6 Пауло осыпает отчий дом градом камней и видит во сне, что его снова помещают в психиатрическую больницу. К сожалению, сон оказался вещим

6

Пауло осыпает отчий дом градом камней и видит во сне, что его снова помещают в психиатрическую больницу. К сожалению, сон оказался вещим

Те немногие друзья, кто за эти двадцать восемь дней навещал Пауло в больнице, очень удивились, когда его выписали. Он был подавлен и казался физически слабее, чем прежде, но даже не пытался скрывать, что лечился в психиатрической клинике. Наоборот, едва появившись на улице Родриго Отавио, собрал друзей и стал хвастать, что пережил такое, чего им и во сне не увидать: прошел курс лечения в «психушке». Пауло красочно описывал невероятные происшествия (часто выдуманные), свидетелем которых якобы стал в лечебнице, и некоторые приятели ему позавидовали — они жалели, что им не довелось побывать в таком интересном месте. Поведение Пауло не на шутку обеспокоило Педро и Лижию. Опасаясь, что пребывание в психиатрической клинике может нанести ущерб репутации Пауло и в школе, и на работе, они об этом никому не говорили. Отец сообщил в колледж Эндрюс и в «Диарио де нотисиас», что отсутствие сына объясняется необходимостью совершить «неожиданную поездку», а узнав, что Пауло всем рассказывает правду, предупредил его:

— Немедленно прекрати болтать! Если станет известно, что ты лечился от душевной болезни, потеряешь право баллотироваться на пост президента Республики.

Не имея ни малейшего желания становиться президентом чего бы то ни было, Пауло вышел из клиники, изголодавшись по тому, что он называл «интеллектуальной жизнью». Теперь, помимо любительского театра колледжа Эндрюс и кинотеатра «Пайсанду», у него появилось новое место для развития творческой активности. Барбара Элиодора, возглавлявшая организацию, в чьем ведении находились бразильские театры, добилась от правительства разрешения преобразовать помещение бывшего Национального союза студентов (разграбленное и сожженное бандой крайне правых молодчиков в день военного переворота) в новую Национальную театральную консерваторию. Не ремонтируя здание Народного центра культуры, знаменитого НЦК, где располагался Национальный союз студентов, и даже не закрасив следы вандализма, Барбара Элиодора создала в нем театр «Палкан». Зал на сто пятьдесят мест стал потом центром культурного просветительства — правда, не такого свободного, как прежде. Здесь проводились репетиции и ставились спектакли, а позднее возник не имевший постоянной труппы Национальный университетский театр (НУТ), в котором работали только студенты. Весь театральный опыт Пауло сводился к пьесе «Урод», уничтоженной в тот же день, когда он ее дописал, и двум-трем другим пьесам, тоже не дошедшим до сцены. Но Пауло был уверен, что обладает необходимыми способностями, и с головой погрузился в деятельность только что созданной Национальной театральной консерватории.

Вернувшись в «Диарио де нотисиас», Пауло понял, что его почти месячное отсутствие похоронило или по крайней мере отодвинуло на неопределенный срок возможность влиться в ее штат репортером, но он продолжал сотрудничать в газете, ничего не зарабатывая и ничего не требуя. Работать в таком месте, где он каждый день мог писать, пусть даже о тех ничтожных событиях, что обычно оставляли для него, было просто замечательно, и он делал это с радостью и совершенно бесплатно. В конце июля 1965 года ему поручили подготовить репортаж об истории Конгрегации марианитов[21] в Бразилии. Используя уже имевшиеся навыки репортерской работы, Пауло без особого труда справился с заданием, пошел в штаб-квартиру конгрегации, побеседовал со священнослужителями, собрал необходимые данные и написал небольшую статью о деятельности этого ордена, начиная с того дня, когда первые миссионеры-марианиты прибыли в Бразилию вместе с португальскими иезуитами. На следующее утро по дороге в колледж он купил в киоске газету и с гордостью улыбнулся, увидев свой материал. В статью была внесена небольшая правка, но в основе своей это был им созданный текст, и его читали тысячи людей.

Придя после обеда в редакцию, Пауло узнал, что за его голову назначена награда. Руководство Конгрегации марианитов, взбешенное опубликованным репортажем, явилось с рекламацией прямо к владелице газеты. Автора статьи обвиняли в том, что он сам выдумал содержащуюся в статье информацию. Услышав это, юный «тюлень» возмутился: эпизод с рекомендательным письмом на всю жизнь отбил у него охоту заниматься фальсификацией. Коллеги советовали ему лечь на дно и затаиться, пока не улягутся страсти, но Пауло, вспомнив о прыжках в реку в крепости Сан-Жуан, решил, что не стоит безропотно ожидать незаслуженного наказания, лучше сразу пойти к начальству и объясниться. Он уселся перед стеклянным директорским кабинетом-«аквариумом» и дождался хозяйки, которая появилась часа через два. Получив приглашение войти, Пауло остановился перед столом, за которым сидела владелица:

— Дона Ондина, я написал репортаж о Конгрегации марианитов и хочу вам объяснить…

Ему даже не дали закончить фразу:

— Вы уволены.

