Глава 10 НЕБЕСНЫЕ ГОРЫ
Глава 10
НЕБЕСНЫЕ ГОРЫ
Была уже ночь, когда Наурбек закончил сказание о Махамбете.
Он опустил на колени домбру, покосился на Адам-сырта. Молодой султан сидел неподвижно, с равнодушным выражением на презрительно сжатых губах. Тени чабанов покачивались на траве, серая пелена элебека сползала к берегу Коктала.
— Хан Джангир был жестоким притеснителем киргизов, — сказал Адамсырт. — Я слышал русскую пословицу: не руби сук, на котором сидишь. А Джангир рубил. А Махамбет был настоящим степным акыном, — заключил Адамсырт неожиданно. — Но он был бунтовщиком. Вот почему он потерял голову прежде, чем спел все свои песни…
На рассвете Семенов распрощался с Адамсыртом, и тарантас снова загремел по каменистой дороге. Сопровождающие казаки то обгоняли его, то отставали, охотясь на дроф.
Степь изменилась. Передние цепи Семиреченского Алатау сменились лиловыми холмами. Появились барханы, сплошь заросшие саксаулом, и барханы из крупного желтого песка. Семенов вылез из тарантаса, прошел на барханы.
Из песков били темно-зеленые фонтанчики селина, в западинках лиловели цветы гусиного мака, вырезные листья ферулы почерневшими кружевами лежали в пыли. Дикая роза рассыпалась от легкого прикосновения, тамариск, будто опрыснутый алюминиевым раствором, склонялся над солонцами.
Наметанным глазом ботаника посмотрел Семенов на погибающие от зноя травы, остановился на кромке саксауловых зарослей.
Печален и бесприютен был этот низенький саксауловый лес. Толстые корни изгибались, словно мертвые змеи, и были они гранитно тверды. На кончиках голых ветвей торчали зеленые кисточки — жалкое подобие листвы. Кругом валялись сухие скрюченные сучки. Петр Петрович наступил на один из них. Сучок испуганно рванулся из-под ноги, пополз в сторону. Семенов вздрогнул, но тут же рассмеялся и взял в руки песчаного удавчика. Покачал на ладони, положил на бархан. Удавчик стал ввинчиваться в песок, на бархане вспухла извилистая полоса.
Семенов собрал большую охапку растений, перенес к тарантасу. Казаки посмеивались в усы — причуды господина путешественника забавляли их.
— Скоро будет Или? — спросил он у старшего казака.
— К вечеру бы надо добраться, да только вот… — замялся старшой, сдвигая на затылок фуражку с красным околышем.
— Что «вот»? Договаривай?
— Боюсь черной бури. Воздух дюже тяжелый да темный. Ложись в тарантас, барин, а я тебя укрою кошмой.
Воздух действительно становился тягучим, слоистое марево сгущалось, словно расплавленное стекло. Гребни барханов завихрялись малюсенькими смерчами, задувал южный ветер. Петр Петрович снял широкополую шляпу, вытер пот с загоревшего лба.
Бесконечные степи, как и великие леса, быстро приучают к сосредоточенному молчанию. И к думам. Семенов лежал в тарантасе, обхватив колени руками, накрывшись кошмой, следил за бегущими песчаными ручейками, за ветром, вздымающим полосы пыли, и думал сразу о многих вещах. Чтобы собрать каплю нектара, пчела облетит шесть тысяч цветов. Кем это подсчитано? А мы даже не знаем, сколько в Русской империи населения. И о самой-то России знаем мы приблизительно. Сколько надо еще совершить путешествий и географических открытий, чтобы определить наши собственные границы? Да вот хотя бы границу в Центральной Азии. Он проехал уже тысячу верст по новым русским владениям, а граница все еще остается по линии Урал — Иртыш. Странное и нелепое положение…
С юга дул с нарастающей силой ветер, вздымая, клубя, волоча уже совершенно черные тучи. Наступило какое-то тревожное состояние — степь словно обеспамятовала от ветра и черных туч. Взвизгивая, проносилась щебенка, подпрыгивали камешки, крутились клочья выдранных трав. Ястреб бесполезно взмахивал крыльями, пробиваясь сквозь ветер. Птицу подбросило кверху, стремительно потянуло вниз и ударило о землю. Мертвую, ее волокло, и переворачивало, и заметало песком. Казаки уложили лошадей, укрылись за их спинами — над людьми и животными вспухали песчаные сугробы.
