Глава 2 ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Глава 2
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Карл Риттер всю жизнь собирал и систематизировал сведения об Азии.
Немецкий ученый сопоставлял, сравнивал, исследовал старинные китайские рукописи и карты, письма монахов, документы чиновников, отрывочные записки купцов. Его интересовали и косвенные материалы разных, не всегда проверенных источников, и географические догадки, и легенды об азиатских землях и народах. Он изучал каждое слово, написанное много веков назад Марко Поло, Карпини, Рубруком, Сюан-Цзяном, Фэ-Сяном.
Долгие годы создавал свой обстоятельный и многотомный труд Карл Риттер. Восемнадцать томов «Землеведения Азии» вобрали в себя почти все, что знала об Азии географическая наука.
«Землеведение Азии» была настольной книгой для всех географов и путешественников. Монументальным этим трудом зачитывались, им увлекались, его изучали. Он возбуждал творческий пыл в молодых географах, звал их к ученой деятельности.
Карл Риттер не просто собирал, систематизировал и красочно описывал географические факты. Он высказал верные и интересные идеи по землеведению. Мысли Риттера о том, как страна влияет на человека, а человек на страну, о развитии стран и народов в зависимости от природных условий оказывали большое влияние на европейских географов.
Внимательно, но и критически перечитывал Семенов «Землеведение Азии». Том за томом, по тысяче страниц в каждом, ложились на его письменный стол. А рядом с ними отчеты, дневники, записки путешественников и географов, только что побывавших в Средней Азии, на Алтае, в Сибири.
За окном цвело и дышало свежестью летнее утро, в густом саду голубели тени. Пестрая тишина сада действовала успокоительно, настраивала на сосредоточенность. Семенов размышлял над «Землеведением Азии», и ему все яснее открывались достоинства Риттерова труда.
«Риттер и его школа превратили мертвый, хотя и систематический сборник фактов в стройный организм науки исследованием законов устройства земной поверхности, законов влияния ее на развитие рода человеческого. Это составило предмет нового направления землеведения или нового его отдела, которому Риттер дал название сравнительной географии и который относится к географии как философия истории к истории». Так написал Семенов в своем предисловии переводчика к первому тому «Землеведения Азии».
А недостатки Риттера?
Немецкий географ смотрел на землю как на «воспитательное учреждение для человечества в его земном, преходящем существовании». «Человек на земле играет такую же роль, как душа в теле». Иными словами, Риттер искал объяснения деятельности человека на земле в сфере религиозной. Он пытался совместить теологию — религиозную философию с географической наукой.
Семенов не критикует религиозных идей Карла Риттера. Это и понятно и не удивительно. Идеями Риттера во многом была пропитана географическая наука первой половины XIX века. Влияние Риттера испытывал и сам Семенов. Но он прошел мимо религиозных воззрений немецкого географа. Он взял у Риттера самое ценное и самое здоровое — его взгляды о значении географии как науки, его методы систематизации и описания географических сведений. Метод сравнительной географии, разработанный Карлом Риттером, сослужил впоследствии хорошую службу Семенову.
Работа над переводом продвигалась споро и весело. Семенов испытывал творческий подъем духа и радость от сознания, что делает важное дело. Он трудился, забывая обо всем, с утра до вечера. А вечером шел на берега Рановы, в окрестные поля. В часы этих прогулок собирал насекомых — увлечение, перешедшее в страсть и уже никогда не покидавшее его.
По соседству с ним в имении Гремячке поселилась помещица Кареева со своими дочерями и племянницей. Вскоре помещица пригласила в гости молодого соседа. Семенов явился — вежливый и скромный, — но в душе досадуя, что пришлось оторваться от работы. Досада улетучилась, когда он познакомился с племянницей Кареевой — семнадцатилетней Верой Чулковой. Вера произвела на него «чарующее впечатление, как своими правильными чертами лица венецианского типа, так и своей идеальной скромностью и душевной чистотою».
