СМЫКАЮЩИЕСЯ КРАЙНОСТИ

СМЫКАЮЩИЕСЯ КРАЙНОСТИ

Сеньор Хуан Хосе Бас был отчаянным радикалом. Нельзя сказать, чтобы он считался крупной фигурой. Но некоторую роль играл. Многим импонировали его энергия, его очевидная решительность, определенность его мнений.

Альварес назначил его губернатором федерального округа, куда входила столица республики. В октябре пятьдесят седьмого его избрали в конгресс. Конституция запрещала депутатам занимать правительственные должности. Басу смерть как не хотелось расставаться со столь важным постом. Но Комонфорт настоял на соблюдении закона. И отношения Баса с Комонфортом с этого момента испортились.

Бас не был вульгарным честолюбцем или карьеристом. Нет, он был человеком идеи. А идея эта вмещала все крайние мнения, провозглашенные депутатами-пурос. Он был таким же антиклерикалом, как Рамирес, и таким же фанатиком аграрной реформы, как Арриага, он ненавидел фуэрос и церковную десятину, черное духовенство и церковное землевладение, долговое рабство и народное бесправие. Эта взрывчатая смесь была снабжена весьма эффективным запалом — дон Хуан считал, что в деле достижения социальной справедливости надо идти напрямик и напролом. Его нервная и страстная натура требовала немедленного и постоянного действия, немедленного утоления жажды справедливости.

Он был уверен, что совершить социальный переворот может только сильная и свободная от ограничений исполнительная власть. Конституция разочаровала его, как и Комонфорта, именно тем, что связывала руки президенту. Президент, который должен постоянно оглядываться на конгресс, не способен к быстрым и радикальным реформам.

Дон Хуан был уверен, что в этой ситуации Комонфорт, недовольный нажимом радикалов, не решится даже на попытку дальнейших реформ. А чем дольше откладывались реформы, тем прочнее становились позиции церкви. Комонфорт уже обещал неприкосновенность церковного имущества, сохранение монастырей и намекал, что готов возвратить духовенству избирательные права.

Бас был в отчаянии. Но когда он узнал, что в Мехико приехал Хуарес и что президент назначил его министром внутренних дел, в мятущемся уме дона Хуана составилась гениальная, как ему казалось, комбинация…

16 ноября 1857 года президент Комонфорт получил письмо от генерала Лемберга, командовавшего бригадой в Толуке. Лемберг писал, что исповедник его жены передал ей для него, Лемберга, послание от министра финансов Пайно. И что в этом послании Пайно предлагал генералу подумать о способах изменить конституцию при помощи армии. «Боюсь, что я был чересчур резок с моей бедной женой, — писал Лемберг, — которая приняла эту записку, не зная ее содержания, но подобные предложения всегда приводят меня в бешенство».

Полгода назад Комонфорт без колебаний швырнул бы записку в камин. Но последние месяцы сделали его подозрительным. Он не боялся консерваторов, которые притихли, дважды испытав под Пуэблой его тяжелую руку. Он не боялся радикалов, зная, что они не предадут его, во-первых, из благородства, а во-вторых, из благоразумия.

Он боялся конгресса, который мешал ему и против которого он был бессилен, и он боялся армии, которая, разочаровавшись не столько в идеалах республики, сколько в ее кредитоспособности, могла захотеть новых законов.

Денег в казне не было. Санта-Анна в таких случаях продавал северному соседу кусок мексиканской территории. Он, Комонфорт, так поступить не мог. Деньги, вырученные от распродажи церковных земель по «закону Лердо», мгновенно растаяли. Портовых таможенных сборов было слишком мало для покрытия расходов. Увеличивать налоги с разоренного войной населения конгресс не хотел.

Деньгами — и огромными — располагала только церковь.

Церковь могла дать деньги только в обмен на принципиальные уступки. Но любой законопроект, клонящийся в эту сторону, был бы заблокирован конгрессом.

Можно было прибегнуть к конфискации. Но это вызвало бы ярость консерваторов и спровоцировало бы мятеж. Тогда пришлось бы ввести чрезвычайное положение. А это — опять-таки — зависело от конгресса.

