14 Прощание с Биллом

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

14

Прощание с Биллом

Юэн Монтегю запланировал «прощальный вечер Билла Мартина» заранее, но сказал о нем Джин Лесли только днем 22 апреля. Он послал записку от «Билла», адресованную «Пам», с приглашением посмотреть звезду эстрады Сида Филда в представлении «Возьми новый аккорд» в театре Принца Уэльского, а затем поужинать в клубе «Горгулья». Секретарша из МИ-5 была взволнована приглашением от сослуживца-поклонника: «Я кинулась домой, сбросила офисную одежду, принарядилась, наложила кое-какую косметику». Чамли загодя приобрел четыре билета на вечернее представление и, хотя талоны от двух средних были оторваны и уже плыли в кармане мертвеца к берегам Испании, мог продемонстрировать на входе, что билеты были куплены единым блоком. Не воспользоваться билетами, писал позднее Монтегю, было бы «глупо». Помимо прочего, представлялась идеальная возможность продолжить ухаживание за его воображаемой «невестой». Чарльз Чамли, со своей стороны, пригласил на представление Эврил Гордон, другую молодую секретаршу из службы безопасности, которая помогала Хестер Леггет сочинять письма «Пам». Обе девушки были в какой-то мере осведомлены об операции «Фарш», хотя не знали подробностей.

Монтегю был верен себе. О смерти Билла Мартина, предположительно погибшего в море после авиационной катастрофы, вскоре будет объявлено официально, а между тем Монтегю уже сочинил некролог, который собирался какое-то время спустя опубликовать в Times. Обман и после того, как труп прибьет к испанскому берегу, еще долго надо будет поддерживать и укреплять.

Заметка рисует жизнь кабинетного человека, талантливого литератора, который твердо вознамерился исполнить свой патриотический долг — и трагически погиб:

Смерть Билла Мартина «при выполнении боевого задания», о которой было объявлено на Ваших страницах, стала для многих его друзей полной неожиданностью. Мало кто из них знал, что он некоторое время назад поступил на службу в «коммандос», где раскрыл себя с неведомой доселе стороны.

Мартин был уникальной личностью, и его утрата трагична. Среди его современников из числа более чутких постоянно крепла уверенность в его гениальности. Он не добился больших успехов в школьные годы: его тогда больше интересовали музыка и чтение по собственному выбору, чем обычная работа в классе и спортивные игры с товарищами. После учебы в университете, когда его литературный талант и лидерские качества произвели сильное впечатление на небольшой кружок преподавателей и студентов, он уехал жить в сельскую местность, где вел хозяйство, рыбачил и писал.

Когда началась война, Мартин, которого и ранее глубоко тревожила растущая угроза всему, что он так горячо любил, поспешил поставить себя на службу стране. Ему была поручена штабная кабинетная работа, и, несмотря на ее важность и на то, что она хорошо соответствовала его талантам, решительные — и нешаблонные — усилия, которые он предпринял, чтобы освободиться от нее ради более активной и опасной деятельности, в конце концов увенчались успехом.

Как и для других людей, наделенных воображением и художественным темпераментом, опыт службы в «коммандос» стал для Мартина источником нового осмысления жизни, мощным творческим стимулом.

Он не хотел, пока война не окончена, публиковать что-либо из своих произведений. Нам придется поэтому набраться терпения и дождаться того времени, когда широкая публика получит возможность оценить его редкий талант.

Некролог человека, которого не было, в газете все-таки не появился, но он с поразительной яркостью показывает уровень эмоциональной вовлеченности сотрудника разведки в свое дело.

Две пары, входившие в театр Принца Уэльского, смотрелись весьма эффектно: мужчины в полной униформе, девушки в своих лучших платьях, в туфлях на шпильках. Монтегю протянул билеты билетерше. «Мы жутко волновались, когда она взяла билеты, — вспоминала Джин. — Заметит ли она, что двух не хватает?» Она заметила и позвала администратора, но его удовлетворило объяснение, что два средних талона были оторваны «в шутку».

