18 «Начинка» переварена

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

18

«Начинка» переварена

На первый взгляд барон Алексис фон Рённе был образцовым нацистским офицером разведки: ветеран Первой мировой, раненый герой текущей войны, кавалер Железного креста, верный присяге солдат, самый большой любимец фюрера из разведчиков-аналитиков. «Гитлер не только безоговорочно верил в фон Рённе и его ум, но и, похоже, питал к нему личную симпатию». Аристократ, бывший банкир, он сражался в прославленном Потсдамском полку, учился в военной академии и с самого начала боевых действий показал себя настоящим военным интеллектуалом. В 1939 году ему поручили дать прогноз: придут ли Великобритания и Франция на помощь Польше, если Германия нападет на эту страну? Он направил Гитлеру специальный доклад, где предсказал, что «западные союзники будут протестовать против немецкого вторжения, но военных действий не предпримут». Оценка фон Рённе «полностью совпала с тем, что Гитлер хотел слышать»; барон вообще исключительно хорошо понимал, что хочет слышать фюрер. «Интуиция фон Рённе и точность его прогноза произвели на Гитлера огромное впечатление».

В 1940 году фон Рённе предсказал, что линию Мажино, построенную для защиты восточной границы Франции, можно будет с успехом обойти в ходе немецкого вторжения. И вновь он оказался прав. К маю 1943 года фон Рённе стал у Гитлера самым доверенным истолкователем шпионских рун. Это налагало колоссальную ответственность. «Его задачей было снабжать Верховное командование определяющими разведданными, в которых оно нуждалось… Его письменный стол был местом, где кончалась цепочка перекладывания ответственности».

Сослуживцы называли фон Рённе человеком холодным и сухим, «отчужденным интеллектуалом, с которым невозможно подружиться». Неприступность фон Рённе, может быть, объясняется тем, что у его личности была и другая сторона, противоположная аккуратному «правильному» облику фашистского функционера, сторона, о которой соратники-нацисты (и, самое важное, Гитлер) ничего не знали. Фон Рённе был тайным, но убежденным противником нацизма, жившим двойной жизнью. Он терпеть не мог Гитлера и неотесанных головорезов, которые его окружали. Он придерживался старомодного, монархического, военно-аристократического образа мыслей, был носителем феодальной традиции и полагал, что некоторые люди (как, например, он сам) «благодаря своему происхождению имеют право составлять высшее сословие общества». Его христианская совесть была возмущена ужасающим террором, который формирования СС развязали в Польше. Тихо, но с полной убежденностью он стал действовать против нацистского режима.

С 1943 года он сознательно и постоянно преувеличивал боевой состав союзных войск, завышал мощь британской и американской армий, успешно вводя в заблуждение Гитлера и его генералов. Мотивы его поведения до сих пор не вполне ясны. Возможно, фон Рённе просто компенсировал склонность своих начальников преуменьшать силу противника. Возможно, он старался произвести на командование впечатление. Он был фанатичным противником большевизма, стремившегося уничтожить сословную систему, к представителям которой он принадлежал, и не исключено, что, подобно другим немецким антикоммунистам, он рассчитывал, что, «если Германия уступит превосходящим силам на западе, то союзники помогут ей сдержать натиск Советов; завышение союзных сил было одним из средств достижения этой цели». А может быть, он, как и прочие немецкие антинацистские заговорщики, просто хотел, чтобы Германия как можно быстрее проиграла войну, чтобы прекратилось кровопролитие и чтобы Гитлер и его отвратительная клика были отстранены от власти. Чем бы фон Рённе ни руководствовался, с 1943 года он, вопреки своей репутации гуру разведки, нарочно передавал наверх заведомо ложную информацию, которая оказывалась прямо на столе у Гитлера.

Звездный час фон Рённе пробил во время высадки союзников в Нормандии в 1944 году. Во время подготовки к этой операции он добросовестно транслировал всю дезинформацию, что к нему поступала, соглашался вопреки объективным данным с существованием всех фиктивных воинских соединений, раздул сорок четыре дивизии, находившиеся в Великобритании, до невероятных восьмидесяти девяти. Без добровольного сообщничества фон Рённе вся изощренная сеть дезинформации, сплетенная ради этого вторжения, возможно, была бы расплетена. По словам одного историка, «его способ борьбы с нацистской военной машиной состоял в том, чтобы завышать оценки военной мощи союзников в Англии и убеждать Гитлера и Верховное военное командование, что главный удар будет нанесен в районе Кале», хотя, возможно, он хорошо понимал, что на самом деле десант будет осуществлен в Нормандии. Его твердое желание быть обманутым сыграло ключевую роль на последнем этапе войны.

