Увлечение мистицизмом и подрывной дух
Увлечение мистицизмом и подрывной дух
Следующий, 1694 год был наихудшим в этом царствовании, даже хуже, чем 1709-й, известный своей Великой зимой[129].
Война продолжалась, но таким тяжелым сделали этот год два совершенно не сравнимых по значимости события внутри страны. Первое, громадное — голод, какого никогда не бывало ранее; второе, на первый взгляд совершенно ничтожное — письмо, присланное королю епископом Фенелоном, воспитателем внука короля, герцога Бургундского, и любимцем партии святош. Но первое имело узко локализованный характер, а второе своей проповедью совершенной добродетели предвещало новый подъем оппозиции абсолютной монархии.
Мы уже убедились в том, что вопросы религии имели огромное значение в ту эпоху, когда правитель являлся монархом милостью Божьей и именовался Христианнейшим королем. Католическая религия являлась становым хребтом королевства, поскольку монархия освещалась миропомазанием на царствование. А потому любой вопрос, касающийся религии, становился государственным делом. Если оставить в стороне такое важное событие, как отмена Нантского эдикта, то проблема янсенизма приобрела тогда немыслимое в наши дни значение; а что касается спора о квиетизме[130], то Вольтер имел основания написать в своем «Веке Людовика XIV»: «Спор о квиетизме есть одно из проявлений чрезмерной изощренности ума и увлечения теологическими тонкостями, которые не оставили бы ни малейшего следа в памяти людей, если бы не имена двух соперников, принимавших в оном участие».
Согласно словарю Литтре, квиетизм есть «доктрина нескольких мистических теологов, согласно которой следует уничтожить себя самого, дабы соединиться с Богом, пребывать в состоянии пассивного созерцания и оставаться равнодушным к тому, что может происходить с нами в этом состоянии». Такое умерщвление души позволяет ей избежать греха.
Принцесса Пфальцская более прямолинейна, чем словарь, и более иронична: «Квиетизм — очень удобная религия, ибо полагает молитву и все внешние религиозные ритуалы излишними, нужными лишь невеждам; тогда как ее приверженцы, однажды посвятив свою жизнь Богу, не могут быть прокляты; им остается лишь раз в день говорить: «Бог существует», — а потом на протяжении всего дня они могут удовлетворять любые желания своего тела, просто считая их животными».
Эти принципы растворения в Боге, которые мадам Гийон именовала Чистой Любовью, были сформулированы испанским теологом Молиносом в его «Духовном путеводителе», осужденном Иннокентием XI в 1687 году, когда во Франции его идеи находили всё больше приверженцев.
Здесь главными поборниками того, что вполне заслуживает названия секты, были дочь королевского прокурора в округе Монтаржи Жанна Мария Бувье де ла Мот, в замужестве Гийон, монах-варнавит[131] Франсуа Лакомб и один из виднейших церковных деятелей своего времени Франсуа Салиньяк де ла Мот-Фенелон, вскоре ставший воспитателем герцога Бургундского, старшего сына Великого дофина, будущий архиепископ Камбре.
В наши дни в первой видят истеричку, во втором — жертву столь же свирепой, сколь и устаревшей нетерпимости; третьего иногда считают святым, иногда — одержимым разрушительным (по меркам того времени) духом, а по большей части в нем видят человека талантливого, но простодушного и всегда — утописта и при этом значительного писателя.
Мадам Гийон и отец Лакомб, которых связывал такого же рода мистицизм, что ранее сближал Терезу Авильскую[132] и Хуана де ла Круса, Франциска Сальского и Жанну де Шанталь, проповедовали свою доктрину по всей Франции до тех пор, пока монах не был арестован за распространение ереси.
