «традиция Луны») избирается обычно теми, в ком развита интуиция, или теми, кто принес из предыдущего воплощения в теперешнее связь с магией — или уже в этой жизни испытал ее воздействие. Оба пути, помимо того что не исключают друг друга, могут переплетаться либо идти последовательно: как правило, людям, претендующим на «магическое образование», рекомендуют следовать вначале стезей «Змеи», а потом вступить на стезю «Голубки» Пауло испытал известное облегчение, когда его собеседник наконец представился. Он оказался французом еврейского происхождения, парижским сотрудником транс-национальной корпорации «Филипс», а также активным членом старинной и весьма таинственной организации католического толка, именуемой RAM. — Regnus Agnus Mundi, то есть «Агнец Царства Мира». Аббревиатура имела и другую расшифровку — Rigor, Amor у Misencordia (R от Rigor — неукоснительность, А — от Amor — любовь, и М — от Miseriordia — милосердие). По-португальски же он говорил так свободно и бегло благодаря тому, что по долгу службы длительное время жил в Бразилии и Португалии. Его настоящее имя, которое может быть «Хаим», «Хайме» или «Жак», Пауло никогда не назовет, всюду именуя его исключительно «Наставником», «Жаном» или просто «Ж». Размеренно и неторопливо роняя слова, этот человек сказал, что знает: бразилец вступил на стезю черной магии, но потом сошел с нее, и что он намерен помочь Пауло.
— Если захочешь вернуться на этот путь и вновь заняться магией в нашем ордене, я смогу направить тебя. Но если уж примешь такое решение, тебе придется безропотно и покорно исполнять все, что я буду приказывать.
Пауло, пребывая в растерянности от услышанного, попросил дать ему время на раздумье. Жан строго ответил:
— Даю тебе сутки. Буду ждать завтра, здесь же, в это же время.
С этой минуты Пауло уже ни о чем другом не думал. Испытывая огромное облегчение после того, как порвал с О.Т.О. и отрекся от идей Кроули, он по-прежнему был заворожен миром магии — пусть даже теперь этот мир остался позади. «Черная ночь», тюрьма и похищение — все это послужило ему хорошим уроком, но мир магии не лишился в его глазах ни своего очарования, ни притягательной силы. «Я испытал в нем все наихудшее, — будет он вспоминать много лет спустя, — и оставил его сознательно, то есть из рациональных побуждений. Но эмоционально был с ним связан, как и прежде».
«Все это похоже вот на что: предположим, ты сильно любил какую-то женщину и был вынужден прогнать ее, потому что она не сочеталась с твоей жизнью. Но ты продолжаешь любить ее. И вот однажды она появляется в каком-то баре, как появился Ж., и ты пытаешься выдавить из себя: „Пожалуйста, уходи. Я не хочу тебя видеть, не хочу повторения прежних мук“».
Ночью он не сомкнул глаз, обсуждая с Кристиной ситуацию, а когда понял наконец, какое примет решение, в Амстердаме был уже день. Что-то подсказывало: ему предстоит сделать судьбоносный выбор, и вызов следует принять — к добру это будет или к худу. Спустя несколько часов состоялась его вторая (или третья?) встреча с таинственным человеком, который отныне будет его Наставником. Жан сразу рассказал Пауло, какие следующие шаги должен будет тот предпринять для своей инициации: во вторник ему надлежало быть в столице Норвегии Осло, в Музее кораблей викингов (Vikingskipshuset).
— Пройдешь в зал, где выставлены ладьи викингов — «Тун», «Гокстад» и «Осеберг». Там к тебе подойдет человек и вручит тебе нечто.
Бразилец, хоть и понял суть задания, принялся уточнять:
— В котором часу я должен быть в музее? Как я узнаю того, с кем должен встретиться? Это мужчина или женщина?
Жан, поднимаясь из-за столика и оставив несколько монет за выпитую чашку чая, удовлетворил любопытство Пауло лишь отчасти:
— В музей тебе следует прийти к открытию. Прочие твои вопросы в ответах не нуждаются. О времени нашей следующей встречи будешь уведомлен. Прощай.
