13. ПРОЩАНИЕ
13. ПРОЩАНИЕ
Посылки с одеждой продолжали поступать. Я знал, что отправляет их жена и что ей помогают друзья. Денег у жены не было. Друзья помогали ей, мне и, как мне стало известно позднее, моим старым родителям. Пусть нынешние скептики не спрашивают цинично: «А бывает ли настоящая дружба?»
Судя по посылкам, родные готовили нас в дальнюю дорогу, в холодные края. За тюремными решетками встречали весну, а мы получали теплое белье, зимнюю одежду, валенки, перчатки. Радовались богатству и переживали, что родные все знают.
В одной передаче — находка! На нескольких носовых платках я обнаружил вензеля из трех латинских букв: OLA. Радости не было предела, но я не переставал удивляться. Почему OLA? С какой целью жена заменила «А», первую букву своего сокращенного имени, на «О»? Опасно посылать платки с именем? Но ведь OLA тоже имя. Мне самому загадку решить не удалось, помог Бернштейн. Однажды он бросился ко мне с криком, напоминавшим знаменитое «Эврика!» «Знаю, — кричал он. — Надо читать OLA?, а не O?LA, и все становится ясно. Она ???? (ола) — едет в Эрец Исраэль».
Все стало на свои места.
Добрый Бернштейн, несколько дней ломавший голову над моей загадкой, добавил:
— Видишь? Хорошо, что не торопился с разводом. Она едет с верой, что вы еще встретитесь.
Я не знал тогда, какие «бои» шли между моей женой и друзьями, пока им не удалось убедить ее, что оставаться нельзя, что в Вильнюсе она будет очень далеко от меня, что помочь мне она сможет только из Эрец Исраэль, и поэтому она обязана ехать.
По вине НКВД я расстался с женой и по его же вине не успел отправить развод; благодаря друзьям и дружбе мы могли впоследствии смеяться над этим несостоявшимся разводом.
Через несколько дней камеру начали расформировывать. Заключенных выводили с вещами в другие камеры (об этом нас предупредил тюремный телеграф). Среди них были Бернштейн и Лифшиц. В минуту прощания рухнули все перегородки, мы смотрели друг другу в глаза, прощаясь без слов, только взглядом: «Навсегда или встретимся еще?»
Вместо уведенных заключенных появились другие, и среди них Меир Шескин. С ним мы отпраздновали в камере Песах. Провели «седер» — если и не по всем правилам, то по возможностям в условиях лукишской тюрьмы. Вместо вина пили «кофе» производства НКВД. «Вот скудный хлеб… Каждый, кто голоден, пусть войдет и ест…». Нет, ради Бога, не входите к нам, не ешьте с нами. Молитва перерастала в требование: «Вскоре племя, Тобою насажденное, введи в Сион с торжеством, как освобожденных… На будущий год — в Иерусалиме!»
Сразу после праздника Песах телеграфная служба сообщила одно слово: «Котлас». Источника слухов никто не знал, но слово «Котлас» ворвалось в тюрьму и переносилось из камеры в камеру, от одного заключенного к другому. По слухам выходило, что мы поедем в Котлас на «перевоспитание» на пять, на восемь лет. Никто из нас не знал, где находится этот загадочный Котлас. Кто слышал про Котлас?
— Если память мне не изменяет, — сказал старый полковник, — Котлас — это железнодорожная станция за Вяткой.
— Вятка — это по-нынешнему Киров, — сказал один из заключенных.
— Не знаю, как ее теперь называют, — ответил на замечание старик, — но помню, что в Вятку ссылали революционеров. Кроме того, цари и князья часто ездили в те края на охоту.
На улице весна, в камере жарко, но у меня мороз пробежал по коже, и сделалось жутко холодно.
Вскоре мы изменили свое мнение о Котласе и почти влюбились в места, куда князья на охоту ездили. Изо дня в день мы засыпали охранников градом вопросов:
— До каких пор будем сидеть здесь? Когда поедем в Котлас?
— Поедете, поедете, — утешали нас охранники.