Сначала, в октябре 1687 года, Лакомб был заключен в Бастилию, потом на Олерон, а после в замок Лурд[133], откуда он так и не вышел на свободу. Мадам Гийон, со своими исступленными восторгами, видениями и голосами, в январе 1688 года была отправлена в монастырь визитанток на улице Сент-Антуан в Париже; однако, имея заступниц при дворе, она провела там лишь несколько месяцев и вновь начала проповедовать свою веру, опираясь в этом на труды собственного сочинения — «Легчайший способ молиться» и «Духовные потоки» (каковые, по ее словам, постоянно изливались на нее, так что она, задыхаясь, падала наземь, словно утопая в благодати). Дар убеждения открывал ей двери в самые изысканные салоны, где она и собирала свою высокородную паству, среди которой вскоре оказались три герцогини, дочери-Кольбера — Бовилье, Шеврёз и Мортемар, а также герцогиня де Бетюн-Шаро, дочь сюринтенданта Фуке (за ее брата Луи Никола графа де Во виконта де Мелан мадам Гиойн выдала свою дочь). А самое главное — ей удалось увлечь мадам де Ментенон, и та поручила ей наставлять воспитанниц Сен-Сира[134], о которых она пеклась как о собственных дочерях. Наконец, покровительницы мадам Гийон познакомили ее с блиставшим при дворе аббатом Фенелоном, которого мадам де Ментенон намеревалась сделать своим духовником.
Жанне Марии было в ту пору сорок лет, Фенелону — тремя годами меньше. Красивый, блестящий, пылкий, вкрадчивый, он был неотразим. «Нелегко было оторвать от него взгляд», — пишет Сен-Симон. Они с первой встречи почувствовали влечение друг к другу, влечение исключительно мистическое, но оттого не менее опасное для обоих.
В августе 1689 года Фенелон стал воспитателем герцога Бургундского, старшего сына Великого дофина и, стало быть, прямого наследника трона. Луи де Поншартрен, канцлер Франции, был единственным, кто пытался предостеречь короля. Он сказал Людовику, что Фенелон создает «при дворе и почти что у него на глазах партию, опасную для религии, губительную для добрых нравов и способную привести к фанатизму, равно гибельному и для Церкви, и для государства».
Поншартрен оказался провидцем. Едва став воспитателем герцога Бургундского, Фенелон, по мнению литературного критика Фердинанда Брюнетьера, возомнил, что «на него возложена миссия не просто воспитывать принца, но через него и вместе с ним реформировать государство». Он видел свою задачу в том, чтобы подготовить герцога Бургундского не к той роли, которая была ему предназначена по рождению, а к роли коронованного агнца. Ибо для Фенелона, как и для Сен-Жюста, король всегда виновен, и если есть средство смягчить эту вину, то оно заключается в отказе от власти, в приобщении к небесному.
Он ждал четыре года, прежде чем написать письмо, в котором он себя выказал непримиримым врагом действенной монархии.
В этом анонимном письме, адресованном королю в 1694 году, излагаются его мотивы:
«Вы родились, Сир, с прямодушным и справедливым сердцем, но те, кто вас воспитывал, внушили вам, что наука управления держится на недоверии, зависти, пренебрежении добродетелью, страхе перед истинным достоинством, и привили вам расположение к людям угодливым и низким, высокомерие и заботу только о собственных интересах.
За последние 30 лет ваши главные министры расшатали и опрокинули все старинные основы государства, чтобы безмерно вознести вашу власть, ставшую их властью, потому что она находилась в их руках. Более не было речи ни о государстве, ни о законах, говорили только о короле и о его удовольствиях и забавах. Ваши доходы и расходы бесконечно возросли. Вас стали превозносить до небес зато, что вы затмили величие всех ваших предшественников, то есть за то, что вы сделали нищей всю Францию, ради того чтобы ваш двор блистал чудовищной и неисцелимой роскошью.