Он произнес это — и исчез, словно его никогда и не было. (А может, и вправду не было?) Реальный или сверхъестественный, он так или иначе дал новому ученику задание, и чтобы выполнить его, надо было для начала проделать две тысячи километров до столицы Норвегии, где Пауло никогда прежде не бывал и где ему предстояло увидеться с кем-то, не зная даже, мужчина это или женщина. Супруги Коэльо промчались по заснеженным автострадам Голландии, Германии и Дании.
В назначенный день Пауло, желая быть пунктуальным и опасаясь, что из-за очередей в кассу опоздает к сроку, поднялся чуть ли не затемно. Буклет-проспект, полученный у портье, сообщал, что музей открывается в девять, но в путь он пустился на час раньше. Как всегда бывает в Скандинавии в это время года, в восемь утра было еще темно, и на небе светились звезды.
Музей, расположенный на полуострове Бюгдё, в десяти минутах ходьбы от центра города, представлял собой тяжеловесное желтое здание, выстроенное в форме креста, без окон и с остроконечной крышей. Лишь у входа Пауло понял, что невнимательно прочел проспект: с 9 до 18 часов музей работал только «в сезон», с мая по сентябрь, а с октября по апрель двери были открыты с 11 до 16-ти. Иными словами: ему еще два часа предстояло томиться с колотящимся сердцем, прежде чем он сделает первый шаг за порог нового таинственного мира. Он потратил это время на то, чтобы еще поразмышлять о принятом решении. «В свои 34 года я испробовал все, чтобы осуществить мечту и стать писателем, — позднее будет он вспоминать. — Осознав, что магия и оккультные науки ничем мне не помогают, я их бросил. Так отчего было не вступить на путь, предложенный Жаном?»
Ровно в 11 он присоединился к маленькой, человек в пять — шесть, группе японских туристов, мерзнувших среди голых деревьев во дворе музея, и прошел в зал, напоминавший овальной формой церковный неф, где стояли три корабля IX века, когда-то найденные при раскопках. Кроме него, в зале была только одна посетительница — красивая белокурая женщина лет сорока, сосредоточенно читавшая табличку на стене. На звук его шагов женщина обернулась, и тогда стало видно, что она держит в руках продолговатый предмет, то ли посох, то ли меч. Молча, не произнося ни слова, она направилась к Пауло и, сняв с указательного пальца серебряный перстень с изображением кусающей собственный хвост змеи, надела ему на средний палец левой руки. Посохом-мечом очертила на полу круг, показав, что Пауло должен стать в него, и когда он повиновался, сделала такое движение, будто выливала туда содержимое воображаемой чаши. Провела правой рукой перед лицом Пауло, почти коснувшись его и показывая, что он должен закрыть глаза. «В этот миг я почувствовал, что кто-то высвободил застоявшуюся энергию, — вспоминал он впоследствии, — словно, впуская в озеро свежую воду, открылись некие духовные шлюзы». Когда же он вновь открыл глаза, о том, что мгновение назад здесь была эта таинственная женщина, напоминал только странный перстень, который отныне он будет носить на пальце всю жизнь.
В следующий раз Пауло встретится с Жаном через много лет, уже в Бразилии, а теперь, в конце апреля 1982 года истекал срок его отпуска — он должен был вернуться в «Глобо». Однако посоветовавшись с Кристиной, он решил послать к чертям службу и задержаться в Европе. Только в середине июля чета Коэльо собрала наконец чемоданы и, за три дня покрыв более 1900 километров от Амстердама до Лиссабона, вылетела из португальской столицы в Бразилию. Однако первые, зримые и явственные перемены, произошедшие в поведении Пауло после встречи с Жаном, обнаружились еще в Европе. Исключительно вмешательством сверхъестественных сил можно объяснить то обстоятельство, что столь рачительный и аккуратный с деньгами человек, как он, предпочел не продавать «Мерседес», чтобы положить в карман лишнюю тысячу долларов, а подарить машину благотворительной организации, основанной в 1758 году королевой Марией Первой и называвшейся «Младенца Христа братство попечения о слепых в Лиссабоне».