Свет в зале померк, и четверка, удобно устроившись в обитых плюшем креслах балкона, приготовилась смотреть новое представление Сида Филда. Далеко не молодой, Филд вот уже тридцать лет разъезжал по провинциальным мюзик-холлам: пел, танцевал, исполнял комические сценки. Не так давно он добился по-настоящему большого успеха в образе Забияки Грина — мелкого жулика из кокни. «Возьми новый аккорд» было его первым представлением в театрах Вест-Энда, в котором, наряду с ним, участвовала сборная труппа молодых театральных дарований «из всех уголков страны», выступавшая под названием «Джордж Блэк и новое поколение». О театральном импресарио Блэке сегодня помнят так же смутно, как и о самом Сиде Филде, а вот из «нового поколения» кое-кто поднялся очень высоко. В составе труппы были два никому не известных юноши — шестнадцатилетний Эрик Моркам и семнадцатилетний Эрни Уайз, будущая знаменитая комическая пара.

Премьера «Возьми новый аккорд» состоялась месяцем раньше и вызвала восторг. Газета Times назвала Филда «подлинной находкой», Daily Mail отметила «самый громкий смех, какой мы слышали за годы», Daily Telegraph выразила удовлетворение тем, что «среди его шуток нет ни одной сальной». В апреле все представления уже шли при битком набитом зале. Сид танцевал, отпускал шутки, разыгрывал скетчи и пел:

Когда опять засветятся огни на Пикадилли,

Я так уж назюзюкаюсь что упаси господь!

На самом деле Сид не дожидался отмены военного затемнения: перед выходом на сцену он всякий раз «подкреплялся соответствующей порцией джина». Публике времен войны «Новый аккорд» предлагал именно такой эскапизм, какой был ей нужен. Немалую ее часть составляли американские солдаты, и шуточки по поводу англо-американских отношений вызывали наиболее громкие одобрительные возгласы. Война казалась далекой-далекой и какой-то даже малозначительной. На обороте программки было напечатано: «В случае воздушной тревоги во время представления публика будет извещена. Желающие покинуть театр смогут это сделать, однако представление будет продолжено». В конце вечера звучала песня в честь Сида:

Для того, кто невесел,

Для того, кто грустит,

Есть лекарство отличное:

Сид!

Даже труппа была, казалось, слегка ошарашена таким успехом. Джерри Десмонд, партнер Сида Филда, выступавший в амплуа «простака», писал: «Волны смеха накатывали, как мощный прибой на галечный берег, и, накатив, долго не умолкали. Очень-очень долго».

Тем временем в море в 300 милях оттуда лейтенант Скотт, стоя на палубе «Серафа», прислушивался к плеску волн и вглядывался в темноту, за которой скрывались берега Португалии. «Погода наконец стала теплая, и нести вахту на мостике под ночным безоблачным небом было одно удовольствие».

У людей, плавающих на подлодках, развивается некое шестое чувство. Проводя под водой долгие промежутки времени, когда заняться почти нечем, но когда малейший шум или малейшая оплошность могут обернуться смертью, подводники становятся чрезвычайно чуткими ко всему необычному. Билл Джуэлл был твердо убежден, что он единственный на борту знает про добавочного пассажира, однако по крайней мере некоторые члены команды подозревали, что в странном цилиндрическом контейнере в носовом торпедном отсеке находится не оптическое или метеорологическое оборудование, а что-то другое. Длина и вес контейнера подталкивали к определенным предположениям. Когда подводную лодку качало, внутри цилиндра слышалось тихое хлюпанье. Подводники начали отпускать шуточки про «тело Джона Брауна»,[9] гниющее на стеллаже для торпед, и про «нашего приятеля, метеоролога Чарли». Что касается самого Джуэлла, он понятия не имел, кому принадлежит тело — и вообще реальное оно или мнимое. Про себя он тоже начал называть пассажира Чарли.