Фон Рённе не был прямым участником неудачного заговора в июле 1944 года, возглавляемого Клаусом фон Штауффенбергом и имевшего целью убить Гитлера. Но он был близким другом Штауффенберга и других заговорщиков из Черной капеллы, и этих связей оказалось достаточно, чтобы он стал жертвой жесточайших репрессий гестапо, которые последовали за покушением. Месть Гитлера была невероятно жестокой. Через месяц после июльского заговора фон Рённе арестовали и после показательного процесса в «народном суде» приговорили к смерти. В свою защиту фон Рённе просто-напросто заявил, что нацистская расовая политика несовместима с христианскими ценностями. 11 октября 1944 года его вместе с другими приговоренными связали по рукам и ногам в берлинской тюрьме Плётцензее, подвесили за челюсть на мясном крюке и оставили медленно умирать. В дополнение к этим зверствам Гитлер приказал заснять некоторые из казней на пленку ради своего зрительского удовольствия. Накануне смерти фон Рённе написал жене письмо, ставшее своего рода автоэпитафией мученика: «Совсем скоро я отойду к Господу нашему в полнейшем спокойствии, уверенный в спасении». Нет сомнений, что фон Рённе помог союзникам выиграть войну, но точные причины его поступков до сих пор остаются тайной. Если Куленталь проигрывал войну разведок непреднамеренно, то фон Рённе, судя по всему, делал это осознанно.

В мае 1943 года предположение, что подполковник фон Рённе — заговорщик-антинацист, стремящийся подорвать гитлеровский режим, было бы немыслимым, даже изменническим. Малорослый барон по-прежнему был у Гитлера любимым аналитиком разведданных, и если он писал, что существует «абсолютно убедительное доказательство подлинности писем», что возможен «блестящий успех абвера», то было весьма вероятно, что Гитлер поверит.

Две недели, пока в комнате № 13 ждали новостей из Испании, в ней царили «затхлость, раздражительность и брюзгливость». Монтегю ворчал пуще прежнего: он жаловался, что «надо всякий раз пригибаться, чтоб не стукнуться головой о воздуховод, и входить в комнату № 13 приходится в согнутом положении». При такой напряженной работе ему было «удивительно, что у нас произошло всего пять нервных срывов среди женского персонала».

Шарж Роберта Бартлетта, изображающий Юэна Монтегю в комнате № 13, имевшего привычку орать по секретному телефону, и телефонистку, которая просит его говорить потише.

И вот 12 мая — в тот самый день, когда Хиллгарт доложил о благополучном возвращении чемоданчика, — секретарша подразделения 17М Джульетта Понсонби отправилась забрать из телетайпной Адмиралтейства последние дешифрованные в Блетчли-Парке сообщения. Когда она вернулась, Монтегю начал листать распечатки — и вдруг, издав громкий возглас, так хватил по столу кулаком, что кофейная чашка полетела на пол. В то утро перехватчики засекли радиограмму от генерала Альфреда Йодля, возглавлявшего оперативный штаб Верховного командования, который отвечал за все стратегическое и оперативное планирование. В радиограмме говорилось, что «в ближайшем будущем планируется крупномасштабный вражеский десант как в Восточном, так и в Западном Средиземноморье». Информацию, отправленную старшим немецким военачальникам на юго-восточном и южном направлениях (копии пошли в оперативный отдел штаба ВМФ и в оперативный штаб ВВС), Йодль охарактеризовал как исходящую из «источника, который можно считать абсолютно надежным». Далее в сообщении были приведены все детали предполагаемого вторжения в Грецию, в точности повторявшие то, что было написано в письме Ная. Итак, Йодль, по существу, лично подтвердил подлинность документов. «Очень необычно, что содержание разведывательного донесения передается по оперативным каналам, исходящим от такой крупной фигуры, и при этом сопровождается столь высокой оценкой достоверности, — писал Монтегю, изучивший тысячи подобных текстов. — Насколько я помню, это почти неслыханная вещь».