Платить армии было нечем.

Тупик.

Для того чтобы вывести страну из тупика, нужна была диктаторская власть. Получить диктаторскую власть можно было только путем переворота. Переворот означал нарушение равновесия и новую войну. Тупик…

Помощи ждать было неоткуда. Его мудрая и добрая мать молчала и молилась. Он знал, что она ему посоветует, но с болью сознавал, что последовать ее совету не сможет.

Хуарес весь ушел в повседневные дела — мелкие и крупные беспорядки вспыхивали по всей стране, бандиты наводнили дороги.

Никогда еще Комонфорт не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Он знал, что необходимо что-то предпринять, что-то изменить. Но что и как?

Он все чаще вспоминал свой последний разговор с Альваресом, горечь и обиду, которые тот пытался сдержать, выражение бессильного негодования, с которым старый инсургент выслушал его, Комонфорта, слова о необходимости перемен…

Ничего не получалось. Он хотел дать стране твердую и справедливую власть. Ему мешали. И кто? Конгресс, который собрался под его защитой.

Он хотел дать стране мир. Ему мешали. Кто? Его же друзья и соратники, которые своими преждевременными декретами озлобили священников и офицеров.

Теперь ему, как Альваресу, угрожают мятежом соратники.

Неужели придется уйти так бесславно и бессмысленно?

Альварес — счастливец. Он ушел на гребне военной славы. Он взял власть и отказался от нее, не успев показать свое бессилие.

А он, генерал Комонфорт, мудрый и справедливый президент, отец для всех?

Он не скрывал своего недовольства конституцией и желания изменить ее. Он не скрывал своего резкого отношения к конгрессу, мешавшему твердой и вместе с тем умеренной политике. Он получал множество писем с просьбами и требованиями вернуть церкви ее былое значение и отстранить пурос от управления. Он не скрывал, что сочувствует такого рода мыслям.

И его оскорбило то, что эти люди, явно готовящие что-то, не посвятили его в свои замыслы, что они не понимают его и не доверяют ему.

Письмо Лемберга встревожило его. Тревожно было то, что Пайно только что ушел с поста министра финансов и, как никто, знал катастрофическое положение правительства. Ему могла прийти в голову мысль о срочных и сильных действиях.

Тревожно было то, что Сулоага, старый соратник, дравшийся рядом и под Акапулько, и под Пуэблой, последние недели редко появлялся в Мехико, проводя все время в Такубайе, в казармах бригады, а когда появлялся, то удивлял мрачностью, вовсе ему не свойственной.

Комонфорт решил принять меры сразу и лично.

Он приказал подать коня и, несмотря на позднее время, поскакал с эскортом драгун в Такубайю, где жил в собственном доме Пайно.

Когда метис-камердинер ввел Комонфорта в кабинет бывшего министра, то президент увидел удивленные и растерянные лица хозяина и его позднего гостя — депутата Хуана Баса. Присутствие этого смутьяна болезненно поразило Комонфорта. Где Бас — там интрига. Несколько секунд он молча стоял на пороге, потом неловко и хмуро поклонился. Они ответили на поклон. На худом, подергивающемся лице Баса проступало раздражение — он не понимал, что происходит. Пайно пошел навстречу президенту, указывая на кресло. Комонфорт остановил его коротким отталкивающим жестом.

— Сеньоры, — сказал он и откашлялся. — Я прошу вас вместе со мной навестить моего друга генерала Сулоагу. Это недалеко.

Это действительно было недалеко. Дворец архиепископа, превращенный в казармы для отборной бригады, высился рядом.

Часовые у входа в казармы четко взяли на караул. Площадка перед входом была освещена, и дежурный офицер, заметив через окно президента, бросился к Сулоаге. И когда они вступили на широкую лестницу, Сулоага, натягивая мундир, уже спешил им навстречу. Они прошли в комнаты генерала. Никакого определенного плана действий у Комонфорта не было. Гложущая тревога, погнавшая его ночью в Такубайю, теперь, когда он увидел преданные глаза Сулоаги и добродушно-растерянное лицо Пайно, отпустила его. Однако нужно было объяснить свой странный визит.