Наше отношение к Котласу и ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) сложилось в основном благодаря парикмахерам.
Два парикмахера, один из них еврей, изредка приходили к нам в камеру. Обитатели общей камеры, верившие в еврейскую солидарность, просили нас поговорить с соплеменником. Я уже хорошо знал, что такое солидарность двух евреев — сотрудника НКВД с узником, — и даже не заговорил с ним. Бернштейн попробовал, но без особого успеха. Заключенным-христианам тоже не удалось разговорить «своего» парикмахера. Парикмахеры словно воды в рот набрали. В Лукишках нам открылось существование новой касты: парикмахеры-молчальники!
Но после Песах парикмахеры вдруг заговорили. И еще как заговорили! Заключенным-христианам не пришлось взывать к христианской солидарности, а заключенным-евреям — к еврейской. Парикмахеры говорили, не делая различий между заключенными. Они рассказывали о жизни в исправительно-трудовых лагерях:
— Там вы заживете! Без камер, почти на свободе. Работа? Конечно, будет работа, ну и что? Разве плохо поработать немного? Сколько часов в день там работают? Как и во всем Советском Союзе — восемь часов в день. Какая работа? Да самая разная. Каждый будет работать по специальности. За работу получают плату. День отдыха? Какой вопрос! Один день в неделю выходной. Газеты? Книги? В каждом лагере есть библиотека, и можно брать книги, журналы и газеты — сколько душе угодно. Кроме библиотеки, в каждом лагере — кино. Как часто бывают сеансы? Точно не знаем, но довольно часто. Сможете посмотреть много фильмов. Часто лагеря посещают передвижные театры. Как с питанием? Будете хорошо работать — получите хорошее питание. В каждом лагере имеется буфет, где можно купить вкусные вещи.
Эту картину нарисовали парикмахеры. В деталях ее подтвердили и подрисовали охранники, отвечая на наши вопросы во время вывода на общую оправку. Дежурного офицера однажды спросили, действительно ли в лагерях есть библиотеки. «А как же? — ответил он с покоряющей вежливостью. — И библиотеки, и кино. В лагере вам будет лучше».
Однажды в мае нам заявили, что мы сможем повидать родных. «Это, — открыто сказал дежурный офицер, — будет прощальным свиданием перед отправкой в трудовые лагеря. Заполните в анкетах пункты: имя приглашаемого родственника и адрес. Вам разрешается пригласить одного родственника». Я пригласил жену. Она, правда, написала «ола», но, может быть, еще не уехала?
Дни в Лукишках, особенно в общей камере, пробегали быстро. С утра и до вечера мы были заняты делами. Беседовали, учились, играли, рассказывали анекдоты, принимали и передавали сообщения по телеграфу, спорили, думали, молились, а главное — ждали. Один день походил на другой, но мы не переставали ждать. Ждали чего-то необычного, ждали каждодневных событий. В тюрьме и обед — событие, и вынос параши — событие. Наши потребности были очень примитивны, но это не уменьшало ожидания, достигавшего предела у телефонистов. В тюрьме дни тянутся вовсе не так медленно, как это представляют себе свободные люди. Почти незаметно пробежали первые полгода после ареста, но после заполнения коротенькой анкеты приглашения близких — потянулись длинные, очень длинные дни. Все другие ожидания испарились, осталось одно-единственное. Мы считали часы и минуты.
Наконец начались свидания. Одним из последних к решетке, разделявшей приемную комнату, повели меня. Рядом со мной стоял охранник-еврей, из-за которого я получил семь суток карцера, а по ту сторону решетки улыбалась мне… Поля Дейхс.
Я знал эту девушку по работе в вильнюсском Бейтаре. Она немного напомнила мне жену Хотя, возможно, это мне только показалось у тюремной решетки. Она пришла вместо жены, по приглашению, отправленному Ализе Бегин.
— Вы можете говорить по-русски или по-польски, — сказал мой «приятель»-охранник.
Мы говорили по-польски.
— Все в порядке, — скороговоркой выпалила Полинка. — Тетя Алла вместе с дядей Шимшоном. Я уже получила от нее письмо.
