26. 1945 г. Восточная Пруссия.

26. 1945 г. Восточная Пруссия.

Похоже, что война для нас кончается. Мы в Германии, почти не работаем и только ездим. То ли госпиталей теперь много? Скорее, раненых мало, иначе нашли бы для нас место. Есть авторитет у ППГ-2266.

В газетах фотографии: Сталин, Черчилль Рузвельт. Такие важные вершители судеб мира. В Крыму, в императорском дворце Ливадии проходила их встреча. Вроде бы договаривались как заканчивать войну и поделить Европу. Подробностей никаких. Но сам факт приятен. Но так же есть сомнения: неужели Вождь пойдет на твердый мир с империалистами?

Политику мы не обсуждаем, живём изолировано, радио нет, газеты - редко, народ аполитичный - одни женщины. Общаемся с внешним миром через раненых. Майор не просвещает, да и нет охоты с ним беседовать, не люблю.

26 февраля нас внезапно перебросили на север в городок Либштадт. Ехали по дороге, по которой удирали немцы. Они все уехали, страна пустая. Обочины усыпаны брошенными вещами - колясками, подушками, выпотрошенными чемоданами. Видимо, тогда была оттепель, потом заморозок. Всюду на деревьях примерзший пух перин. Не могу унять злорадное чувство: "Вот и вам досталось испытать".

С ходу развернулись в здании вокзала, чтобы принимать раненых, уничтожавших окруженную группировку в центре Пруссии. Устраиваться легко: помещений, перин, угля, мяса - сколько угодно. На нары в сортировке разложили матрацы и накрыли коврами, как у султана во дворце.

Хирургия не представляла труда. Приняли всего около трёхсот раненых, большинство - лёгких, уже обработанных в МСБ. 10 марта их эвакуировали и переехали в Морунген. Город окружной, тысяч на двадцать жителей. Пустой, как и другие. Нам снова установили профиль - ранения нижних конечностей. Раненых мало, и проблем не возникало. Нашли больницу и добыли там аж два маленьких рентгена. И плёнки, и все химикалии. Теперь мы имеем вполне культурную травматологию.

Наш народ ходит по городу, ищут "трофеи". Дело совсем невинное: жителей ни души. Не мог себе представить такую картину бесхозного богатства: мебель, утварь, книги, техника, картины. Одежду солдаты и офицеры подбирают и отправляют домой в посылках. Для госпиталя набрали много белья, одеял, подушек. Всю войну берегли, всё числилось за старшими сестрами, дрожали за каждое полотенце, а теперь - бери, не хочу!

Поскольку в Восточной Пруссии не было жителей, то и мародерство не имело почвы. То же и о насилии над женщинами: слухи ходили, но чтобы массовость - нет, не было. Впрочем, не поручусь, я мог и не знать, дело такое.

9 апреля взяли Кенигсберг. Мы с начальником ездили, спустя два дня, посмотреть город. Масса впечатлений. Выглядит как Сталинград.

В конце апреля нам приказали свернуть госпиталь, переехать в Эльбинг и там развернуться для приема раненых. Выбрали трехэтажную школу.

Шло последнее наступление на Берлин, и мы с нетерпением ждали: вот-вот возьмут!

1-е Мая отметили, как в доброе старое время. Торжественное заседание, доклад майора, праздничный обед в школьной столовой. Вместились все.

А 2 мая наши взяли Берлин. Началось напряженное ожидание мира. Пошли слухи с перехваченных радиосообщений, что "вот-вот".

Нам привезли около ста раненых из ближайших медсанбатов, из тех дивизий, что сражались на косе Фриш Гоф. Немцы там упорно сопротивлялись, неизвестно зачем.

Одной из последних раненых привезли девушку-разведчицу. Ей уже сделали высокую ампутацию бедра по поводу оскольчатого перелома, и она находится в тяжелейшем остром сепсисе. Красивая белокурая девушка с мужественным лицом. У нее было четыре ордена, из них два - Красного Знамени. Теперь её представили к званию Героя, но ей уже не дожить до награды.

- Я умру, доктор? Да?