Семенов плотнее завернулся в кошму. Песок стучал, со стеклянным шорохом проникая под кошму, хрустел на зубах, обжигал скулы, шею, грудь, заползал в рот и глаза.
Над Семеновым, над распластанными казаками и лошадьми, над Киргизской степью ревела черная буря.
Она затихла только к вечеру. Казаки отряхнулись, запрягли лошадей. Семенов снова ехал мимо лиловых холмов, при дымной луне. В ее ускользающем свете барханы увеличивались до неправдоподобных размеров, заросли саксаула казались глубокими и таинственными.
Переночевали на Карачекинском пикете, у невысокого порфирового кряжика. Семенов проснулся в четыре часа, выбрался из тарантаса. Выпрямился, откинул голову. Далеко за кряжиком на юго-восточной части неба стояли белые плотные облака; длинные зеленоватые полосы прошивали их сверху донизу.
Семенов скользнул безразличным взглядом по облакам и отвернулся. Его внимание привлекли яркие синеголовки. Хрупкие цветы выдержали черную бурю и теперь весело подмигивали из серой пелены песка.
Опираясь на палку, он поднимался по порфировому склону кряжика. Вместе с ним поднимались и белые облака. С каждым новым шагом облака расширялись, раздвигались, росли, не меняя своих округлых очертаний. Только в одной части неба они взметнулись трехголовым пиком, и пик блистал твердой и свежей белизною.
Семенов поднимался — облака становились выпуклее, рельефнее, словно отделялись от неба. Они уже перечеркивали горизонт, как исполинские белые тучи. Синие и зеленые пятна и полосы на них углублялись и набухали — необъятная панорама была и чудовищной и прекрасной.
Семенов взошел на вершину. Когда человек долго ждет встречи с невероятным, оно в первое мгновение кажется обыкновенным. Впереди колыхалась широкая рыжая полоса Или, и тогда Петр Петрович понял: перед ним Небесные горы.
Захваченный внезапным восхищением, он поднял шляпу над головой.
— Здравствуй, Тянь-Шань!
Весь этот день чувство полета и душевной приподнятости не покидало его. До Небесных гор было еще далеко — около ста верст, но они заполняли его ум и душу, блистая и торжествуя.
Не выдержав медлительной езды в тарантасе, он поскакал верхом на берег реки.
С появлением Небесных гор и мир, окружающий Семенова, резко изменился. Он видел себя в совершенно иной, своеобразной растительной зоне. Он въехал в заросли барбариса. Заросли, втрое превышающие человеческий рост, переплетались над ним, гроздья крупных розовых ягод касались его лица. Фазан, пестрый и радужный, проскользнул мимо и с треском взлетел над кустами. Гелиотропы и гребенщики цвели на светлых полянках, акации и курчавки обступили затхлые лужи. Но особенно привлекали и поражали серебристые джиды. Легкие, похожие на прозрачные шатры, с тонкими листьями, они несдуваемо висели над илийской водой, и сквозь них тоже проглядывались Небесные горы.
Он выехал к черному затону, спящему в камышах. На песке наливались водой следы прибалхашского тигра, мелькали с черными длинными иглами илийские дикобразы.
Он выбрался на берег Или, осадил лошадь у кромки воды. У берега поскрипывал большой неуклюжий баркас, суетились казаки с Илийского пикета. Сам пикет находился поодаль: в нем еще не было зданий, и обитатели его жили в юртах. Семенов подошел к молодому русоголовому боцману, спросил, где строился такой громоздкий баркас.
— На озере, на Балхаше, — с превосходством бывалого человека ответил боцман.