Он все чаще и чаще посещал имение Кареевой. Его появления в Гремячке ждали. Рассказы его слушали с удовольствием и большим вниманием. Все, что Семенов рассказывал помещице Кареевой, относилось к ее племяннице, — и он чувствовал: она понимает это.
Теперь жизнь приобрела для него новый смысл и новую красоту. Домик, в котором жили Кареевы, «украшенный умом и приветливостью его хозяйки и озаренный светлой личностью и красотою ее племянницы, казался мне земным раем». Он уже не мог противиться искушению, как можно чаще бывать в Гремячке. Он тосковал в те дни, когда не видел Веру.
Чтобы встречаться с Верой, он бросил комфортабельный кабинет в Урусове и перебрался в деревню Подосинки, неподалеку от Гремячки. Подосинки тоже принадлежали ему. Он поселился в ветхом флигельке, перевез туда книги, рукописи, свои скромные коллекции бабочек. Он ходил в Гремячку в сопровождении огромного ньюфаундлендского пса Сбогара. Иногда ездил в коляске. Пегий мерин тащил экипаж по мокрой лесной дороге, около бежал верный Сбогар, на Семенова осыпались крупные капли росы, а он был погружен в мечты о Вере. «Наконец-то и я встретил такую светлую личность, при сочувствии которой мой жизненный вопрос может быть разрешен без малейших колебаний и бесповоротно».
Незаметно подкралась осень. Желтели березы и клены, свинцовела вода в Ранове, сбивались в стаи перелетные птицы. Он же, совершенно влюбленный, все еще не смел признаться Вере в любви. Ему казалось: Вера не испытывает к нему ничего, кроме дружбы. Задумчивый и печальный, возвращался он в Подосинки через разноцветный осенний лес. Листья шуршали под колесами, их вяло пахнувшими пластами забиты ручьи и лужи. В серых сумерках рощи ему чудились зеленые волчьи глаза — волки уже блуждали по окрестностям Подосинок и Гремячки.
Он входил во флигель, зажигал пальмовую свечу, садился за работу. Перевод первого тома «Землеведения Азии» близился к концу, пора уже возвращаться в Петербург. А он все медлит, все чего-то ждет, не решаясь уехать.
Он так и уехал в Петербург, не объяснившись с Верой, «унося в своей душе образ той, которая первая вывела меня на путь к доселе неведомому мною в жизни счастью».
Географическое общество одобрило семеновский перевод первого тома «Землеведения Азии». Семенов, не теряя золотого времени, принялся за диссертацию.
Диссертацию свою он назвал «Придонская флора в ее соотношениях с географическим распределением растений в Европейской России».
Работа вначале шла вяло, туго, но он быстро увлекся. Прежде чем набросать страничку, бродил по пустынной холостяцкой квартире, обдумывая тему. Он только что написал для «Вестника Географического общества» статью «О важности ботанико-географических исследований в России». Он утверждает: «Ботаническая география имеет особую важность и необходима каждому географу и путешественнику». А почему необходима? Почвы, климат, вид внешней поверхности в разных частях земли очень различны. И различия эти — географическая особенность каждой страны. Они — эти различия — «выражаются в живом растительном покрове земной поверхности, производящем первое впечатление на человека и высказывающем тому, кто умеет читать в книге природы живым и наглядным языком многие из ее законов».
Каждый путешественник, который поднимался на высокие горы, знает, как постепенно изменяется растительность. Одни породы и формы сменяют другие. Климат тесно связан с растительностью, а растительный покров влияет на ландшафты местности. «В горах климаты лежат, как бы слоями друг над другом», — об этом говорил еще старик Гумбольдт. «Растительность реагирует на каждое изменение природной среды. А природа изменяется и естественным путем и под влиянием человеческой деятельности». Вот почему каждому ученому необходимо знать ботаническую географию, если он хочет «приискать… ключ к этому красноречивому языку природы».