<…> Вы полагали, что правите, потому что вы определили границы между теми, кто правил. И они открыто продемонстрировали свою силу, усомниться в коей не было возможности. Они были грубыми, надменными, несправедливыми, жестокими, бесчестными. В управлении как внутренними, так и внешними делами государства они не знали иных методов, кроме угроз, подавления и уничтожения всех, кто оказывал им сопротивление…
Они сделали ваше имя ненавистным, а всю французскую нацию — невыносимой для всех ее соседей. <…> Например, Сир, ваше величество вынудили начать Голландскую войну ради вашей славы и для того, чтобы наказать голландцев за непочтительные речи, кои они позволили себе в связи с тем, что нарушение введенных кардиналом де Ришелье правил торговли поставило их в затруднительное положение. Я указываю именно на эту войну, потому что она была источником всех прочих войн. В основе ее — лишь жажда славы и мести, что никак не может сделать войну справедливой; из этого следует, что расширение пределов государства, являющееся результатом этой войны, по сути своей незаконно и несправедливо…
Этого довольно, Сир, чтобы признать, что всю жизнь вы шли путем, далеким от истины и справедливости, а следовательно, и от пути, указанного Евангелием».
Но первоначальный грех Голландской войны — отнюдь не единственный грех короля. Король виноват не только в разорении Европы, но и в нищете своего народа, иначе говоря, в погодных условиях, уничтоживших урожай: «Ваши народы, коих вы должны были бы любить, как своих детей, и кои до сих пор преклонялись перед вами, умирают от голода. <…> Вся торговля уничтожена. <…> Вся Франция превратилась в разоренный и лишенный довольствия лазарет. И во всех этих бедствиях, Сир, виноваты лишь вы сами».
Неизвестно, прочел ли король это послание. Если прочел, то можно не сомневаться, что автором письма был Фенелон. Ибо иначе Людовик выказал бы более суровости по отношению к нему пять лет спустя в связи с «Приключениями Телемаха», где в более мягкой форме, специально для герцога Бургундского, сформулированы все критические соображения анонимного священника. Тем временем Боссюэ, побуждаемый мадам де Ментенон, вполне избавившейся от увлечения проповедником Чистой Любви, сумел добиться осуждения автора Римом.
Своим тяжеловесным, назидательным «Телемахом» Фенелон хотел приобщить своего ученика к той ангельской монархии, о которой мечтал. Людовик приказал изъять книгу, отправил всё квиетистское окружение юного принца предаваться своим утопиям в другом месте, а Фенелона — в Камбре, снисходительно заметив: «Месье архиепископ Камбре является самым химерическим среди лучших умов королевства».
Весной и летом 1693 года без перерыва льют дожди. Урожай везде гниет на корню. Хрупкое сельскохозяйственное равновесие, позволяющее крестьянам — а они составляют 90 процентов населения — кормить себя и всю страну, нарушено.
Сетье пшеницы (156 литров зерна) в июле 1691 года стоит 10 ливров, в мае 1695-го — 25, а в сентябре — 42 ливра. Имеющиеся запасы едва позволяют дотянуть до конца года.
В 1694 году положение радикально меняется. После дождей приходит засуха. Посевы гибнут, а так как закрома пусты, начинается голод. Несмотря на значительные закупки пшеницы за границей, по всей стране умирают люди. Размах бедствия столь велик, что государственная помощь — не более чем капля в море. Во дворе Лувра каждый день выпекают 100 тысяч порций хлеба, продаваемого по два су за фунт, к ярости булочников, которых разоряет эта цена.
Военный флот, который преследует караваны вражеских судов с продовольствием и защищает свои корабли, популярен как никогда. Судовладельцу из Дюнкерка Жану Бару устраивают триумфальный прием после того, что он сделал в Северном море близ голландского острова Тексел 29 июня.
Король закупил зерно в Польше. Его загрузили на датские и шведские суда. Жан Бар выходит им навстречу с шестью фрегатами. Поравнявшись с ними, он видит, что они окружены восемью голландскими судами, которые уже производят досмотр, намереваясь увести их к себе. Он атакует корабль вице-адмирала и после получасового боя захватывает его. Тем временем капитаны других кораблей захватывают еще два судна, а пять других обращаются в бегство. Жан Бар приводит в Дюнкерк три трофейных корабля и 30 торговых судов, а большая часть каравана — 80 парусников — беспрепятственно продолжает путь в Дьеп и Гавр. Король дарует Жану Бару титул шевалье и приказывает отчеканить медаль с надписью: «Франция обеспечена хлебом благодаря заботам короля после разгрома голландской эскадры».