Я промолчал. Все понятно: «дядя Шимшон» — это д-р Шимшон Юничман, который возглавлял Бейтар в Эрец Исраэль и занимался нашим переездом. Жена уже в Эрец Исраэль.
— Ты слышал? Тетя Алла находится вместе с… — начала Полинка повторять свой рассказ.
— Я понял, понял, что еще?
— Были письма от родителей. Они здоровы, не беспокойся. Им помогают.
Снова я промолчал.
— Братья тоже здоровы. Все здоровы. Они тоже с тетей Аллой.
Я понял. У меня всего один брат. «Братья» — значит, друзья. Они тоже в Эрец Исраэль.
— Слышишь? Братья вместе с тетей Аллой, — повторила Полинка.
— Спасибо, спасибо, что еще?
— Да, тебе привет от тети, — до сих пор она говорила по-польски. — Игерет б савон,[2] — кончила она на иврите.
Я тоже перешел на иврит.
— Как ты поживаешь, как дядя Йосеф, как все?
Я имел в виду Йосефа Глазмана.
— Все здоровы и шлют тебе привет. Не беспокойся, — ответила девушка на иврите.
— Я сказал, разговаривать можно только по-русски или по-польски, — неожиданно вмешался мой «приятель». — Вы на каком языке говорили?
— А что? — спросил я. — Уж и по-еврейски говорить нельзя?
— Вы говорили не по-еврейски, я бы понял. Это другой язык.
— Мы говорили по-еврейски, — упрямо ответил я. — Я еврей и имею право говорить на своем языке.
— Не умничайте, говорите по-польски или по-русски, иначе прекращу свидание.
Мы перешли на польский. Полинка, видно, снова испугалась, что я ее не понял, и повторила:
— Привет от тети (по-польски), письмо в мыле (на иврите).
— Спасибо, спасибо, я понял.
— Пора кончать, — заметил охранник.
— Еще несколько слов, — попросил я. — Мы уже кончаем.
— Что написать тете? — спросила Полинка.
— Напиши, что я горжусь ею и всеми вами.
— Они гордятся, тобой, — тихо сказала Полинка.
— Напиши, что я здоров и непременно вернусь.
— Напишу, — ответила Полинка.
— Все, хватит, — сказал охранник.
Он взял у Полинки посылку и выложил все ее содержимое на стол. Здесь было теплое белье, еда, два бруска мыла. Пищевые продукты охранник вернул Полинке. Мне не повезло. Арестованным, побывавшим на свидании до меня, разрешили в виде исключения получить на этот раз еду. Но когда пришла моя очередь, в городе вспыхнула эпидемия тифа, и пищевые передачи строго-настрого запретили.
Полинка положила все деликатесы (даже шоколад прислали друзья!) в мешочек. На глазах у нее заблестели слезы. Замечательная девушка! Какое душевное спокойствие проявила она, играя роль моей жены и сообщая о письме в мыле! Она находилась в самой пасти НКВД и рисковала многим. Все это она проделала без внешних признаков волнения, но, когда пришлось положить обратно в мешочек деликатесы, она не сдержалась к заплакала.
— Хотя бы сахар разрешите оставить! — попросила она охранника.
— Запрещено, — ответил он. — Я сказал, что нельзя, хватит.
Он проверил белье, ножом разрезал мыло. Мы с Полинкой стояли по обе стороны решетки и смотрели. Тюремщик разнял половинки мыла и передал иx мне вместе с бельем.
— До свидания, Полинка!
— До свидания, будь здоров.
— Я вернусь.
— Знаю, будь здоров.
Я мечтал снова встретить отважную девушку, сестру по духу, пожать ей руку и поблагодарить за все. Но не сбылось. Полинка, сестра Шломо Ицхаки, погибшего в Эрец Исраэль от руки предателя, оказалась достойной своего брата. В годы немецкой оккупации она вступила в подпольную борьбу и стала одной из ближайших помощниц Йосефа Глазмана в вильнюсском гетто. Рука немецких убийц настигла и Полинку. Она была бойцом и погибла, как героиня.