Пауло попытался возразить:

— Но, дона Ондина, меня же собирались принять на постоянную работу…

Не поднимая глаз от бумаг, хозяйка повторила:

— Вы уволены. Прошу вас удалиться…

Пауло вышел из кабинета, ругая себя за опрометчивость. Если бы он подождал пару дней, как советовали коллеги, об этом инциденте никто бы и не вспомнил. А теперь все кончено. Он поплелся домой как побитая собака. Но несмотря на пережитое потрясение, его способность фантазировать оставалась воистину беспредельной. Рассказывая в дневнике о глупости, которую он совершил, некстати проявив инициативу, Пауло попытался придать своему увольнению политическую окраску:

Ах! У меня было столько возможностей избежать того, что со мной произошло! Я бы мог уступить и заявить, что симпатизирую правым, чтобы остаться работать в газете. Но нет. Я предпочел стать мучеником, распятым за свои идеи, и меня пригвоздили к кресту прежде, чем я успел что-то сказать человечеству. Я даже не мог сказать, что невиновен, что боролся за всеобщее благо. Но нет! Умри же, грязный пес. Я червь. Я ТРУС! Меня уволили из «ДН» за подрывную деятельность. Теперь меня ждет вечерняя школа и длительное бездействие.

«Диарио де нотисиас» не была правой газетой и Пауло уволили отнюдь не из политических соображений, но он намеревался извлечь максимальную пользу из своего лечения в психиатрической клинике. Раз уж он оказался в категории тех, кого в народе называют «псих со справкой», он воспользуется тем, что невменяемые не несут ответственности за свои поступки, и станет делать только то, что ему заблагорассудится. Махнет рукой и на школу, и на родителей и займется воплощением в жизнь своей мечты. По его собственным словам, он стал «заблудшим» и даже начал захаживать в злачные места, но в отличие от других парней, у него не было крепких кулаков, и немного погодя Пауло решил, что будет «интеллектуально заблудшим», читающим то, чего не читают другие, и знающим то, что недоступно остальным. Он входил тогда в три сообщества — «Пайсанду», консерваторию и маленькую группу, оставшуюся от «Рота 15», — но всякий раз, когда требовалось применить физическую силу, Пауло сгорал от стыда: ему недоставало храбрости даже разнять дерущихся.

При этом он хорошо знал, что будущая победа не зависит от физической силы. И если раньше Пауло ощущал себя «экзистенциалистом на пути к коммунизму», то теперь стал себя считать «уличным коммунистом». Он прочел знаменитую трилогию Генри Миллера «Благостное распятие» («Сексус», «Плексус», «Нексус»), пролистал труды Маркса и Энгельса и с апломбом рассуждал на такие темы, как «реальный социализм», «холодная война» и «эксплуатация трудящихся». В заметке «Искусство в Бразилии» он цитировал Ленина, уверяя, что большевистский лидер «уже давно говорил о необходимости сделать два шага назад, когда это является единственным способом сделать один шаг вперед. Искусство тоже не может этого избежать. Сначала оно должно приспособиться к человеку, а потом, завоевав его доверие, уважение и любовь, вывести на нужный путь». Идеологической основой вторжения Пауло в область, которую он ранее отвергал, явился простой силлогизм: я интеллектуал, а поскольку каждый интеллектуал — коммунист, я коммунист. Мать одной тогдашней подружки Пауло обвиняла его в том, что он «морочит голову городской бедноте». Но ведь «от Генри Миллера до коммунизма всего один шаг, — писал Пауло, — значит, я коммунист». И только дневнику он поверял, что ненавидит Бергмана, считает Годара «неуклюжим», а Антониони «скучным». Откровенно говоря, ему очень нравилось слушать «Битлз», но коммунисту не подобает признаваться в таком публично.