Джин Лесли вышла из театра под руку с Монтегю веселая и приятно взволнованная, в ее ушах еще звучали аплодисменты. Прощальный вечер Билла Мартина продолжился в «Горгулье» — клубе с богемным душком, оборудованном на крыше на Мирд-стрит в Сохо. Возникший в 1925 году, клуб был излюбленным заведением художников, писателей и актеров, воплощением весьма своеобразного декадентского шика. Попасть в «Горгулью» можно было только на крохотном шатком лифте, размер которого «был таким, что люди, войдя в него абсолютными незнакомцами, приезжали наверх близкими друзьями». Интерьер был оформлен в мавританском стиле, стены украшали зеркальные осколки стекла XVIII века (идея принадлежала Анри Матиссу, который был членом клуба, как и актер Ноэл Кауард, художник Огастус Джон, актриса Таллула Бэнкхед). Шпионов, в том числе Гая Берджесса и Дональда Маклина, привлекали здешние темные уголки и атмосфера тайных встреч. В «Горгулье» всегда стоял полумрак, общий стиль был авангардистский, с небольшим налетом чего-то недозволенного. Как отмечает кинорежиссер Майкл Люк, в заведении царила «таинственность с примесью легкого эротизма». Джин Лесли в таких местах еще не бывала. Ее мать пришла бы в ужас.

Вечер, по воспоминанию Монтегю, «прошел очень весело». И, разумеется, не без флирта. Четверку посадили за угловой столик с банкеткой вдоль стены и двумя стульями. Монтегю предложил, чтобы девушки сели вместе на банкетку. Эврил Гордон, придя в мелодраматическое настроение, игриво отозвалась: «Для жениха и невесты Билл и Пам проявляют на удивление мало нежности друг к другу! Даже не хотят сидеть вместе за прощальным ужином перед его отъездом за границу». Американская пара за соседним столиком, услышав эти слова, резко обернулась. Войдя в роль и чувствуя, что их подслушивают, Монтегю сказал на это, что до помолвки был знаком с Пам всего несколько дней. «Если бы мы с Пам знали друг друга получше, все было бы по-другому, — громко заявил он. — Мой начальник пишет в письме, что я только поначалу тихий и застенчивый, а вообще-то знаю свое дело». Это почти точное повторение характеристики майора Мартина из фальшивого письма Маунтбеттена адмиралу Каннингему — но это также и нарочитая двусмысленность.

Американская пара бросала негодующие взоры на морского офицера, обручившегося с молодой девушкой после столь краткого знакомства, а теперь отпускающего многозначительные шутки по поводу своих любовных доблестей. Настоящий пошляк, пустой человек! Ясно выразив молчаливое неодобрение, американец с американкой ушли танцевать. Но если им не нравятся такие разговоры с подтекстом, зачем, спрашивается, они пришли в «Горгулью»? Наша четверка провела вечер хорошо. Пили, танцевали. Чамли предложил тост «за Билла», и они чокнулись. Мужчины в какой-то мере сбросили напряжение и явно получали удовольствие — однако Джин чувствовала в них некую подспудную озабоченность: «Они то и дело смотрели на часы и обменивались фразами типа: „Интересно, всплыли они уже или еще нет?“» Она заметила, что Юэн Монтегю испытывает беспокойство, как будто его жизнь должна вот-вот перемениться.

На следующее утро Монтегю написал Айрис обычное письмо. Тон — делано-безразличный: «Мне тут по долгу службы пришлось пригласить кое-кого в театр. Мы были на представлении нового комика, который много выступал на севере, но в Лондон приехал в первый раз. Его зовут Сид Филд — жутко смешной. Очень хороший был вечер».