Сулоага поставил на стол ящик с сигарами.

Все закурили. Президент молчал. Остальные смотрели на него. От собственной неловкости, от настороженных, ожидающих глаз Сулоаги и Пайно, от злого взгляда Баса Комонфорт снова почувствовал ту ноющую боль в душе, которая не прекращалась последние недели. Душное ощущение тупика снова охватило его с такой силой, что он вскочил с кресла и шагнул к двери…

«Уйти, уйти, уйти! Домой, встать в часовне на колени рядом с матерью и сказать… Но что будет завтра? Что они подумают? Как я посмотрю в глаза Сулоаге? Что будет завтра? Что будет завтра?»

— Что будет завтра, сеньоры? — хмуро и веско сказал президент, направив на Пайно тлеющий конец сигары. — Что нас ждет? Я понимаю, что у вас, — он смотрел на Пайно и Баса, — есть какие-то замыслы. Подождите! Я пока еще никого ни в чем не обвиняю. У каждого, кто не слеп, должны быть замыслы… Но в чем их смысл? Куда вы хотите вести страну? На кого вы можете опереться?

Сулоага сидел, вытянувшись в изумлении. Пайно и Бас с подозрением смотрели друг на друга. Вопросы президента ошеломили их. Они действительно перед появлением Комонфорта обсуждали возможные меры по спасению положения, и Комонфорт возник, как дух, вызванный их заклинаниями. Свою гениальную идею Бас не сообщал никому. А теперь настойчивые расспросы Комонфорта выказывали его осведомленность.

Комонфорт по-прежнему стоял с дымящейся сигарой в руке. Все молчали. Наконец Пайно, не выдержав, откинулся на спинку кресла и неуверенно заговорил.

— У нас нет никаких определенных замыслов, — сказал он, взглядом призывая Баса поддержать его. (Бас хранил презрительную неподвижность.) — Но, разумеется, мы говорили между собой о проблемах, стоящих перед правительством. Это же естественно.

Комонфорт, мрачно раскуривающий сигару, кивнул. При каждом вдохе сюртук натягивался на его мощной груди. Он начал полнеть.

— Вот сеньор Сулоага, — продолжал Пайно, с надеждой глядя на генерала, — может рассказать о настроении в армии, а дон Хуан, со своей обычной откровенностью, выскажет свою оценку ситуации…

Сулоага медленно открыл рот, но Бас опередил его.

— Оценка ситуации здесь ни при чем, — раздраженно сказал он. — Она всем ясна. Так же, как ясна моя политическая позиция. Я много лет безоговорочно стою за необходимость коренных реформ. Я убежден, что монахов быть не должно. Духовенство не имеет права владеть собственностью. Оно должно кормиться доброхотными даяниями прихожан. Монахиням надо вернуть их вклады, а монастыри для обоих полов закрыть. Короче, нельзя терпеть в республике фуэрос, иерархии, монополии и прочее. Я уже не раз высказывал эти взгляды публично и в печати. Всем они известны.

Комонфорт, сжав челюсти, вскинул руку с сигарой — этот сумасшедший радикал выводил его из себя.

— Прошу прощения, сеньор президент, я не договорил, — Бас даже не повернул головы к Комонфорту, он говорил, глядя в стену между Пайно и Сулоагой. — Итак, мои последовательные взгляды известны. И я от них не собираюсь отказываться. Но сейчас мы разговариваем как люди, в чьих руках судьба республики. Да, да! Вы — президент, генерал держит в руках военные силы столицы, и мы с сеньором Пайно — не последние люди в политике. Так вот, предрассудки невежественной толпы и туполобых консерваторов не дают возможности провести глубокие реформы. Провести их можно, только обладая полнотой власти и прочной опорой. А для этого, я уверен, необходимо пойти на компромисс с духовенством!

Это было столь неожиданно, что Комонфорт тряхнул тяжелой головой.

Сулоага сунул палец в рот и прикусил его неровными белыми зубами.

Пайно сморщился, пытаясь понять, что за игру ведет Бас.