Занятия в школе, как Пауло и обещал самому себе, отошли на второй или даже третий план. Опасаясь, что он не сможет успешно закончить учебный год, руководство колледжа Эндрюс вызвало Лижию и Педро, чтобы обсудить с ними три вопроса: низкие оценки, частые прогулы и «личностные проблемы» ученика. В начале занятий после июльских каникул Пауло не получил ни по одному предмету оценку выше 2,5 баллов и не присутствовал ни на одном уроке математики, по которой больше трех баллов никогда не получал. Он и в самом деле каждое утро отправлялся из дома в колледж, но там не сидел на уроках, а вместе со своими единомышленниками занимался театром. Родителям поставили ультиматум: либо их сын возьмется за ум, найдет какой-нибудь стимул, чтобы начать нормально учиться, либо его исключат. И хотя в колледже Эндрюс не было такой жесткой системы отчисления, как в Санто-Инасио, классный руководитель деликатно намекнул им, что «лучше не доводить дело до крайностей»: может быть, не дожидаясь конца учебного года, его следует перевести в учебное заведение, «где бы предъявлялись менее строгие требования». Иными словами, если Педро и Лижия хотят избежать позорного провала сына на экзаменах, его необходимо перевести в «дискотеку» — так называли тогда те колледжи, где при условии регулярного внесения платы ученику был гарантирован в конце года проходной балл. Супруги Коэльо с возмущением отвергли это предложение. Они еще не потеряли надежду вернуть Пауло на стезю Добра, а перевод в «дискотеку» означал бы позорную капитуляцию. Их сын никогда не будет учиться в школе пятого сорта.

Меж тем окружающим казалось, что Пауло обитает в другой галактике. Он целиком погрузился в мир театра, который тогда был в авангарде борьбы с военной диктатурой, и это сблизило его с молодежью, вступавшей в политическую борьбу. Теперь он смотрел только фильмы и пьесы протеста, а также обогатил свою речь лозунгами типа «больше хлеба, меньше пушек» и «когда народ един — он непобедим». Однажды вечером, когда Пауло с друзьями смотрел пьесу «Свобода, свобода», которую поставили Одувалдо Виана Фильо и Пауло Аутран[22], спектакль неожиданно прервался. На сцену вылез растрепанный парень и с сильным северо-восточным акцентом провел «митинг-молнию» против военной диктатуры. То был студенческий лидер и будущий федеральный депутат Владимир Палмейра, в ту пору — президент Академического центра Конрадо де Оливейра. Он призывал зрителей к участию в еще одной студенческой антиправительственной демонстрации. Через несколько лет, когда режим еще более ужесточился, политзаключенного Владимира Палмейру обменяли на посла Соединенных Штатов Чарлза Бёрка Элбрика, похищенного партизанами. В тех редких случаях, когда Пауло отваживался на участие в антиправительственных демонстрациях, он делал это лишь для того, чтобы насолить отцу, работавшему в самом центре Рио, где и проходили все манифестации. Откровенно говоря, раньше Пауло совсем не интересовался политикой.

За исключением двух или трех коротких записей — например, по случаю президентских выборов 1960 года, когда к власти пришел Жанио Куадрос, — его дневник отражает полное равнодушие автора к политике и политикам. А когда власть в Бразилии захватили военные, Пауло предавался возвышенным рассуждениям о том, что такое Небеса и Ад. За две недели до государственного переворота, когда страна бурлила, взбудораженная речью президента Жуана Гуларта на знаменитом «митинге реформ», Пауло исписал несколько страниц своего дневника, повествуя о злоключениях «шестнадцатилетней блондинки», с которой он познакомился на улице: «Представьте себе, эта девочка убежала из дома и, чтобы выжить, вынуждена заниматься самой черной работой. Пока ей удается остаться девственницей, но голод вынудит ее потерять невинность». И в заключение Пауло признался: «В такие минуты я начинаю сомневаться в существовании Бога».

Но так было раньше. Теперь же будущий автор бестселлеров считал себя политическим борцом, участником сопротивления. Впрочем, его протестные высказывания были весьма робкими и не выходили за пределы дневника. О своем несогласии с существующим строем Пауло написал также в памфлете «Я обвиняю», представлявшем собой некую мешанину, где «Битлз», Франко, Салазар и Линдон Джонсон противопоставлялись таким фигурам, как де Голль, Глаубер Роша и бессменный генсек бразильской компартии Луис Карлос Престес:

Я обвиняю богачей, купивших совесть политиков. Я обвиняю военных, силой оружия подавивших сознание народа. Я обвиняю «Битлз», карнавал и футбол, отвлекающие внимание поколения, у которого хватило бы отваги свергнуть тиранов. Я обвиняю Франко и Салазара, живущих за счет репрессий, направленных против их соотечественников. Я обвиняю Линдона Джонсона, живущего за счет угнетения стран, которые не могут противостоять потоку долларов. Я обвиняю папу Павла VI, исказившего слово Христа.