Через несколько дней роману Пам и Билла должен был прийти заранее предусмотренный конец, а вместе с ним должны были окончиться и странные параллельные ему отношения между офицером военно-морской разведки и секретаршей. Монтегю, который на первых порах, на ранней стадии выдумки был к ней явно «неравнодушен», после прощального ужина стал уделять ей куда меньше внимания. Донос леди Суэйдлинг жене Монтегю по поводу подозрительной подписанной фотографии на его туалетном столике возымел должный эффект. Письмо от Айрис с требованием объяснения не сохранилось, но представить себе его содержание довольно легко. Монтегю попросил сослуживца, которому проездом предстояло побывать в Нью-Йорке, зайти к его жене и объяснить ситуацию от его имени. Айрис, судя по всему, объяснение удовлетворило. «Я рад, что Верел рассказал тебе про мои дела, — писал ей Монтегю. — Из-за того, что ты могла подумать о снимке и о компрометирующей надписи, я беспокоился сильнее, чем из-за того, что могла подумать мама!!!» После этого «Пам», она же «Девушка из „Вязов“», исчезла из жизни Монтегю. Но даже спустя почти полстолетия он, когда писал Джин, по-прежнему обращался к ней как к «Пам», а подписывался «Билл».

По мере приближения «Серафа» к цели беспокойство в комнате № 13 неуклонно возрастало. «Мы все были очень взволнованы и вместе с тем озабочены, но поделиться с кем-либо за пределами комнаты не могли», — вспоминает Пат Трехерн. Все могло сорваться по множеству причин, а ставка была чрезвычайно высока.

Операция «Баркли» должна была стать, по словам Кларка, «пиком дезинформационных усилий в Средиземноморье». Хотя формально план «Фарш» не был включен в операцию «Баркли», он играл ключевую роль в попытке расширить эту операцию, а именно убедить немцев, что следующий удар обрушится одновременно на Сардинию и Грецию, а это, в свой черед, послужит прелюдией к крупной военной кампании на Балканах. В планах, разработанных Джонни Беваном в Лондоне и Дадли Кларком в подразделении «А» и имевших целью отвлечь как можно больше немецких сил от Сицилии и Центрального Средиземноморья, использовались двойные агенты, греческие партизаны, ложные слухи и несуществующая 12-я британская армия, которая якобы готовилась вторгнуться на Балканы.

«Воинство», сосредоточенное в ливийской области Киренаика (в пределах досягаемости немецких разведывательных самолетов), состояло из макетов десантных плавучих средств, макетов танков и фальшивых планеров, а также из реальных зенитных батарей и истребителей, которые должны были немедленно подниматься в воздух при приближении вражеских самолетов, поддерживая иллюзию. Была запланирована реальная диверсионная операция в Греции, чтобы заставить немцев сосредоточить на ней внимание. На дипломатических обедах в нейтральных странах подбрасывались намеки на грядущее вторжение в Грецию в надежде, что информация будет передана в Германию. В Египте греческие подразделения проходили десантную подготовку, велись поиски лиц, говорящих по-гречески, на каирской валютной бирже покупались греческие драхмы. «Один патриотически настроенный грек сумел остаться в британской части и, несомненно, был изумлен, когда ему пришлось высадиться не на родине, а на Сицилии». В войсках распространялись листовки о «гигиене на Балканах». В другой части Средиземноморья сходные, хотя и менее активные усилия предпринимались для того, чтобы создать видимость подготовки атаки на Сардинию: алжирских рыбаков расспрашивали об особенностях прибрежных сардинских вод.

Вместе с тем стремительно шла подготовка к реальному вторжению на Сицилию. В портах Северной Африки концентрировались войска. Если операции «Баркли» и «Фарш» достигнут цели, немцы будут рассматривать эту подготовку как отвлекающую часть операции «Бримстоун» по захвату Сардинии, а также предполагаемой греческой операции. Аэродромы на Сицилии в любом случае надо было бомбить, поскольку, как писал Монтегю, «никакую крупную операцию невозможно было начать, поддерживать и обеспечивать всем необходимым, пока не выведены из строя аэродромы и другие базы противника на Сицилии». Если план сработает, бомбардировки будут сочтены вспомогательными действиями к вторжениям в восточной и западной частях Средиземноморья, а не тем, чем они станут на самом деле: прелюдией к полномасштабному вторжению на саму Сицилию. По многочисленным каналам распространялись различные мнимые даты «неминуемого» вторжения, которое затем «переносилось». Эти фальшивые даты нарочно выбирались совпадающими с наиболее темными фазами Луны. Таким образом надеялись внушить противнику, что ждать атаки следует лишь темной ночью, а в полнолуние можно ослабить бдительность.

