Прощание
Прощание
1715 год. Людовик очень устал. Ему не суждено пережить этот год. У него желтовато-восковой цвет лица, на котором лежит печать горечи. Ему трудно двигаться. На лице его появляется выражение то скуки, то растерянности, а то он внезапно беспричинно плачет. Огромный Версаль стал дворцом безмерной тоски. Придворные, пережившие эту войну, которая уничтожила цвет дворянства, удрученные его мрачной атмосферой, ищут развлечения в Париже.
Мадам де Ментенон часто жалуется в письмах на ипохондрию мужа: «Приходится терпеть его мрачное настроение, его уныние, его недомогания; иногда у него из глаз ни с того ни с сего льются слезы, и он не может сдержать их, или ему внезапно делается дурно. Он утратил вкус к беседе. Случается, что кто-либо из министров приносит ему дурные новости. Если хотят, чтобы я присутствовала при этом совете, меня зовут, если нет, то я удаляюсь…»
Десятого августа у Людовика едва хватает сил дойти до своей молельной скамейки — ноги совсем не держат его. 12-го ему становится хуже. 13-го он просит отнести его в церковь в портшезе. После молитвы он, стоя, ни на что не опираясь, принимает посла Персии Хусейна Мирзу. Во второй половине дня он чувствует острую боль в левой ноге. Фагон, его знаменитый врач, констатирует воспаление седалищного нерва. А начиная с 19 августа король уже не покидает своих апартаментов. Его хирург обнаруживает черное пятно на ступне. 20-го в присутствии врачей, которые промыли ему ногу в большом серебряном тазу, Людовик говорит: «Я вижу, что вы находите мое состояние плохим. Я действительно очень слаб. Но как может быть иначе, если я мучаюсь от боли днем и ночью и с начала моей болезни почти ничего не ем, а вы не можете дать мне ни малейшего облегчения?»
Двадцать первого августа он работает, облачившись в халат и положив ногу на табурет, а 22-го теряет сознание в травяной ванне, приготовленной специально для того, чтобы дать ему облегчение. Десять врачей, вызванных из Парижа в помощь Фа- гону, прописывают ему ослиное молоко. 24-го левая нога у него чернеет до самой ступни; «воспаление седалищного нерва» — это на самом деле гангрена. 25-го, вдень Святого Людовика, король решает обедать в окружении придворных и уточняет: «Я жил среди моих придворных, я хочу умереть среди них. Они были рядом со мной на протяжении всей моей жизни; справедливо, чтобы они видели мой уход».
Вечером он просит дать ему последнее причастие, после чего назначает маршала де Вильруа воспитателем дофина, недолго беседует с канцлером Вуазеном и генеральным контролером Демаре и просит позвать Филиппа Орлеанского.
«Мой дорогой племянник, — говорит король, — я составил завещание, согласно коему вы сохраняете все права, которые вам дает ваше рождение. Я поручаю вам дофина; служите ему так же честно и преданно, как вы служили мне… Если его не станет, власть перейдет в ваши руки. Я знаю ваше доброе сердце, ваше благоразумие, вашу храбрость и ваш ум; я убежден, что вы возьмете на себя заботу о достойном воспитании дофина и что вы сделаете всё возможное для облегчения участи подданных королевства».
Людовик добавляет: «Я сделал некоторые распоряжения, кои считал разумными и справедливыми для блага королевства, но поскольку всё предусмотреть невозможно, то в случае необходимости внести какие-либо изменения будет сделано то, что будет сочтено необходимым».
Историки единодушны в том, что эти уточнения касались того положения, которое, вопреки законам королевства, он даровал герцогу дю Мену.
Двадцать шестого августа, в понедельник, он прощается с будущим Людовиком XV, которого к нему приводит герцогиня де Вантадур: «Мое дорогое дитя, вы станете величайшим королем в мире; никогда не забывайте о своих обязанностях перед Богом. Не следуйте моему примеру в войнах; старайтесь всегда жить в мире со своими соседями и по мере сил облегчать участь своего народа, чего я, действуя в интересах государства, не имел счастья делать. <…> Я вам даю в духовники отца Летелье; следуйте его наставлениям и не забывайте о ваших обязательствах по отношению к мадам де Вантадур».
Он приглашает герцога Орлеанского и объявляет ему: «Мой племянник, я назначаю вас регентом королевства. Вам суждено видеть одного короля в могиле, а другого — в колыбели; сохраните в вашей памяти одного и не забывайте об интересах другого».
Его хирург Марешаль, прозондировав ему ланцетом ногу, обнаружил, что гангрена затронула кости.
Обращаясь к кардиналам де Бисси и де Рогану, король говорит о том, что его смущают последствия буллы Unigenitus, которую он вырвал у папы, чтобы покончить с янсенистами: «Я всегда с усердием и твердостью защищал религию и Церковь, но в событиях, имевших место в последнее время, я всего лишь следовал вашим советам и делал лишь то, что вы мне рекомендовали. Поэтому если я поступал дурно, то это на вашей совести, ибо в этом не было моей личной воли, и вы ответите за это перед Господом; у меня же были только самые благие намерения».