Но существует ли в окружающем мире что-нибудь хорошее? Да, в нем есть такое, что может вселить надежду. Это — де Голль, возродивший Францию и намеревающийся распространить свободу по всему миру. Это — Евтушенко: он поднял голос против режима, хоть и знал, что в любой момент его могут безнаказанно раздавить, и человечество сумело оценить полет его мысли, вольной, как птица. Это — Хрущев, разрешивший мятежному поэту говорить все, что он хочет. Это — Франсиско Жулиан и Мигел Арраэс, два истинных лидера, сумевших до самого конца не прекращать борьбы. Это — Руй Герра и Глаубер Роша, внесшие в народное искусство идею сопротивления. Это — Луис Карлос Престес, пожертвовавший всем ради идеала. Это — жизнь, трепещущая во мне, чтобы я тоже смог когда-нибудь сказать свое слово. Это — мир, принадлежащий молодым. Может быть, еще не поздно, и они все поймут. И будут бороться до самой смерти.

Однако первая возможность реальной работы, появившаяся у Пауло, на множество световых лет отстояла от борьбы против военной диктатуры и американского империализма, высасывающего все соки из слаборазвитых стран. Творческое содружество под названием «Группа Отличие» начало репетировать спектакль по классическому произведению детской литературы — «Пиноккио». Премьеру назначили на конец 1965 года, но руководство группы столкнулось с некоторой проблемой. По ходу действия требовалось семь раз сменить декорации, и все опасались, что дети, которым предназначался спектакль, при закрытии занавеса станут бегать по залу, задерживая действие. Продюсер — француз Жан Арлен — предложил простое решение: пригласить еще одного актера, который при смене декораций будет появляться на сцене и развлекать публику. Ему пришло в голову предложить эту роль новичку, с которым его познакомил Жоэл Маседо, — некрасивому и нескладному, но остроумному юноше по имени Пауло Коэльо. Театральная группа возражать не стала, роль, которую предложили Пауло, была без слов — текст предстояло импровизировать — да и гонорар был под большим вопросом. «Группа Отличие» представляла собой кооператив, и большая часть выручки шла на аренду помещения и жалованье техническому персоналу, а остаток — если таковой был — по-братски распределялся между актерами и актрисами. Этой суммы хватило бы разве что на трамвайный билет, но Пауло с радостью принял предложение.

Перед первой репетицией Пауло раздобыл в костюмерной театра рваный комбинезон и старую шляпу и стал ждать своего выхода. Режиссер, аргентинец Луис Мария Ольмедо по прозвищу «Пес» дал ему единственное указание: импровизировать. Когда занавес опустили для первой смены декораций, Пауло поднялся на сцену и, кривляясь, произнес первое, что пришло в голову:

— Картошечка разрослась, поле листиками покрыла, мамашечка улеглась, ручку на сердце положила.

И тут же под всеобщий хохот получил и роль, и новую кличку. Театральные друзья Пауло стали звать его «Картошечкой». Он считал себя очень плохим актером, но на ближайшие недели с таким рвением отдался работе, что перед премьерой «Пиноккио» его номера были официально включены в спектакль, а имя фигурировало и в программе, и на афишах. С каждой репетицией Пауло все тщательнее отделывал свои монологи и всегда укладывался в те несколько минут, что требовались для смены декораций; он изобретал забавные словечки, гримасничал, кричал и прыгал. В глубине души он считал все это смехотворным, но если перед ним открыли именно эту Дверь, он попытается войти в мир театра через нее. Самодеятельность закончилась. В «Группе Отличие» Пауло работал с профессионалами, которые жили театром, — начиная от таких опытных деятелей, как Жералдо Казе, отвечавший за звуковое оформление спектакля, и кончая новичком, выходцем из штата Сеара Жозе Уилкером. Ровесник Пауло, Уилкер уже профессионально работал в театре и даже успел сыграть небольшую роль в фильме «Покойница», снятом Леоном Иршманом, одним из столпов бразильского «нового кино». После репетиций веселая и колоритная труппа «Пиноккио» покидала театр «Мигел Лемос» и, пройдя по пляжу четыре квартала до улицы Са-Феррейра, обосновывалась в баре «Гондола». Там собирались актеры, актрисы, режиссеры и технический персонал — все те, кто проводил вечера на сцене театров Копакабаны, а их в ту пору было около двадцати.