- Ну, что ты, милая. Жалко ноги, но жизнь дороже. Сделают протез.

- Что, протез... Я чувствую, как жизнь уходит. Засыпаю, забываюсь и всё боюсь, что не проснусь... А не спать не могу...

Что мы могли для неё сделать? Переливали свежую кровь каждый день, вливали глюкозу, давали витаминные препараты. Культя была покрыта омертвевшими тканями, из нее торчал острый обломок бедра почти у шейки.

Сепсис развивался стремительно, каждый день потрясающие ознобы и поты по несколько раз. В интервалах лежит бледная, как труп. За ней ухаживала Шура Маташкова. Слабеньким голосом больная спрашивала:

- Шурочка... уже объявили о победе?

- Нет ещё... ещё нет.

Ты же меня сразу разбуди. Так хочу дожить...

И она дожила.

Вечером 8-го радисты из соседней части принесли новость: готовится формальное подписание капитуляции.

Утром 9 мая наша перевязочная работала как всегда, хотя все ждали экстренного сообщения.

На столах лежали раненые, некоторые развязаны, другие ожидали перевязки, третьих готовили к гипсованию. Было часов одиннадцать.

Вдруг слышим стрельбу из винтовок и автоматные очереди. Всё сильнее и сильнее. Сначала не поняли.

- Что они там, сказились? Сейчас кого-нибудь подстрелят.

Вдруг Степа Кравченко объявил из дверей:

- Победа! Победа! На улицу!

Все кинулись наружу. Я тоже. Лида накладывала повязку и задержалась.

- Сестрица... Останьтесь с нами.

Она осталась и ходила от одного стола к другому, пожимала руки, поздравляла.

А на стадионе около госпиталя уже собралась толпа. Наши в халатах, другие в форме, солдаты из разных частей. Кругом слышим беспорядочную стрельбу.

Майор влез на ящик и объявил:

- Товарищи! Фашистская Германия капитулировала! Ура!

Все закричали, бросились обниматься. Майор выстрелил вверх, нашелся ещё кто-то с оружием, послышались редкие хлопки.

Долго ещё не хотели расходиться, с трудом удалось отправить сестер и врачей.

В перевязочной Лида уже успела перевязать почти всех, что лежали на столах. Я поздравил их с победой.

... ... ...

Дальше были сцена, которая запомнилась во всех деталях, на всю жизнь.

Шура Маташкова заглянула в перевязочную.

- Николай Михайлович, пойдемте к Зое.

- А что, плохо?

- Нет, нужно ей сказать... просила. Вы лучше скажете.

Мне не хотелось идти. Нет, не хотелось. Но что сделаешь - ты доктор, надо.

Она лежала бледная, с синевой, глаза закрыты, и даже не знаешь, жива ли. Шура шепчет:

- У неё был озноб в восемь часов. Теперь забылась. Но очень просила разбудить.

- А может, не будить? Проснётся - скажем.

- Разбудите, Николай Михайлович. Пожалуй, и не проснется уже сама.

- Зоя, Зоечка!

Чуть приоткрыла веки. Облизала сухие губы.

- П-и-ть.

Щура напоила её из поильника морсом. Глаза совсем открылись.

Взгляд осмыслился.

- Зоя, Германия капитулировала! Поздравляю тебя с победой!

Оживилась, улыбнулась болезненной, слабой улыбкой. Слеза поползла из угла глаза по виску вниз.

- Позд-р-а-в-ляю... и вас поздравляю... Дождалась... Теперь бы поправиться...

Сел около неё на кровать, взял руку, тонкую, бледную, бескровную, с грубой кожей на ладони, с неровными ногтями. Говорил, утешал.

- Ты усни, Зоечка. Набирайся сил.

И она уснула.

К вечеру был ещё один озноб, после которого полный упадок сил и сердечная слабость. Ничего сделать не могли. Умерла.

Это была последняя смерть в нашем госпитале. И оттого особенно обиднаяи печальная. Но всё вокруг так переполнилось счастьем, что ничем не затмитьрадость. Просто не верилось, что уже не убивают.