С появлением сообщения 2571 «из совершенно секретного источника» атмосфера в подвале Адмиралтейства мгновенно изменилась. «Все запрыгали от радости. Мы были в полном восторге», — вспоминает Пат Трехерн. Женщины принялись обниматься, мужчины — пожимать друг другу руки. Мушка-наживка была проглочена, и напряжение исчезло.

Аналогичного сообщения по поводу фальшивой атаки на Сардинию перехвачено не было, но, по мнению британцев, «почти наверняка» немецкие командиры на Западном театре войны получили по телетайпу «сходные подробности из письма, касающиеся этого района». Радиограмма Йодля была только закуской перед основным блюдом. С того момента начали неуклонно копиться данные, показывающие, что «немцы укрепляют районы нашего воображаемого вторжения в Грецию… и одновременно переводят войска, имеющиеся в их распоряжении, на Сардинию». Это были, по словам Монтегю, «чудесные дни».

Уинстон Черчилль находился в Вашингтоне на военной конференции под кодовым названием «Трайдент», где обсуждал с Рузвельтом планы вторжения в Италию, бомбардировок Германии и войны в Тихом океане. Немедленно премьер-министру была послана закодированная телеграмма о том, что «Фарш» попал «по адресу и есть надежные сведения, что адресат действует соответственно».

Чамли тихо ликовал. Монтегю написал радостное сообщение на почтовой открытке и послал Биллу Джуэллу, капитану подводной лодки «Сераф»: «Вам будет приятно узнать, что майор очень хорошо пристроен». Он поделился восторгом и с Айрис, находившейся в Нью-Йорке: «Пятница была таким хорошим днем, что трудно поверить. Я получил чудесную новость об успехе одной работы, которую я делал (все настолько гладко, что невольно ждешь какой-нибудь загвоздки)». Несмотря на глубокое облегчение, Монтегю смотрел в будущее с осторожностью, зная, что обман пока находится на ранней стадии. Мадридский абвер попался на удочку, и его примеру, судя по всему, последовали берлинские аналитики разведданных. Первые перехваты, писал Монтегю, «показали, что их мы убедили. Убедят ли теперь они Генеральный штаб?».

На самом деле причин для волнений не было: в Германии ложь, почерпнутая из сфабрикованных писем, набирала обороты. В тот же день, когда немецким военачальникам в Средиземноморье было послано сообщение Йодля, немецкий посол в Мадриде Ганс Генрих Дикхофф отправил телеграмму в Министерство иностранных дел в Берлин: «Согласно информации, которую я только что получил из абсолютно надежного источника, в течение ближайших двух недель англичане и американцы намерены предпринять крупное вторжение в Южную Европу. План, насколько наш информатор смог установить на основании английских секретных документов, предполагает подготовку двух фиктивных атак, направленных на Сицилию и острова Додеканес, тогда как реальное нападение будет состоять из двух главных ударов — по Криту и Пелопоннесу».

Дикхофф явно не опирался на анализ, проведенный фон Рённе, поскольку он упустил из виду намек на Сардинию. Час спустя Дикхофф послал еще одно донесение, где говорилось, что испанский министр иностранных дел Франсиско Гомес Хордана-и-Соуса «строго конфиденциально» сообщил ему, что атак союзников следует ожидать в Греции и в Западном Средиземноморье. Секрет, как мы видим, просачивался через верхние эшелоны испанской власти и опять-таки доходил до немцев. «Хордана настоятельно просил меня не упоминать его имени, — докладывал Дикхофф, — тем более что он предполагает и в дальнейшем обмениваться со мной информацией. По его мнению, эти сведения заслуживают полного доверия, и он счел своим долгом передать их мне».

И вот письма операции «Фарш» дошли до конечного адресата. Через три недели после начала путешествия, преодолев 3 тысячи миль, фальшивки наконец легли на стол человека, которому они изначально были предназначены, того единственного, чье мнение имело реальный вес.