Пауло отныне чувствовал себя среди них превосходно. Ему наконец-то исполнилось восемнадцать и он мог теперь пить сколько захочет, ходить на любые фильмы и пьесы и проводить ночи не дома, ни перед кем не отчитываясь. Кроме отца, разумеется. Инженер Педро Кейма Коэльо очень неодобрительно смотрел на увлечение сына театром. И не только потому, что сын плохо учился и мог провалиться на экзаменах. Для родителей Пауло мир театра был «прибежищем гомосексуалистов, коммунистов, наркоманов и бездельников», от которого их сын должен держаться как можно дальше. Но в конце декабря Лижия и Педро капитулировали — они приняли настойчивое приглашение Пауло и пришли на генеральную репетицию «Пиноккио». В конце концов это — классика детской литературы, а не какой-нибудь непристойный подрывной спектакль, из тех, что пользовались тогда в Бразилии таким успехом. Пауло забронировал места для родителей, сестры и дедушки с бабушкой и, к его немалому изумлению, все они явились в театр. В день премьеры в приложении к «Жорнал до Бразил» появилась заметка, где впервые напечатали имя Пауло Коэльо. Оно замыкало список, но для начинающего это было естественно. О чувствах, которые Пауло испытал на сцене, он коротко, но эмоционально написал в дневнике:

Вчера состоялась моя премьера. Потрясающе. Действительно потрясающе. Никогда не забуду, как появился перед публикой, и софиты ослепили меня, и от моих реплик зал засмеялся. Великолепно. Действительно великолепно. Моя первая победа в этом году.

Однако приход семьи на спектакль не означал перемирия. Узнав о его провале в Эндрюс и вбив себе в голову, что у Пауло не все в порядке с психикой, родители заставили его ходить три раза в неделю на сеансы групповой психотерапии. Но Пауло, не обращая внимания на неприязнь родителей, переживал незабываемые минуты. За несколько недель он фактически создал в пьесе еще одного персонажа: когда опускали занавес, Картошечка усаживался на край сцены, разворачивал аппетитную конфету и принимался с наслаждением ее поедать. Детишки смотрели с завистью, пуская слюни, а начинающий актер спрашивал у какого-нибудь карапуза из первого ряда:

— Хочешь карамельку?

Публика начинала орать:

— Хочу! Хочу!

Но Пауло отвечал с садистским видом:

— Хотеть не вредно. Не дам!

Картошечка откусывал еще и снова обращался к одному из маленьких зрителей:

— Хочешь конфетку?

Дети снова кричали, Пауло снова отвечал им отказом, и так продолжалось, пока занавес не поднимался перед следующим актом. Через полтора месяца после премьеры спектакль «Пиноккио» перевели в театр «Кариока», помещавшийся в первом этаже жилого дома в районе Фламенго — совсем рядом с кинотеатром «Пайсанду». Однажды на репетиции Пауло заметил в последнем ряду хорошенькую девушку — голубоглазую, с длинными волосами, рассыпанными по плечам. Девушка пристально смотрела на него. Это была Фабиола Фракаролли, жившая на восьмом этаже: она увидела открытую дверь и вошла, чтобы посмотреть, что там делается. На следующий день Фабиола пришла снова, а на третий Пауло решил заговорить с ней. Девушке было шестнадцать лет, ее отец умер, она жила в маленькой съемной квартире с матерью-портнихой и бабушкой, пребывавшей в маразме и не расстававшейся с сумкой, набитой старыми бумагами, — всем ее «состоянием». До пятнадцати лет Фабиола страдала от физического уродства — у нее, как у Сирано де Бержерака, был огромный безобразный нос. Узнав, что единственный парень, которого ей удалось заинтересовать, ухаживает за ней за деньги по просьбе ее кузины, сжалившейся над несчастной, Фабиола пришла в отчаяние. Она влезла на подоконник, свесилась из окна и заявила матери:

— Или вы дадите мне деньги на операцию, или я брошусь вниз!

Через несколько недель, оправившись после пластической операции и обзаведясь изящным носиком, она прежде всего порвала с возлюбленным, который с трудом узнал в теперешней красотке прежнюю носатую уродину. И эта новая Фабиола влюбилась в Пауло до полного самозабвения. В ту пору он ничем не ограничивал себя в отношениях с женщинами — продолжал флиртовать с Ренатой, простил Марсию и снова сделал ее своей возлюбленной — и ничто не помешало ему завести серьезный роман с Фабиолой. Мать девушки жалела худенького юного астматика и считала его членом семьи. Пауло стал почти каждый день обедать и ужинать у Фабиолы, что очень облегчало жизнь исполнителя роли Картошечки.

Но доне Бет этого показалось мало — она переставила свою кровать в комнату больной матери, и Пауло в свое распоряжение получил студию и кабинет. Чтобы придать комнатушке деловой вид, он оклеил ее стены, пол и потолок газетными листами. А когда матери не было дома, студия превращалась в спальню, где Фабиола познала первые радости секса. Но Пауло никак не мог понять, что могла найти в таком заморыше, каким он себя считал, хорошенькая девушка, на которую оборачивались мужчины на улице. И в один прекрасный день, измученный сомнениями, он предъявил возлюбленной ультиматум:

— Я не могу поверить, что такая красивая, такая обаятельная, такая нарядная девушка, как ты, может испытывать ко мне серьезные чувства. Докажи, что ты действительно меня любишь.