Он продолжал раздумывать над диссертацией, радуясь, что собрал во время путешествия по черноземной полосе богатые факты и доказательства. «Страна, избранная мною для ботанико-географического исследования, занимает пространство более 6000 миль и почти совпадает с бассейном Дона». Эти обширные пространства несхожи между собою в ботаническом и физико-географическом отношениях.
В. А. Семенова. 1851 г.
П. П. Семенов. 1851 г.
Ф. П. Литке.
К. М. Бэр.
Семенов тщательно характеризует растительный покров по его местонахождению. От взора диссертанта не ускользают ни стоячие, ни текучие водоемы, ни болота, ни степи, ни меловые холмы, ни солончаки. Он обращается к культурным растениям и рассматривает их влияние на почву в огородах, садах, полях, бахчах. Он дает сравнительную характеристику Верхнего и Нижнего Дона в геологическом и геоботаническом отношениях, объясняет происхождение придонских песков. Размывы нагорного берега, песчаные отложения на луговом, перемещение песков по донской степи, эрозия почвы под действием ветров и весенних половодий в центре его внимания.
Следуя методу Александра Гумбольдта, он рассматривает донскую флору в комплексе всех условий местности. Он анализирует ее в тесной связи с географией, а географию — с геологическим строением Донского бассейна.
Материалы и наблюдения своего путешествия он заключал в стройную и убедительную систему научных обобщений.
Диссертация удалась. Он успешно защитил ее перед ученой комиссией. Ему присудили звание магистра ботаники.
У молодого магистра ботаники, незаметно для него самого, выработалось чудесное правило — закончил одно дело — принимайся за новое. А из новых дел — самое срочное — перевод второго тома «Землеведения Азии».
Чем больше работает он над переводом, чем обстоятельнее знакомится со всеми материалами об Азии, тем сильнее и ярче разгорается в нем интерес к Азиатскому материку. Теперь уже ему самому хочется путешествовать по бесконечным просторам Азии, исследовать ее горы и степи, долины и ущелья. Изучить их, сопоставить личные наблюдения с наблюдениями других географов. Фактами проверить теоретические размышления Карла Риттера или Александра Гумбольдта. Александр Гумбольдт утверждает, что горная страна, называемая Тянь-Шанем, имеет вулканическое происхождение. Семенов согласен с гипотезой Гумбольдта. Но всякая гипотеза требует доказательств, а вот доказательств-то пока нет.
Пройдет полвека. В своих мемуарах Семенов расскажет, как зарождалась и созревала его мечта о путешествии в Небесные горы. Он напишет:
«Манил меня в особенности к себе самый центральный из азиатских горных хребтов — Тянь-Шань, на который еще не ступала нога европейского путешественника. Проникнуть в глубь Азии, на снежные вершины этого недосягаемого хребта, который великий Гумбольдт считал вулканическим, и привезти ему несколько образцов из обломков скал этого хребта, а домой — богатый сбор флоры и фауны новооткрытой для науки страны — вот что казалось самым заманчивым для меня подвигом…»
Но пока он может лишь мечтать о географических подвигах. Предстоит кропотливая подготовительная работа. И он работает, не разгибая спины, забывая театры, концертные залы, светское петербургское общество. Лишь короткие встречи с друзьями разнообразят его будни.
Весной 1851 года Семенов возвращается в свое Урусово. Взволнованный, взбудораженный ожиданием встречи с Верой, едет в Гремячку.
Его встречают как доброго друга. Он снова во власти любви, опять ежедневно встречается с Верой, но по-прежнему молчит о своем чувстве.
Однажды тетушка Любовь Андреевна остановила племянника и спросила прямодушно:
— Подумал ли ты о том, что твои частые посещения Кареевых могут вскружить голову девушке? Ты не собираешься жениться, зачем же делать ее несчастной?
Он ответил с живостью:
— Если бы я имел счастье заметить, что Вера питает ко мне те же чувства, что я к ней, я бы немедленно предложил и руку и сердце.
Не смея сделать предложение лично Вере, он решил поговорить с ее воспитательницей Екатериной Михайловной Кареевой.