Операция «Фарш» была лишь одним винтиком дезинформационной машины — но винтиком определяющим. Если бы она провалилась, то все прочие элементы обмана были бы разоблачены как одна огромная мистификация, немцы укрепили бы Сицилию, а «подготовку» к вторжению в Грецию верно расценили бы как отвлекающие действия. Как Монтегю предостерегал с самого начала, «если они заподозрят, что документы — фальшивка, это может иметь далекоидущие и крайне серьезные последствия». Ответственность тяжко давила на его плечи: «Если бы с „Серафом“ что-нибудь случилось, мне пришлось бы стать козлом отпущения (не говоря уже о муках совести)».

Второй попытки быть не могло. Джон Годфри, бывший глава военно-морской разведки, всегда решительно утверждал, что обман противника — блюдо, которое следует подавать только с пылу с жару: «Дезинформация, как еда, быстро становится несвежей, с душком, холодной, водянистой, несъедобной и, если успела подпортиться, приносит больше вреда, чем пользы. Если она пришла в подобное неприятное состояние, не пытайтесь ее заново разогреть. Избавьтесь от скверного куска и начните сызнова». Если бы «Фарш» подпортился, на нем бы немедленно поставили крест. У Джуэлла в этом плане не было иллюзий: малейший прокол — и операция будет отменена, тело придется доставить в Гибралтар, а документы передать в тамошнюю разведку «с предписанием сжечь содержимое, не вскрывая». Были, кроме того, разработаны планы на случай, если что-либо пойдет не так после того, как тело будет оставлено в море.

22 апреля главе британской разведки в Гибралтаре была послана шифровка: «Операция под названием „Фарш“, повторяю, „Фарш“ начата… Если в Гибралтар пришлют труп с документами в полевой сумке, прошу немедленно сообщить Робертсону в МИ-5 и дать заключение, побывали ли эти документы в руках посторонних лиц. Если эти документы попадут к Вам, их все надлежит, не трогая печатей, отправить прямой воздушной утяжеленной дипломатической почтой полковнику Робертсону в МИ-5».

Вечером 28 апреля «Сераф» обогнул мыс Сан-Висенти и взял курс на Уэльву. Джуэлл собрал всех офицеров в кают-компании. Помимо Джуэлла и его помощника Дэвида Скотта, за столом сидели лейтенанты Дикки Саттон, Джон Дэвис и Ральф Норрис. Вынув из сейфа объемистый конверт, Джуэлл ввел их в курс операции «Фарш». Как писал затем Скотт, новость о содержимом контейнера вызвала у него «небольшое потрясение». Больше всего, кажется, расстроила Скотта мысль, что «матросы спали совсем рядом с ним, может быть, даже использовали его как подушку». Офицеры кивали, не задавая лишних вопросов. После того как они высадили добродушного американского генерала в одной части Средиземноморья, забрали ворчливого французского генерала в другой, взорвали кита и на минуточку стали американской субмариной, нынешнее новое задание было в порядке вещей. Джуэлл подчеркнул «жизненную необходимость абсолютной секретности». Подводники, как известно, люди очень суеверные. Когда Джуэлл не слышал, один из офицеров заметил: «Не очень-то хорошая примета возить с собой трупы».

На рассвете следующего дня, когда до Пунта-Умбрии было совсем близко, Джуэлл отдал приказ на погружение. Следующие несколько часов они со Скоттом вели «разведку берега с близкого расстояния, запоминая все ориентиры». Берег выглядел пустынным: виднелись лишь несколько рыбацких лачуг и несколько лодок, вытащенных на песок. Задание, подумал Скотт (и ошибся), обещало быть «легким, даже приятным». Единственным, что мешало, был сильный ветер в сторону моря. Между тем приказ был четким: «Операцию осуществить во время отлива при как можно более низком уровне воды» и «при ветре, направленном к берегу, или в безветренную погоду». Джуэлл решил ждать.