Флот, конечно, немало содействует облегчению страданий народа, но в целом итог этих двух лет ужасен. Свирепствуют брюшной и сыпной тиф, оспа и прочие инфекционные болезни.
Один миллион 300 тысяч умерших за два года из двадцати двух миллионов населения! Это самая страшная природная катастрофа в истории Франции. (Два века спустя четыре года Великой войны[135] унесут меньше жизней, хотя к тому времени численность населения Франции составит 40 миллионов.) Надежда возвращается вечером 27 мая 1694 года, когда на поля изливается спасительный для урожая дождь, который на большей части территории Франции длится неделю. Утром, правда, по улицам Парижа пронесли раки с мощами святой Женевьевы и святого Марселя, за которыми следовала огромная процессия во главе с Месье, молившая небеса о ниспослании дождя.
А король тем временем стареет, так что становится почти неузнаваем. Это замечает принцесса Пфальцская, супруга Месье. «Король сдает. Он дряхлеет. Он выглядит толстым и старым. <…> Его трудно узнать. С каждым днем у него появляется всё больше морщин».
Выражение его лица, когда он за ним не следит, демонстрирует обычно угрюмое безразличие человека, утратившего все иллюзии. Ему 56 лет. В XVII веке это уже старость, но он выглядит еще старше своих лет. Излишества в еде являются одной из причин этого стремительного старения. Людовик ест за четверых и всё подряд — диетология тогда была еще в зачаточном состоянии — и, можно сказать, собственными зубами роет себе могилу.
Принцесса Пфальцская, сама большая любительница поесть, ошеломлена тем, что он может съесть за один раз: «четыре тарелки разных супов», которые никак не назовешь просто похлебкой, «целого фазана, куропатку, большую тарелку салата» (а салаты тоже были не пустяковыми), «куски баранины в чесночном соусе, тарелку сладостей, фрукты и варенье».
Окружающие его медики, чьи предписания он скрупулезно исполняет, усугубляют его состояния вполне мольеровскими средствами[136] — слабительными, клизмами, нелепыми диетами. Он постоянно страдает от несварения желудка, ревматизма, лихорадки, подагры, колик, насморка. Ему пришлось удалить почти все зубы. А эскулапы оказались столь «умелыми», что продырявили ему нёбо. Когда он пьет, жидкость вытекает у него через нос. Он лишь с большим трудом может сесть на лошадь.
Все эти неудобства не мешают ему много работать. Но усталость от трудов делает его покладистым. Влияние его духовника на дела управления королевством с годами становится всё более ощутимым, и прежде всего — на дела религиозные; а значение этого аспекта нельзя недооценивать, особенно во Франции XVII века, ибо Франция является не только первой державой в Европе, но и более других стран склонна — чисто галльское свойство? — к интеллектуальным распрям. В наши дни, когда Церковь вот уже 100 лет отделена от государства, такое большое значение, придававшееся прежде этим вопросам, кажется странным, нелепым и необъяснимым.
Так, всё тот же вопрос о янсенизме по-прежнему очень занимал Людовика XIV в разгар Войны за испанское наследство, когда, казалось бы, у него были гораздо более серьезные поводы для беспокойства. Смерть в 1709 году духовника короля отца Лашеза, иезуита любезного, и замена его отцом Летелье, иезуитом воинственным, имели серьезные последствия.