Фабиола ответила: «Проси что хочешь», — так твердо, что Пауло осмелел и промолвил:

— Тогда позволь мне загасить эту сигарету о твое бедро. И не плачь.

Девушка приподняла подол длинной индейской юбки, обнажив ногу, словно в ожидании укола, улыбнулась Пауло и зажмурилась. Он глубоко затянулся сигаретой «Континентал» без фильтра и впечатал горящий кончик в гладкую загорелую кожу. Фабиола услышала шипенье и ощутила жуткую боль и неприятный запах горелого мяса — шрам остался у нее на всю жизнь, — но не издала ни звука, даже не заплакала. Пауло промолчал, но про себя решил: она меня любит. Но несмотря на такие доказательства, он по-прежнему не знал, как быть. С одной стороны, ему было приятно тешить тщеславие, появляясь в обществе такой очаровательной девушки, а с другой — поразительное невежество Фабиолы частенько заставляло его сгорать со стыда. Например, однажды она заявила при всех, что Мао Цзэдун — «французский модельер, создавший тужурочку Мао», и Пауло захотелось провалиться сквозь землю. Вместе с нею, разумеется. Но Фабиола была на редкость удобной возлюбленной — ничего не требовала и была так красива, что вполне заслуживала снисхождения.

В доказательство своей любви красавица Фабиола позволила Пауло прижечь себя сигаретой

Однажды Пауло пригласил ее к себе домой, и девушка испугалась. Судя по его потрепанной одежде и вечному безденежью (она часто делилась с ним карманными деньгами на автобус и сигаретами), Фабиола считала Пауло чуть ли не нищим. И поэтому очень удивилась, когда в дверях дома ее встретил дворецкий в белых перчатках и ливрее с золотыми пуговицами. Она было решила, что Пауло — сын кого-нибудь из здешней прислуги, но нет: его отцом оказался сам хозяин дома, «огромного розового особняка с роялем и большим садом», как впоследствии, вспоминая тот день, скажет Фабиола.

— Вы только себе представьте, в гостиную вела мраморная лестница, прямо как в фильме «Унесенные ветром»…

Став совершеннолетним и пользуясь относительной независимостью, Пауло по-прежнему довольно часто вел себя по-детски. Однажды он допоздна слушал пластинки у Марсии (ее семья сдалась и больше не препятствовала их любви) и, собираясь вернуться домой — для этого ему нужно было пройти всего несколько десятков метров, — заметил на улице, по его словам, «банду злобных парней». На самом деле то были мальчишки, на которых Пауло на днях накричал: они шумели под окнами, гоняя мяч. Увидев, что на сей раз парни вооружены палками и бутылками, Пауло струсил, вернулся в квартиру девушки, позвонил домой и разбудил недовольного отца. Словно разыгрывая драматическую сцену, Пауло умолял:

— Папа, зайди за мной к Марсии! Но возьми револьвер — за мной охотится дюжина бандитов.

Он отважился выйти, только увидев из окна своей возлюбленной, что посреди улицы стоит высокий могучий мужчина, его отец. В пижаме, но с оружием. Однако отцовская забота не означала, что положение Пауло в семье улучшилось. Ситуация оставалась напряженной, несколько ослабел лишь контроль за его поведением. Успеваемость Пауло во втором семестре в колледже Эндрюс была столь низкой, что его не допустили к экзаменам. Единственным выходом стал теперь тот, от которого инженер Педро ранее с возмущением отказывался: найти «менее требовательное» учебное заведение. Выбор пал на колледж Гуанабара в районе Фламенго. Там Пауло намеревался получить диплом о среднем образовании, а потом уже пробовать поступить на какой-нибудь факультет — но только не инженерный, как мечтал отец. Вечерняя школа вынудила родителей ослабить режим, и Пауло даже выдали дубликат ключей от входной двери, но за свободу следовало платить: если Пауло хочет быть независимым, учиться в другом колледже, играть в театре, являться домой когда пожелает, ему придется устроиться на работу. Педро устроил сына распространителем программы скачек в «Жокей-клубе», но за несколько недель упорных стараний новоприбывший не сумел продать ни одного квадратного сантиметра продукции.

Неудача не обескуражила отца, и он подыскал Пауло другую работу — на сей раз в фирме «Соуза Алвес и компаньоны», которая торговала промышленным оборудованием. Пауло терпеть не мог делать что-то по принуждению, но ради финансовой самостоятельности согласился: в этой фирме ему предстояло получать твердую зарплату независимо от продаж. В первый день Пауло явился на новое место работы в строгом костюме с галстуком, старательно пригладив щеткой буйную шевелюру. Он думал, что ему укажут стол, за которым он будет работать, но начальник провел его в огромный сарай, велел взять метлу и распорядился:

— Можешь начинать. Для начала подмети склад. Когда закончишь, доложишь.