Первая реакция Гитлера была скептической. Повернувшись к генералу Экхарду Кристиану из люфтваффе, он спросил: «Кристиан, а не могли ли они нарочно подбросить нам этот труп?» Ответ генерала Кристиана не приводится, но уже 12 мая (на следующий день после того, как фон Рённе дал свое полное энтузиазма заключение) никаких сомнений у Гитлера не оставалось. В этот день фюрер выпустил общий военный приказ: «Следует ожидать, что англо-американцы попытаются продолжить свои операции в Средиземноморье в быстрой последовательности. Наибольшая опасность угрожает: в Западном Средиземноморье — Сардинии, Корсике и Сицилии; в Восточном Средиземноморье — Пелопоннесу и островам Додеканес… Меры, касающиеся Сардинии и Пелопоннеса, имеют преимущество перед всем остальным». Эти директивы отражали резкий сдвиг приоритетов: по словам Монтегю, «ранее немцы полагали, что вторжение на Сицилию более вероятно, чем на Сардинию». А теперь они стали считать, что из средиземноморских островов атака грозит Сицилии в наименьшей степени, а в центре их внимания определенно оказались Греция и Сардиния. Гитлер приказал «всем немецким частям в Средиземноморье в течение того короткого промежутка времени, которым, вероятно, мы располагаем, использовать все силы и средства для максимально возможного обеспечения защиты этих находящихся в особой опасности зон».

Тем временем в Вашингтоне продумывали следующую стадию войны, заглядывая дальше операции «Хаски». «Куда мы двинемся с Сицилии?» — спросил президент США. Американцы считали, что надо сосредоточить в Великобритании мощную армию и как можно скорее нанести удар через Ла-Манш. Однако Черчилль и его советники предпочитали вторжение в материковую Италию, которое позволило бы выпотрошить пресловутое «мягкое подбрюшье». «Главная задача, которая перед нами стоит, — утверждали британцы, — это устранить Италию». Это заставило бы Гитлера перебросить войска из других мест, что ослабило бы немцев как на Восточном, так и на Западном фронте. Проведя три дня в президентской резиденции в горах Мэриленда, позднее получившей название Кемп-Дэвид, Черчилль выступил на совместном заседании палат конгресса. «Война полна тайн и сюрпризов, — сказал он. — Твердость намерений, постоянство поступков, упорство, выносливость — качества, которые мы уже проявили и проявляем, — это, и только это позволит нам исполнить свой долг перед будущим всего мира и судьбой человечества». Англо-американская конференция завершилась соглашением, что Эйзенхауэр продолжит военные действия на юге Европы, а массированный бросок через Ла-Манш произойдет в мае следующего года. Но вначале — Сицилия.

На пресс-конференции после «Трайдента» Черчилля спросили: «Что, по-вашему, творится в голове у Гитлера?» Все засмеялись, и Черчилль ответил: «Там необузданные аппетиты. Там безмерные амбиции — во всемирном масштабе!» Но втайне Черчилль теперь знал, что в одном из уголков сознания Гитлера обосновалось еще кое-что: убежденность, что союзные армии в Северной Африке намерены атаковать Грецию на востоке и Сардинию на западе, а Сицилию оставят в покое.

Когда результаты операции «Фарш» начали проявляться в перехватываемых немецких радиограммах, возникла новая угроза для секретности. Если кто-либо, не осведомленный об операции, увидит немецкие донесения, где упомянуты «документы, найденные на трупе», может появиться серьезная возможность «утечки»: станут задаваться вопросы, почему совершенно секретные документы повезли за границу таким способом, нарушая правила военного времени. Блетчли-Парку дали указание первоначально направлять все немецкие сообщения, связанные с документами операции «Фарш», только «С» (начальнику МИ-6) и Монтегю. «Затем можно было принять меры к тому, чтобы предупредить получателей или ограничить распространение».

Фон Рённе решил принять документы за чистую монету, и результаты его анализа со свистом неслись через немецкие властные структуры. Впрочем, кое у кого возникали сомнения. Майор Перси Эрнст Шрамм, который вел официальный дневник Верховного командования вермахта, вспоминал интенсивные разговоры среди высших офицеров о том, не могли ли письма быть подделкой. «Мы серьезно рассуждали на тему: „Подлинные или нет? Неужели подлинные? Корсика, Сардиния, Сицилия, Пелопоннес?“» 13 мая офицер-скептик из FHW в Цоссене, носивший кодовое имя Эризо, послал запрос в мадридский абвер с требованием более подробного отчета об обнаружении документов: «Аналитический отдел придает особое значение более детальному изложению обстоятельств, при которых были найдены материалы. Первоочередной интерес представляет следующее: когда труп выбросило на берег? Когда и где предположительно произошла воздушная катастрофа? Видел ли кто-либо самолет и другие трупы? А также иные подробности. При необходимости посылайте срочную радиограмму».