«На следующий день условия оказались идеальными, — пишет Скотт. — Ветер южный, слабый, небо затянуто облаками». «Сераф» отошел на 12 миль от берега перезарядить батареи и стал дожидаться отлива и полной темноты. В Лондоне Адмиралтейство попросило военное министерство «обеспечить полный запрет на бомбардировки» в этом районе. Военно-морская разведка доложила: близ Уэльвы «прямых опасностей не обнаружено».

30 апреля в 1.00 погруженная субмарина скрытно приблизилась к берегу еще раз. Два часа спустя «Сераф» прибыл в указанную точку: направление на Портиль-Пилар — 148°, до берега примерно 8 кабельтовых (чуть меньше мили). «Мы уже готовы были всплыть, — вспоминает Джуэлл, — но в этот момент над нами прошла рыбацкая флотилия — ловцы сардин». Дождавшись, когда лодки достаточно отдалились, «Сераф» всплыл, и Джуэлл осмотрел окрестности в бинокль. «В заливе на воде было много мелких рыболовных судов. До ближайшего — около мили». Слишком далеко, решил Джуэлл, чтобы заметить темную подлодку. Небо было пасмурное, облака низкие, видимость то улучшалась, то ухудшалась, и поднимался ветер.

Матросам было сказано, что офицеры собираются «сделать так, чтобы на берег выбросило якобы секретное оборудование — приманку для немецкого агента, который действует в окрестностях Уэльвы: если против него наберется достаточно улик, его должны будут выслать из нейтральной Испании». Трое матросов подняли контейнер через торпедопогрузочный люк, который обычно открывали только в гавани. Металлический цилиндр положили на носовую надстройку, после чего матросам было приказано спуститься вниз. Скотт нес вахту на мостике, лейтенант Норрис был дозорным. Лейтенанты Саттон и Дэвис стали отвинчивать крышку контейнера. Скотт измерил глубину эхолотом: почти 2 фатома (3,6 метра) под килем. «Мы подкрались еще чуть ближе к берегу».

Майора Мартина извлекли из стального цилиндра в 4.15. Как выразился Джуэлл с его обычной склонностью все преуменьшать, от него «маленько попахивало».

Вероятно, из-за кислорода, сохранившегося в ткани униформы и одеяла, процесс разложения в пути ускорился. Иные из офицеров отпрянули. Они не раз участвовали в смертельных подводных сражениях, но, как заметил Джуэлл, «вряд ли кто-нибудь из них видел за это время хоть один труп». Сам Джуэлл, однако, держался с великолепным спокойствием: «Мне приходилось видеть трупы. Мой отец был хирургом. Мои братья были врачи. На меня это не так сильно подействовало». Степень разложения видна по официальному рапорту Джуэлла: «Мы развернули одеяло и осмотрели тело. Чемоданчик был прикреплен надежно. Лицо сильно потемнело, и вся его нижняя часть начиная от глаз была покрыта плесенью. Кожа на носу и скулах начала лопаться. Труп был очень несвежий».

Действуя быстро, Джуэлл надул «Мэй Уэст», переложил документы из конверта в чемоданчик, запер его и засунул ключи мертвецу в карман. Затем выбрал одно из удостоверений с фотографиями Ронни Рида и положил в тот же карман. Тем временем лейтенант Скотт, стоя на мостике, все сильнее тревожился. Часы показывали 4.30, и над морем начинало светать. Еще большее беспокойство внушало то, что ветер усиливался и субмарина дрейфовала в сторону берега. «Мы уже были практически на берегу». Осадка «Серафа» составляла 6,4 метра. Там, где он в тот момент находился, глубина во время отлива была всего 4,5 метра. Отлив вскоре должен был достигнуть нижней точки, и субмарина рисковала сесть на мель.