Подметать? Но ведь он актер, писатель, а отец нашел ему место уборщика? Нет, тут что-то не так. Видимо, это шутка — захотели посмеяться над новичком в первый день работы. Пауло решил принять игру, засучил рукава и поработал метлой. Закончив, с улыбкой сообщил начальнику, что все готово. Тот, даже не взглянув на нового работника, вручил ему накладную и указал пальцем на дверь:

— Возьмешь оттуда двадцать коробок с гидрометрами, отнесешь вниз, в экспедицию и отдашь вместе с накладной.

Значит, это не шутка. Значит, отец решил унизить его, устроив подсобным рабочим. Помрачнев, Пауло выполнил, что велели. За несколько дней работы он понял, что отныне и до скончания века обречен таскать ящики, паковать счетчики воды и электричества, подметать склады, Как и сизифов труд на драге, здешняя работа казалась бесконечной. Он заканчивал одно дело, и ему тут же поручали другое. Через несколько недель Пауло записал в дневнике:

Я медленно и незаметно убиваю себя. Я больше не могу вставать в шесть и являться на работу в семь тридцать, целый день без обеда подметать и таскать ящики со всякими железками, а потом до полуночи репетировать.

Он выдержал полтора месяца, и ему даже не пришлось просить об увольнении. Управляющий сам позвонил инженеру Педро и сообщил, что «парень не подходит для такой работы». Когда Пауло в последний раз вышел со склада фирмы «Соуза Алвес», в кармане у него лежали тридцать крузейро, заработанных честным трудом. Он сразу же купил на эти деньги пластинку с последними хитами Роберто Карлоса — «Пропади все пропадом» и «Напиши мне, любовь моя». Совершенно ясно: долго такой жизни он бы не выдержал. Кроме «Пиноккио», который репетировали шесть дней в неделю, в театре начались репетиции еще одной детской пьесы, которую тоже ставил Луис Олмедо. «Я получил роль в этом спектакле, — хвастал Пауло в дневнике, — благодаря блестящей игре моего Картошечки в „Пиноккио“». Теперь ему предстояло выступать на сцене уже как признанному актеру вместе со своим другом Жоэлем Маседо и хорошенькой смуглянкой Нэнси, чей брат Роберто Мангабейра Унжер был примерным учеником в колледже Санто-Инасио и завоевывал там все первые места. Премьера «Войны Ланчей» состоялась в середине апреля 1966 года после утомительного периода репетиций. Видя, что Пауло нервничает, Пес чмокнул его в лоб и сказал:

— Картошечка, я в тебя верю!

Согласно старинной примете, одетый ковбоем Пауло ступил на сцену правой ногой — и зал встретил его аплодисментами, то и дело раздававшимися до самого конца спектакля. А потом все единодушно признали, что он идет «первым номером». Его осыпали комплиментами, а Пес, в присутствии смущенных Педро и Лижии, пришедших на премьеру, обнимал его и громогласно восторгался:

— Картошечка, у меня нет слов! Какая игра! От тебя просто током било, ты заворожил публику! Нет, это слишком!

То же повторилось и на закрытии сезона, когда давали «Пиноккио». Только Картошечку в исполнении именно того, кто и актером-то себя не считал, встречали и провожали аплодисментами. Если бы не полнейшее безденежье, Пауло считал бы, что сам Господь Бог послал ему такую жизнь. У него было несколько возлюбленных, он пользовался успехом как актер и намеревался писать и ставить собственные пьесы. Он научился играть на гитаре и носил ее на плече, подражая своим кумирам — исполнителям боссановы. Но как это обычно случалось у Пауло, радостный подъем легко сменялся приступом глубокой депрессии. В этот вроде бы счастливый и удачный период жизни Пауло записал в дневнике:

Я только что дочитал одну из самых грустных историй в жизни. О художнике — богатом, знатном, талантливом. Он стал знаменитым еще в молодости, но был несчастнейшим из людей, потому что его никто не любил из-за его физического уродства. Пьянство сгубило его рано, отняв у него последние силы. В темных шумных кафе Монмартра он встречался с Ван Гогом, Золя, Оскаром Уайльдом, Дега, Дебюсси. С восемнадцати лет он жил той жизнью, о которой мечтают все интеллектуалы. Он никогда не пользовался своим богатством и общественным положением, чтобы унижать других людей, но его истосковавшееся по нежности сердце ни разу не получило ни крошки искренней любви. В определенном смысле он очень похож на меня. Художник Анри Тулуз-Лотрек, чью жизнь замечательно описал Пьер Ламюр па четырехстах пятидесяти страницах «Мулен-Руж». Я никогда не забуду эту книгу.