Однако все решения диктуются войной. 18 января, исчерпав все средства, Людовик вводит капитацию — еще один налог, к тому же революционный: впервые платят все, в том числе и принцы крови. Учреждаются 22 класса налогоплательщиков, первый из которых облагается суммой в две тысячи ливров, а последний — суммой в один ливр. Эти классы включают в себя 569 категорий, охватывающих все ранги и все профессии. Например, в десятом классе фигурируют полковники, парижские эшевены, банкиры, парижские нотариусы; а в шестнадцатом — преподаватели права, адвокаты, торговцы зерном и дровами.
Налог этот не кладет конец войне; он взимается для того, чтобы продолжать ее. И она продолжается, пока ситуация не заходит в тупик.
Король Швеции Карл XI предлагает свое посредничество. Людовик соглашается, выдвигает предложения, которые отвергают император и Вильгельм Оранский. Людовик идет на дополнительные уступки, стараясь вывести из коалиции герцога Савойского, что удается 29 июня 1696 года. Франция возвращает герцогу его владения, в том числе Ниццу и Вильфранш. Одна из дочерей герцога станет супругой старшего сына Великого дофина, а савойцы вольются во французскую армию для завоевания Миланского герцогства.
Измена Виктора Амедея Савойского повергает членов коалиции в уныние: император и король Испании соглашаются приостановить военные действия в Северной Италии вплоть до подписания мирного договора. Вильгельм Оранский, впервые в жизни утративший решимость, склоняет к переговорам с Францией своего друга Гейнзиуса, Великого пенсионария[137], который еще больше, чем он, ненавидит «короля-солнце».
Переговоры начинаются 9 июня 1697 года в Ньивбурге, близ Рисвика (Рейсвейка) в Голландии. Император оказывается самым несговорчивым, упорно продолжая требовать от Людовика возвращения Страсбурга и отказа от испанского наследства. Король, чтобы ускорить переговорный процесс, предъявляет ультиматум союзникам империи.
Двадцать первого сентября 1697 года Англия, Испания и Соединенные провинции подписывают мир с Францией. 30 октября мир подписывает и Священная Римская империя.
Рисвикский мир был компромиссом после девяти лет сражений, которые велись даже в Индии и Америке. Голландцы захватили Пондишери[138], французы — Картахену в Колумбии и, уйдя из Канады, разграбили Бостон, Нью-Йорк и укрепились в Ньюфаундленде… Но этот компромиссный мир, тем не менее, явственно свидетельствовал об ослаблении влияния Франции.
Франция сохранила Страсбург, но возвращала значительную часть своих завоеваний. Король потерял почти всех своих приверженцев в Германии; попытка посадить на польский трон после смерти Яна Собеского принца де Конти потерпела фиаско; были утрачены позиции в Италии и на правом берегу Рейна. Участники Аугсбургской лиги решили сохранить свой союз, чтобы наблюдать за действиями Людовика. От гегемонии, обретенной Францией после Нимвегенского мира, остались одни воспоминания.
Подлинную выгоду из этих событий извлекла только Англия. Поборник легитимности и божественного права, Людовик вынужден был признать королем узурпатора Вильгельма Оранского, неутомимого вдохновителя направленной против Франции коалиции, изгнавшего своего тестя Якова II, чтобы самому стать королем Англии. Более чем два века Лондон будет являться хранителем «европейского равновесия», что даст ему свободу рук на море.
Этот мир не встречает одобрения во французском обществе. Вобан считает его еще более позорным, чем мир, заключенный в 1559 году в Като-Камбрези между Генрихом II и Филиппом II Испанским, по которому Франция лишилась Савойи и Пьемонта. Мадам де Ментенон, ярая пацифистка, считает позорным возвращать то, что стоило таких усилий и ради чего было пролито столько крови.
Причина столь несоразмерных с ситуацией уступок, возможно, заключается в том, что Людовик хотел сохранить все силы Франции для решения вопроса об испанском наследстве. После тридцати лет ожидания и предположений относительно здоровья Карла II состояние его настолько ухудшилось, что настал момент, когда каждый лишний день его жизни одним представлялся чудом, а другим — проклятием. Раздел его огромного наследства был делом первейшей важности для европейских держав и в первую очередь для Франции.