Так как кардиналы молчат, он указывает пальцем на небо: «Господа, отвечать вы будете перед этим судом».
Затем он говорит, что испытывает угрызения совести из-за того, как он поступил с кардиналом де Ноаем. Он заявляет, что не питал ненависти к архиепископу Парижскому. Фагон и Марешаль советуют ему помириться с ним. Людовик соглашается: «Заверьте его, что для меня будет высочайшим счастьем умереть у него на руках». Врагам Ноая кажется, что это уже слишком.
Роган, Бисси и мадам де Ментенон совещаются, стоя у оконного проема, а затем возвращаются к королю: его смерть на руках Ноая была бы торжеством их врага. Кардинал-архиепископ Парижский должен сначала принять буллу. Ноай так и не появился.
В последние дни жизни Людовик ко многим обращается с прощальными словами; те, которые он адресует принцессе Пфальцской, жене своего брата, матери регента, производят на нее такое впечатление, что она пишет: «Прощаясь, он сказал мне такие нежные слова, что я не знаю, как я тут же не рухнула без чувств».
Двадцать восьмого августа появляется некий провансальский знахарь по имени Брен и предлагает «безотказное» средство от гангрены. Герцогиня Орлеанская, герцог дю Мен и граф Тулузский сообщают о нем королю, и тот соглашается его принять. Король пьет этот «на редкость вонючий, сделанный из какого-то животного эликсир», небольшое количество которого растворили в рюмке то ли бургундского, то ли аликанте.
На несколько часов ему становится лучше, и дамы объявляют Брена «ангелом, ниспосланным небесами, чтобы спасти короля», а всех парижских и придворных врачей требуют сбросить в реку. Наступает ухудшение, король вновь принимает лекарство, и в четверг 29-го его состояние вновь улучшается. Апартаменты герцога Орлеанского, заполненные придворными, явившимися засвидетельствовать свое почтение будущему регенту, пустеют.
«Если король еще раз позавтракает или пообедает, — говорит герцог, — около меня не останется никого!»
В пятницу 30 августа начинается агония. Людовик пребывает в полубессознательном состоянии. Мадам де Ментенон удаляется в Сен-Сир и более не появляется.
Ночью 31 августа священники читают над ним молитвы для умирающих. Как рассказывает Филипп де Курсийон, маркиз де Данжо, «голоса священников, читавших молитвы, задели какую-то пружину в машине (король стал машиной), и его величество произнес громче, чем они, Ave Maria и Credo несколько раз подряд, но совершенно бессознательно, просто в силу привычки произносить их, каковую имел».
«О Боже, приди мне на помощь, поскорее помоги мне» — таковы его последние слова. Затем он потерял сознание и лишь 1 сентября на мгновение пришел в себя, прежде чем в 8 часов 15 минут испустить последний вздох.
На следующий день парламент, еще не знающий последней воли короля, передает бразды правления герцогу Орлеанскому, который возвращает парламенту право ремонстраций. 4 сентября внутренности покойного приносят в собор Парижской Богоматери, а 6-го кардинал де Роган доставляет его сердце в молельный дом иезуитов на улице Сент-Антуан. 9-го вечером траурный кортеж покидает Версаль в сопровождении восьмисот всадников — лейб-гвардии, мушкетеров и легкой кавалерии — со свечами из белого воска в руках. Кортеж проходит через Париж ночью и прибывает в Сен-Дени 10 сентября на рассвете, когда улицы еще пустынны.
В реестре умерших Версальского прихода свидетельство о смерти короля появилось лишь шесть недель спустя: «В первый день сентября года тысяча семьсот пятнадцатого великий, очень могущественный и очень замечательный Король Франции, славной памяти Людовик Четырнадцатый, семидесяти семи лет от роду скончался в своем дворце и был перенесен в Сен-Дени в девятый день названного месяца в присутствии Мессира Жана Дюбуа, каноника Сен-Кантена, капеллана королевского оркестра и Мессира Пьера Маннури, священника конгрегации миссионеров, каковые поставили свои подписи вместе с нами».
В своем послании, направленном в Рим после смерти короля, нунций Корнелио Бентивольо представляет его почти святым. «В нем сочетались все королевские и христианские добродетели и, за исключением легкомысленных заблуждений молодости, коим не подвержены лишь те, кто по исключительному благоволению Провидения призван к святости, не сыщется ничего, что можно было бы поставить ему в упрек».
Король Пруссии Фридрих Вильгельм I был краток. «Господа, король умер», — сказал он по-французски своим приближенным. Все поняли.
Магические чары более не действуют на народ. От восхищения, еще имевшего место в 1709 году (вспомним, как было встречено его обращение от 12 июня о необходимости продолжать войну), не осталось и следа. Толпы скорбящих не собираются в церквях на публичные молебны за упокой души Людовика. Появились листовки, называющие его банкротом, ограбившим народ. Это охлаждение объясняли длительностью его правления, несчастьями последней войны, налоговым гнетом, человеческим непостоянством… Всё это, конечно, так. Тем не менее война была окончена и страна оживала для мирной жизни.