— Да, да, сеньоры, только союз с духовенством может спасти республику. Если церковь перестанет провоцировать мятежи и даст деньги правительству — все проблемы решатся. Разумеется, когда мы встанем на ноги, мы вернем духовенство на должное место!

— Но кто же даст нам пойти на этот союз? Представьте себе реакцию конгресса, когда вы объявите… И конституция…

— Именно — конституция! Перейдем к этому вопросу, — Бас торжествующе подался в сторону президента. — Все мы понимаем — конституция такова, что управлять страной на ее основе невозможно. Невозможно! Какие могут быть реформы, когда конституция связывает руки исполнительной власти! И пойти на компромисс — тактический компромисс — с противниками правительства она тоже не может: «закон Хуареса» и «закон Лердо», ставшие статьями конституции, висят у нас, как ядра на ногах! Мы в абсолютном тупике. Казна пуста, руки связаны.

От напряжения у Комонфорта одеревенела шея. Он с трудом повернул голову к Сулоаге — тот по-прежнему сидел, прикусив палец.

— Что же вы предлагаете? — тяжело переводя дыхание, спросил президент.

Бас откинулся на спинку кресла и закинул ногу на ногу. Он наслаждался грядущим эффектом. Угол левого глаза равномерно дергался.

— Я предлагаю отменить конституцию и распустить конгресс!

Комонфорт взял свечу и стал с отсутствующим видом раскуривать новую сигару.

— Отменить «закон Лердо» невозможно, — растерянно сказал Пайно, — многие уже купили церковные земли, слишком многие, чтобы можно было все вернуть на свои места.

— Его не нужно отменять. Нужно приостановить его действие. Упорствуя, мы потеряем все. Конгресс — слишком пестрое сборище, чтобы это понять. Они своими речами друг другу дурманят головы. Я хочу реформ. Поэтому настаиваю на сильной исполнительной власти!

Комонфорт, не двигая головой, скосил глаза на Пайно.

— А ваше мнение, дон Мануэль?

— То, что казна пуста, я знаю лучше всех, сеньор президент. Я потому и ушел, что не вижу способа ее пополнить. Что до конституции, то дон Хуан прав — работать с ней невозможно. Но отмена конституции — дело весьма рискованное. Я бы на вашем месте, сеньор президент, подал в отставку. Быть может, это остудит горячие головы и с той, и с другой стороны.

Комонфорт посмотрел на Сулоагу, сидевшего в глубокой задумчивости с каким-то ожесточенным лицом. Сулоага почувствовал его взгляд и вынул наконец палец изо рта.

— Что ты скажешь, старый соратник?

— Я делаю все возможное, чтобы в полках был порядок и чтобы они поддерживали правительство… Но честно сказать, сеньор президент, солдаты очень горюют, что их нельзя теперь хоронить в освященной земле и что в смертный час они не получат отпущение грехов. Они ведь присягнули правительству и считаются отлученными… Очень горюют. За своих офицеров я ручаюсь. Но нет уверенности, что какой-нибудь ночью солдаты не выступят из казарм с Мирамоном во главе… Он ведь большой говорун, парень храбрый, солдаты его знают, он им сулит золотые горы и райские кущи… А что я могу им пообещать? Задержку жалованья и смерть без покаяния? Им все эти слова про свободу и конституцию — пустой звук. То, что говорит Мирамон и священники, куда понятнее и ближе… Вы знаете, как я дрался за республику. Но что-то делается не так…

Комонфорт встал и прошел по комнате, осторожно покручивая головой — пробуя шею. Лицо у него было измученное и несчастное. Он старался придать ему обычное твердое выражение, но ничего не получалось.

— Хорошо, — сказал он, — хорошо. Я вижу, бури нам не избежать…

Господи, он ехал сюда совсем не для того… Но для чего-то же он приехал?

Господи, не ты ли привел меня сюда в этот поздний час, чтобы надоумить меня? Или эти люди, этот человек, Хуан Бас, столь уверенный в своей правоте, уверенный, что святость его цели, а он уверен в этом, дает ему право на такой безумный маневр, или этот человек послан мне как пример, как вызов, как напоминание? Мой мудрый друг, дон Бенито Хуарес, что скажешь ты, когда я открою тебе эти замыслы? Такие соблазнительные, такие безумные, такие опасные, такие притягательные… А Санта-Анна? Зачем была революция Аютлы? Но ведь я же хочу сохранить плоды революции, не дать ей погибнуть!