Билл Джуэлл выпрямился, снял офицерскую фуражку и, склонив голову, быстро произнес «то, что я мог припомнить из заупокойной службы» — отрывок из 39-го псалма.[10] Выбор текста оказался удивительно уместным, если принять во внимание строгую секретность задания: «Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною. Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром…»

Три офицера затем взяли тело и позволили ему мягко соскользнуть в море. Джуэлл повернулся к Скотту, стоявшему на мостике, и показал ему два поднятых больших пальца: «Все в порядке!» Скотт «с немалым облегчением» дал полный назад. «Волны от винтов подтолкнули майора Мартина в нужном направлении». Некоторое время, пока подводная лодка уходила в сторону моря, Скотту видно было серое пятно на воде, дрейфовавшее к берегу. В официальном отчете об операции Джуэлла особо похвалили за то, что он подошел к берегу так близко, хоть и едва не посадил субмарину на мель: «Таким приближением к берегу он практически обеспечил успех».

Когда они прошли полмили на юг, за борт были брошены частично надутая резиновая лодка и весло. Одеяла, ленты, которыми они были перевязаны, и упаковку от лодки засунули в контейнер. Пока еще не погружаясь, используя сравнительно тихий электродвигатель, Скотт вел подводную лодку в глубокие воды открытого моря. Пройдя 12 миль, «Сераф» остановился в последний раз, и контейнер выбросили в воду. Глубина составляла 200 фатомов (360 метров). Найти контейнер будет невозможно — если, конечно, удастся заставить его пойти ко дну. Но Чарльз Фрейзер-Смит сработал контейнер для майора Мартина чересчур добротно. «Чтобы лед в нем не таял слишком быстро, там повсюду были устроены воздушные карманы». Двойная оболочка сыграла роль встроенного поплавка.

Снизу принесли станковый пулемет Виккерса, и контейнер «изрешетили пулями». Но он упорно не хотел тонуть и, что еще хуже, дрейфовал в сторону берега. Джуэлл дал Скотту служебный револьвер калибра 0,455 и приказал встать на носовую стабилизирующую плоскость, а сам маневрировал подводной лодкой, пока контейнер не оказался непосредственно под Скоттом. «Он проделал это со своим обычным мастерством, и я всадил в контейнер все шесть зарядов». Тем не менее стальной цилиндр вызывающе колыхался на поверхности. Это был, по воспоминанию Джуэлла, «жуткий момент», и времени было в обрез. «Светало быстро, и недалеко виднелись рыбацкие лодки». Джуэлл решился на радикальные меры. Стальной цилиндр, продырявленный двумя сотнями пуль и напоминавший теперь огромный дуршлаг, опять втащили на палубу. Принесли пластичное взрывчатое вещество, часть положили внутрь, часть прикрепили снаружи. Зажгли запальный шнур, контейнер опустили за борт, субмарину поспешили отвести подальше. Взрыв был оглушительный. Эпитафия, которую много лет спустя произнес Джуэлл, отличалась лаконизмом: «И тогда эта штука наконец исчезла». Джуэлл испытал облегчение, но знал, что пошел на риск. Ему было приказано утопить контейнер как одно целое, а не разносить на куски. Фрагменты оболочки и даже обрывки одеяла и ленты могло теперь выбросить на берег. Возможно, их приняли бы за часть того, что осталось после авиационной катастрофы, — но этого нельзя было гарантировать. Кроме того, испанские рыбаки в заливе, даже если они не заметили подводную лодку, устроившую взрыв, несомненно должны были увидеть вспышку и услышать громкий хлопок среди рассветной тишины. В финальном отчете Джуэлл об этом взрыве не упомянул: после того как контейнер изрешетили пулями, он, по его словам, «пошел ко дну у нас на глазах». Более того, он никому не рассказывал о том, как на самом деле утопили контейнер, до 1991 года, когда ему было семьдесят семь лет.

«Мы погрузились и взяли курс на Гибралтар, — пишет Скотт. — Завтрак показался великолепным на вкус, и таким же великолепным был глубокий сон, в который я сразу же потом погрузился».

В 7.15 утра лейтенант Билл Джуэлл послал с подводной лодки «Сераф» радиограмму в лондонское Адмиралтейство: «Фарш завершен». Прибыв в Гибралтар и сойдя на берег, Джуэлл отправил Монтегю открытку: «Посылка доставлена благополучно».