МЕХАНИЗМ ВОЕННОГО МЯТЕЖА

МЕХАНИЗМ ВОЕННОГО МЯТЕЖА

В 2 часа ночи с 24 на 25 декабря полковника Бенавидеса, командира отряда, выступившего из Пуэблы на Сакапоастлу и заночевавшего в селении Тетлауки, рывком посадили на кровати. При свете нескольких фонарей он увидел перед собой лицо подполковника Мирамона, своего помощника. Мирамон крепко держал его за ворот сорочки.

— Проснитесь, полковник, — звонким высоким голосом сказал Мирамон, — офицеры батальона хотят говорить с вами.

Бенавидес не спал перед этим двое суток, от внезапного пробуждения и резкой перемены положения у него нестерпимо сдавило затылок, свет фонарей резал глаза.

— Что случилось? — хрипло спросил он, мучительно пытаясь рассмотреть окружающих, но видел только возбужденное лицо Мирамона. — Мятежники?..

— Да, мятежники! — сказал Мирамон. — Но не те, о которых вы думаете! Мы отказываемся выполнять приказы самозваного президента! Мы присоединяемся к «плану Сакапоастлы»!

Бенавидес рванулся. Еще двое офицеров вцепились ему в плечи. Но остановили его не они — он был очень силен, несмотря на свои пятьдесят лет. Его остановила тяжкая боль в затылке, полыхнувшая от резкого движения.

— Перестаньте трясти меня, дон Мигель, — чуть слышно сказал он Мирамону, — у меня ужасно болит голова. Мне не до политики…

— Извините, сеньор полковник, — смущенно ответил Мирамон, отпуская его и выпрямляясь, — я думал, вы будете сопротивляться…

— Сопротивляться… Вас восемь человек…

— Мы просим вас оставить лагерь и не пытаться воздействовать на солдат.

— Дайте мне час, один час, чтобы прийти в себя, и я уеду.

— Сеньоры! — сказал Мирамон, оборачиваясь к офицерам. — Я полагаю, нам больше не требуется никаких гарантий. Идемте!

Они вышли из комнаты.

Морщась от каждого движения, полковник зажег свечу. Он хотел снова лечь, но дверь осторожно открылась, и вошел Мирамон.

— Я прошу прощения, сеньор полковник…

С каким-то тупым, тусклым от головной боли удивлением Бенавидес смотрел, как подполковник снял с себя мундир и аккуратно повесил его на спинку стула.

«Он, кажется, сошел с ума?»

Мирамон подошел к постели, зачем-то поклонившись полковнику, взял его мундир, висевший в изголовье, и быстро пошел к двери.

— Подождите, дон Мигель, — сказал полковник. — Зачем вы это делаете… не мундир… это понятно… Но все это… Комонфорт раздавит вас…

Мирамон вернулся к постели и остановился перед полковником. Пламя свечи заметалось от его движения. В комнате было душно, от тучного Бенавидеса пахло потом.

Мирамон отступил на шаг. Ему хотелось на воздух. Сердце билось тяжело и редко.

— Дон Федерико, — сказал он. — Я — солдат. Я дрался с американцами и уцелел случайно. Армия — это моя жизнь. А что они делают с армией? Мне пришлось юлить и хитрить, чтоб меня не вычеркнули из списков. Альварес дал мне этот чин. А почему? Потому что сотни моих товарищей вынуждены были снять мундиры! Я хочу получать чины, сражаясь с врагами своей страны, а не с теми, кто протестует против беззаконий. Я думаю так же, как те, против кого нас послали. Почему я должен стрелять в них? Я хороший солдат, дон Федерико! И я хочу служить в настоящей армии. И только настоящая армия может сейчас спасти Мексику от анархии и распада. Вот почему я поступаю так. Инстинкт солдата заставляет меня поступать именно так!

Бенавидес молчал, сжав голову руками. Высокий, возбужденный голос Мирамона причинял ему боль. Он жалел, что спросил его.

«Господи, скорее бы он замолчал и ушел!»

Мирамон еще мгновение постоял молча, глядя на склоненную голову полковника, четко повернулся и вышел, неся перекинутый через левую руку полковничий мундир.