Семенов с интересом стал расспрашивать про Балхаш: велик ли он, глубок ли, легко ли плавать по этому озеру?
Со снисходительностью в волжском окающем голосе боцман объяснил:
— Баркас-то мы сработали, полгода тому не будет. Плыли не глыбко, а все-таки сажен восемь на круг, есть места и помельче. По берегам камышовые заросли, азиатцы их тугаями зовут. Тигры, бают, в этих тугаях скрываются. Самое для них разлюбезное место. Когда из озера в устье Или вошли, то вверх уже бечевой тянулись. Месяц до Илийского пикета шлепали. Да ничего, дошли…
Это «ничего, дошли» прозвучало и просто и горделиво.
— Завидное путешествие, — сказал с уважением Семенов.
Переправа через реку продолжалась до вечера. Тарантас перевезли на плоскодонке, а Петр Петрович с казаками переплывали на лошадях. Плыли тесной толпой, поддерживая друг друга за седла, и все же чуть-чуть не утонул один из казаков. Казака закрутил водоворот, но он успел ухватиться за лошадь соседа. Его собственная исчезла в водовороте и, мертвая, вынырнула на середине реки.
От реки Или до русского поселения Верное оставалось еще два перегона. Семенов снова сел в тарантас, не в силах оторвать взгляда от передовой цепи Небесных гор — Заилийского Алатау. Семенов пожалел, что он не художник и что не ему придется зарисовать контуры Заилийского Алатау. «Я совершил ошибку, не захватив художника. Легко сказать — не захватил, а кто бы поехал со мною?» Рука нащупала в грудном кармане куртки записную книжку. Обычно он вел дневник на дорожных пикетах, а сейчас не выдержал и остановил тарантас. В неудобной позе, положив на согнутые колени книжку, записал:
«Во все время нашего перегона от Илийского до Алматинского пикета мы видели перед собой колоссальный Заилийский Алатау. Хребет этот простирается от востока к западу более чем на двести верст, поднимаясь в своей середине до исполинской высоты. По самой середине его возвышается трехглавая гора, имеющая более 4500 метров абсолютной высоты…
День уже склонился к вечеру, и все предгорье Заилийского Алатау скрылось в застилавшей его оболочке сухого тумана, за которым скрывались все контуры хребта, представлявшегося до высоты 3000 метров однообразной темной исполинской стеной; но весь снежный его гребень от 3 до 5 тысяч метров, где уже не было тумана и где атмосфера была совершенно безоблачна и прозрачна, был освещен лучами заходящего солнца, которые давали снегам очаровательный розовый оттенок, и виден с необыкновенной отчетливостью во всех мельчайших контурах…»
Он перечел длинную запись, очень слабо выражавшую его восторг от Небесных гор. В душе его жили и поэт и живописец, но страсть обоих не передавалась непослушным пальцам. Слова и краски остывали, восторг и вдохновение не выливались на странички записной книжки. Живая поэзия мира отказывалась лечь на бумажный листок.
— Ах, какая могучая красота! — вздохнул он.
— Ты что-то сказал, барин? — обернулся казак, сидевший на облучке.
— Что? Я? Я ничего не сказал.
— Сейчас прикатим на Алматинский пикет. А горы-то, господи боже ты мой! — воскликнул казак и пустил вскачь лошадей.
К военному поселению Верное он подъезжал уже ночью. Дегтярная темнота заливала ущелья и скалы, только вершины тусклым серебром снегов освещали небо. Они казались еще выше, величественнее, недоступнее.
Впереди заиграли огни, создавая феерическое зрелище: прямоугольники и квадраты зданий, церковные купола и колокольни, крыши и фасады, колонны и портики, магазины и лавки горели и чадили разноцветным потоком света.
Этот призрачный, выдуманный чьей-то фантазией город переливался перед глазами Семенова, но он еще в Омске узнал: в поселении Верное нет ничего, кроме кибиток, мазанок, солдатских палаток да маленького деревянного домика начальника Заилийского края. «Для чего же эта иллюминация?» — думал он, въезжая в ворота военной крепости.