— Хорошо, — сказал он, и его лицо приобрело выражение обычной величественности. — Давайте спокойно рассудим: на кого мы можем рассчитывать? Ошибиться нам нельзя. Прежде всего — Веракрус. Если Веракрус с его таможенными деньгами и решительными людьми нас поддержит — можно действовать. Если нет — дело безнадежное.

— Веракрус я беру на себя, — сказал Бас, — Самакона — мой друг. Я завтра утром пошлю к нему своего человека. Я знаю позицию Самаконы.

— Решающее значение имеет Добладо. Он смел, энергичен, его войска прекрасно организованы. От его поведения зависит поведение нескольких штатов.

— Вы же знаете, как он вел себя в предыдущем кризисе. Он, безусловно, поддержит вас и теперь. Он — сторонник сильной власти. Но мы можем на всякий случай запросить его мнение.

— И третье, сеньоры. Национальная гвардия федерального округа в руках пурос. Что мы им скажем?

— Если я смогу гарантировать им, что компромисс с духовенством — это маневр, временная мера, то уверен, что они останутся, по крайней мере, нейтральны. Это ведь все люди, которые служили у меня… Когда я был губернатором федерального округа, сеньор президент…

— Я должен был так поступить, — проворчал Комонфорт, — я не мог делать исключения.

Сулоага встал и одернул мундир. Его маленькие глаза блуждали.

— Я гарантирую поддержку гарнизона, — сказал он.

— Я поговорю с друзьями, — сказал Пайно, — многие будут на нашей стороне. Стране нужен мир и порядок, а не бесконечный хаос, насилие и нищета. Слишком высокая плата за высокопарную конституцию.

Комонфорт крепко закрыл глаза, постоял, сморщившись, и открыл их.

— Ну, что ж… Я получаю ежедневно десятки писем. Все они об одном и том же… И вы, друзья мои, говорили сегодня то же самое. Странно — люди разных партий так единодушны… Опросите всех влиятельных людей. Мы должны быть уверены, что страна не хочет конституции. Тогда мы не станем навязывать ее насильно. Но если те, которых мы все уважаем, выскажутся за конституцию — я буду защищать ее всеми возможными средствами. Клянусь вам, сеньоры!

Он не верил в то, что говорил, но не мог не сказать этого.

Он взял со спинки кресла пояс с револьвером, который снял в начале беседы, и надел его. Было три часа утра 9 ноября 1857 года.

Они вышли из дворца архиепископа, превращенного в казармы. Драгуны эскорта ждали президента. Лошадь Баса была тут же.

Они скакали в Мехико под огромными лучащимися звездами, с наслаждением вдыхая холодный воздух после прокуренной комнаты Сулоаги.

Дон Хуан Хосе Бас скакал стремя в стремя с Комонфортом, не испытывая к нему больше ни малейшей неприязни. Дон Хуан Хосе Бас, внезапно взорвавшийся, как петарда, на исторической сцене, Хуан Хосе Бас, этот нервный радикал с дергающейся щекой, апостол крайностей, плохой политик и самоуверенный интриган, ничтожный сам по себе, толкнул, привел в действие гигантский механизм, и начался процесс — равно катастрофический и благотворный…

Дон Хуан Хосе Бас думал: «Дело сделано. Теперь все зависит от Хуареса. Если он будет с нами — мы выиграли. Он не может отказаться — он же умен!»

Дон Игнасио Комонфорт, классический модерадо, гений умеренности и компромисса, думал: «Как мне объяснить Бенито? Поверит ли он в чистоту моих намерений? Должен поверить — он же знает меня!»

Хуарес услышал во сне стук копыт, вздрогнул и проснулся. Было совершенно тихо. Донья Маргарита подняла голову.

— Спи, — сказал он ей. — Спи, моя дорогая. Еще ночь…