Бенавидес сидел, не открывая глаз. Он протянул руку и нащупал на спинке стула пояс с кобурой. «Они забыли взять пистолет. Они торопятся. У них есть цель…» От боли в затылке у него одеревенело лицо…

На рассвете Мирамон приказал поднять и построить отряд, а сам вышел на окраину селения, на невысокий холм. Солнце только поднялось над волнистой стеной зелени, а из глубоких, заросших орхидеями и огромными папоротниками оврагов уже наплывала влажная жара. Густой запах орхидей и разогретой глины мешал дышать. Изредка пронзительно свистели птицы.

Ночное возбуждение прошло. Ощущая мешковатость чужого мундира, дон Мигель угрюмо смотрел, как воздух над оврагами подергивается стеклянной пленкой. Он подумал о Бенавидесе, который еще не выходил из своего дома. Дон Федерико… И вспомнил отца, полковника Федерико Мирамона. Какой офицер, какой ум, какая воля, какое знание военной науки и истории!.. А главное, как он привык ощущать себя военным… И такой человек за десятки лет службы так и не перешагнул полковничьего чина. Несправедливо. Их семье не везет… Быть может, во Франции, во времена Бонапарта… Нет, это недостойно их семьи. Слишком давнее и подлинное дворянство. Их предки, рыцари из Наварры, не одобрили бы службы у выскочки, самозванца, как бы даровит он ни был. Правильно, что дед уехал в Мексику. Но теперь? Еще три дня назад он, подполковник Мирамон, решил ехать во Францию… Ну а что во Франции? Наполеон III, такой же парвеню, как Комонфорт, но только во сто крат вульгарнее. Нет, надо переломить судьбу здесь! Как они были полны надежд в те страшные часы, когда кадеты военной школы отбивали в сорок седьмом атаки гринго под Мехико, когда артиллерия гринго перекопала каждый метр земли вокруг. «Если мы останемся живы…» Если мы останемся живы, мы все начнем заново, мы возродим нашу армию, которая доказала свою доблесть. Вот цель жизни. А теперь? Теперь армии плюют в лицо. Теперь судьба любого офицера зависит от самозваного генерала Комонфорта, этой марионетки в руках индейца Хуареса. Сапотек из глухой деревни по своей воле лишает церковь и армию привилегий, данных историей, традицией, необходимых для того, чтобы спасти страну… Это — личная месть обделенного судьбой дикаря, вынесенного наверх мутным потоком… Разве можно это терпеть?

Я не претендую ни на что, мне не нужна власть. Я хочу одного — служить так, чтоб не стыдно было получать чины и награды. Я хочу видеть вокруг благородных и честных товарищей, смелых и хорошо обученных солдат. Я хочу, чтобы профессия военного стала снова делом рыцарским! Я не могу иначе!

Денщику от подножия холма пришлось несколько раз окликнуть своего командира, прежде чем тот услышал его и сбежал вниз по склону.

Дон Мигель легко вскочил в седло и поскакал по широкой грязной улице к площади, где выстроился его отряд — четыреста двадцать пехотинцев XI бригады и около двухсот драгун.

Он остановил коня перед фронтом. Солдаты смотрели на него. Это были профессионалы, чувствовавшие в нем настоящего офицера и любившие его. Они поняли, что произошло.

Что-то трогательное было в лице Мигеля Мирамона. Он выглядел очень юным — моложе своих двадцати пяти лет. Оттопыренные уши, чуть вздернутый нос, ранние залысины на лбу — он снял кепи и держал его в руке. Юношеская шея, тонкая для жесткого воротника чужого мундира…

— Солдаты! — крикнул юноша в полковничьем мундире. — Солдаты! Судьба несправедлива к нам! Генерал Санта-Анна бросил нас, своих солдат, на произвол судьбы! Он предал нас, и мы не обязаны ему верностью! Теперь нами командуют люди, недостойные имени генералов и президентов! Они ввергли нашу Мексику в раздоры и бесконечные смуты! Они попытались обесчестить нас, лишив главного нашего достояния — фуэрос! Привилегий, делавших военных — военными! Они посягнули на святую церковь! Тем самым отдав наши души в лапы греха и паденья! Нации нужны новые вожди! Солдаты! Я поведу вас к вашим братьям, которые восстали против беззакония и бесчестия! Нам приказали стрелять в них! Но это значит стрелять в самих себя!

Солдаты смотрели на него с восторгом и любовью.

Внезапно конь Мирамона всхрапнул и прянул в сторону — маленький растрепанный человек бросился к оратору, выскочив из-за спин пехотинцев. Мирамон узнал местного судью.

— Сеньор командующий! — пролепетал судья, задыхаясь. — Сеньор полковник застрелился…