— Вера любит вас всей душою. После вашего отъезда она так тосковала, что я боялась за ее здоровье, — ответила Екатерина Михайловна ему, растерявшемуся от счастья.
Он упросил Карееву переговорить с Верой и, пообещав приехать за ответом через три дня, вернулся домой. «Зачем я положил себе трехдневный срок, я сам не знаю, но эти три дня были для меня невыразимым мучением. Ни сна, ни покоя».
К вечеру третьего дня он приехал за ответом.
— Ступайте в сад и объяснитесь сами, — сказала Кареева.
Он сидел на садовой скамейке с боязнью и страхом и в таком душевном волнении, что не находил нужных слов для объяснения. Когда в саду появилась Вера, он понял: слова и объяснения излишни. «Передо мной был светлый, чистый образ моей любящей и беззаветно любимой невесты».
Они поженились уже глубокой осенью. В Петербург Петр Петрович в зиму 1852 года не поехал. Счастливый день превратился для него в светлый год семейной жизни и научной работы. Он работал легко, весело, вдохновенно. В этот год он открыл для себя важную истину, что «наука не довольствуется одними сырыми материалами самостоятельных наблюдений, разбросанными в массе разнообразных изданий и литературе разных наций, не соединенных общими взглядами. Она требует их слияния в общее целое».
Этот же год дал ему богатейшие наблюдения над отношениями между помещиками и крепостными. Если мальчиком он по-детски негодовал на крепостное иго, то сейчас искал причины растлевающего влияния крепостничества и на помещика и на мужика.
Семенов узнавал новые и страшные по своему произволу и варварству происшествия из быта помещиков.
Вот его сосед — уездный предводитель дворянства. «Он давал в своем имении пиры для одних Мужчин своего уезда. На пирах этих гости, после обеда с обильными винными возлияниями, выходили в сад, где на пьедесталах были расставлены живые статуи из крепостных девушек, предлагаемых гостеприимным хозяином на выбор». Другой уездный предводитель дворянства, «страстный меломан и еще более страстный охотник, содержал свой собственный оркестр и свою охоту… Охотники и музыканты были одни и те же лица из крепостных людей, которые е раннего утра садились на коней и отправлялись с ним на охоту, а по вечерам собирались в оркестр музыки, в обеденное же время прислуживали за столом». Этот уездный предводитель дворянства сменял целую деревню на охотничью свору.
Преступления орловских помещиков — князя и княгини Тютчевых были настолько чудовищными, что о них пришлось доложить Николаю Первому. Царь велел произвести строгое следствие, и княжеская чета отправилась в Сибирь. Случай редчайший, когда царь карал крепостников.
Крепостные отвечали на произвол помещиков тайной местью.
Семенов отмечал: «Не проходило года, в течение которого мы бы не слышали об убийстве кого-либо из помещиков своими крестьянами. Последнее из этих убийств близко мне знакомого помещика, свояка дяди моей жены, совершилось как раз в нашей местности.
Одного из наших дальних соседей кн.* взбунтовавшиеся крестьяне пощадили после переговоров с ним, ограничившись тем, что высекли его и взяли с него слово, что он не будет им мстить. К чести его необходимо сказать, что он сдержал свое княжеское слово».
Семенов все больше задумывается над проблемами крепостничества, над судьбой крестьянства. В уме его все настойчивее вызревает мысль: «Россия не может более оставаться в тех окаменевших безжизненных формах, которые стесняли ее свободное развитие. И казалось мне, что узел этих пут, связывающих развитие русского народа, заключался в крепостном праве, одинаково парализовавшем обе главные национальные силы: многомиллионное крестьянское сословие и передовое по своему образованию дворянство».
Осенью 1852 года Семеновы переехали из деревни в Петербург. В Петербурге у них родился первенец. Сына назвали Дмитрием. Все было хорошо в жизни Семенова — полное семейное счастье, любимая работа, умные сердечные друзья.
Он заканчивал перевод второго тома «Землеведения Азии», опубликовал большой географический очерк «Описание Новой Калифорнии, Новой Мехики и Орегона в физическом, политическом и этнографическом отношениях».