Пауло по-прежнему много читал, но теперь, сочиняя, по своему обыкновению, на каждую книгу маленькую рецензию, сопровождал ее особым значком, как это делают профессиональные критики. В его системе одна звездочка означала «плохо», две — «хорошо», три — «замечательно», а четыре — «гениально». На одной июньской странице дневника Пауло удивляется числу книг, прочитанных за последнее время. «Я побил все рекорды: читаю одновременно четыре книги. Дальше так не пойдет». И читал он при этом отнюдь не пустые книжонки. На его ночном столике лежали «Преступление и наказание» Достоевского; «Страх и трепет» Кьеркегора; «Для нервных и тревожных» — медицинский справочник Дэвида Херолда Финка; «Шедевры мировой поэзии» — антология Сержа Милье; и «Панорама бразильского театра» Сабато Магалди.

В том же июне 1966 года Пауло расхрабрился и показал Жану Арлэну свое первое взрослое сочинение: пьесу в трех действиях «Безвременная молодость». По сути дела это была смесь стихотворных цитат, фрагментов речей и эффектных фраз самых разных авторов: Бертольда Брехта, Карлоса Ласерды, Морриса Уэста, Мануэла Бандейры, Винисиуса де Морайса, Карлоса Друммонда де Андраде, Жана Поля Сартра и, разумеется, Пауло Коэльо. Француз счел пьесу заслуживающей внимания, внес некоторые поправки и распорядился начать репетиции. Более того, поскольку это была очень простая для постановки пьеса — практически без декораций и костюмов, он решил показать ее на Первом фестивале молодежи, который должен был состояться в горном городке Терезополис, в с га километрах от Рио. Пауло был не только автором, но и актером, и на второй неделе июня уехал в горы с «Группой Отличие» — против воли родителей, разумеется. Окрыленный успехом, он послал свое стихотворение «Мятеж» на объявленный Фестивалем поэтический конкурс. В жюри входили поэт Ледо Иво и критик Валмир Аяла. Пьеса провалилась, а результаты конкурса должны были объявить только через месяц. Но главное заключалось в том, что Пауло нашел в себе смелость попробовать свои силы.

Обстановка в семье оставалась тяжелой. Его все так же попрекали поздними приходами домой — он редко возвращался раньше часа ночи. К тому же родители принуждали его постричься, чего он не делал уже полгода. Если отец слышал, как поворачивается ключ в замке, Пауло ожидала получасовая нотация перед сном. Однажды ночью у дверей его встретил инженер Педро — он стоял, скрестив руки, и глядел угрожающе:

— Ты снова перешел все границы. С завтрашнего дня входит в силу прежний режим: двери дома будут запираться в одиннадцать. Кто придет позже, останется спать на улице.

Весь следующий день Пауло мотался между своей студией в квартире Фабиолы и залом, где репетировали «Войну Ланчей»: спектакль катастрофически терял публику. Вечером он пошел в «Пайсанду» посмотреть «Китаянку» — последнее творение Годара. Пауло не очень любил этого режиссера, но хотел поучаствовать в обсуждении после просмотра. Там он встретился с Ренатой и после фильма они отправились поесть утку с яблоками и выпить ледяного пива, которыми славился «Цеппелин» в Ипанеме — закрытый клуб, служивший прибежищем людям с левыми взглядами, но при деньгах — куда Пауло мог попасть только по приглашению, как на этот раз. В «Цеппелине» уже почти никого не осталось, когда они попросили счет и вышли. Взявшись за руки, прошли почти три километра к Леблону, до улицы Рита Лудолф, где жила Рената. Борясь со сном, Пауло дождался автобуса Лапа — Леблон. Было уже около четырех утра, когда он вставил ключ в замок входной двери. Вернее, попытался. Ключ в замочную скважину не входил. Только тут до него дошло, что отец выполнил угрозу и сменил замок. В такой час Пауло уже не мог заявиться Ни к Жоэлу, ни к Фабиоле. Не помня себя от ярости, он набрал камней и стал швырять их в стеклянные двери и окна фасада. Полетели осколки. Разбуженные шумом родители испугались, что соседи вызовут полицию, Педро Коэльо спустился и открыл сыну дверь. Пауло, явно навеселе, пересек засыпанный стеклом вестибюль и поднялся по лестнице, не услышав от отца ни единого слова.

Войдя к себе, он рухнул на кровать, заснул, и ему приснился кошмар. Будто на краю его постели сидит врач, меряет ему давление, а в дверях стоят два санитара со смирительной рубашкой. Вдруг он понял, что это не сон. Отец вызвал «скорую помощь» из лечебницы, и Пауло снова туда отвезли, на сей раз — силой.