Живым и образным языком, обстоятельно и строго научно он излагал свои взгляды на комплексное изучение природы и народов. В очерке он рассматривал историю стран, их географию, геологическое строение земли, растительный покров, животный мир, а также этнографию народов. «Описание Новой Калифорнии, Новой Мехики и Орегона в физическом, политическом и этнографическом отношениях» явилось событием в русской географической науке. В это же время он написал свое ставшее знаменитым предисловие переводчика к «Землеведению Азии». Он высказывает в нем свои заветные мысли о назначении науки и ученых.
«Наука в наш реальный век — уже не есть туманное отвлечение схоластических умов: она есть самопознание, познание окружающих предметов и сил природы, умение подчинить их своей власти, употребить их для нужд своих и потребностей…
Поэтому стремлением каждого ученого, если он не желает остаться холодным космополитом, а хочет жить одной жизнью со своими соотечественниками, должно быть, кроме старания подвинуть абсолютно вперед человеческое знание, еще и желание нести его сокровища в жизнь народную…»
Неожиданно и тяжело заболела Вера. Доктора, выслушав больную, объявили Петру Петровичу, что у жены его скоротечная чахотка. «Как громом был я поражен этим страшным приговором… Когда же на другой день я поднялся на своей постели, то почувствовал, что не только не мог произнести ни одного слова, но даже совсем не мог разжать своих челюстей… Появилось страшное повышение температуры…»
Послали за докторами, за священником. Священник приготовился причастить Семенова без исповеди. Явились лучшие петербургские врачи. После осмотра больного состоялся консилиум. Тифозная горячка с воспалением мозга — был диагноз врачей. Знаменитый доктор Здекауер сказал: больной не проживет и трех дней, возможностей спасти его нет. К мнению Здекауера присоединился доктор Бензингер. Только старый врач Марголиус, друг дома Семеновых, не терял надежды. Он решил испробовать последнее средство — теплую ванну со льдом на голове. Больной может умереть в такой ванне, но средство это единственное и последнее.
Семья проконсультировалась со знаменитым Здекауером.
— Он не выйдет живым из ванны, — ответила знаменитость. — Но если случится чудо и он выживет, рассудок не возвратится к нему…
Петра Петровича вынули из ванны без признаков жизни. Он лежал на постели неподвижно, с закрытыми глазами. Марголиус, приложив ухо к его груди, долго не мог уловить сердцебиения. Больной же находился в полном сознании, все слышал, все чувствовал, но не мог приоткрыть глаз, пошевелить пальцем, сказать слово. «Несмотря на полную невозможность обнаружить какие бы то ни было признаки жизни, я размышлял о том, есть ли то состояние, в котором я находился жизнь или смерть?.. Смерти я не страшился. Единственное мое желание, если бы я мог его формулировать, состояло в том, чтобы быть в одном мире с моей милой Верой… Наконец, я почувствовал, как доктор Марголиус встал, отошел от меня и сказал кому-то: он жив, и теперь я надеюсь на его выздоровление…»
Как ни странно, способ лечения, примененный Марголиусом, действительно помог. Петр Петрович выздоровел. Но Вера быстро угасала. Скоротечная чахотка делала свое разрушительное дело. «Наступил роковой день. Она скончалась тихо и спокойно, призвав ночью к своей постели всех, на ком сосредоточивалась ее любовь».
Петр Петрович был разбит и физически и нравственно. Ему теперь казалось: жизнь утратила свое значение и смысл. Опустошенный, бродил он по петербургской квартире, и ничто не могло избавить его от тяжелых дум.
На помощь опять пришел старый друг Марголиус.
— Поезжайте за границу, дальше от мест, которые напоминают о Вере, — посоветовал доктор.
Петр Петрович согласился. Сына его Дмитрия увезла в деревню тетушка Любовь Андреевна. Петербургскую квартиру заколотили.
Весной 1853 года он выехал пароходом в Любек.