Немецкие аналитики уже провели несколько дней за изучением писем и связанных с ними отчетов. Требование большей детальности, скорее всего, означает, что несоответствие между посмертным заключением, где говорилось, что с момента смерти прошло как минимум восемь дней, и утверждением Куленталя всего о трех днях после катастрофы не прошло незамеченным. В FHW, видимо, задались также вопросом, как в руке у разлагающегося трупа, который плавал в море неделю с лишним, мог до самого конца удержаться полный бумаг чемоданчик. И если в Средиземное море упал самолет, то где обломки? За телеграммой последовал телефонный звонок из FHW — опять-таки с требованием детализации.

Мадридское отделение абвера несколько раздраженно ответило, что четырьмя днями раньше запросило подробный отчет об обнаружении трупа у испанского Генштаба: «Последний немедленно отправил на место событий офицера. Результаты проведенного им расследования в некоторых деталях отличаются от картины событий, о которой вначале сообщил Генеральный штаб. Подробный отчет прибудет в Темпельхоф [аэропорт в Берлине] вечером 15 мая. Распорядитесь, чтобы его забрали».

Куленталь явно уловил новую ноту скепсиса, донесшуюся из Берлина, и, как всегда поступал, оказываясь под давлением, стал выгораживать себя и перекладывать ответственность на другого: «Подполковник Пардо 10 мая подчеркнул, что ответы, которые он нам дал, составляют полную картину произошедшего без всяких оговорок, но, видимо, это все же не так». Между тем испанский офицер, которого Генштаб послал в Уэльву выяснить подробности об обнаружении трупа и бумаг, уже вернулся в Мадрид. «Результаты проведенного им расследования были сообщены нам сегодня утром в присутствии командира, подчиненного подполковнику Пардо».

Испанский штабной офицер исполнил поручение добросовестно: опросил большинство участников истории, в том числе рыбаков, военно-морское начальство и патологоанатома. Их устные рассказы добавили ряд подтверждающих подробностей и помогли исправить другие: «Вопреки первоначальному утверждению подполковника Пардо, что чемоданчик был зажат в руке у трупа, выяснилось, что упомянутый чемоданчик был прикреплен к трупу ремнем, обмотанным вокруг талии. К этому ремню чемоданчик был пристегнут с помощью карабина».

В новом отчете, отправленном из испанского отделения абвера подполковнику фон Рённе в FHW, а также шефам абвера, был точно описан путь бумаг и чемоданчика по испанской начальственной цепочке из Уэльвы в Кадис, а затем в Мадрид — вплоть до передачи самому адмиралу Морено. «Он (министр ВМФ) передал все обнаруженное — чемоданчик курьера, наряду со всеми бумагами, найденными в его нагрудном кармане, — в АЕМ [Alto Estado Mayor, испанский Генштаб], где письма были вскрыты, скопированы и вновь положены в конверты, после чего он получил их обратно. Затем он отдал все это британскому военно-морскому атташе в Мадриде». Британский самолет, на котором летел курьер, похоже, сгинул в море бесследно — по крайней мере Адольф Клаус и его агенты в Уэльве ничего не смогли обнаружить: «Поиск обломков самолета майора Мартина и тел других пассажиров этого самолета не принес результатов». Но, как всегда, у Куленталя было наготове объяснение: «Рыбаки говорят, что в районе, где был найден труп, сильные морские течения, и поэтому другие трупы, как и обломки самолета, могут позднее обнаружиться в других местах».

Куда труднее было объяснить, как тело успело за столь короткое время так сильно разложиться. Но Куленталь справился и с этой задачей:

Медицинское обследование трупа не выявило никаких ран или следов, которые могли быть вызваны ударом тупым или острым предметом. Согласно медицинским данным, смерть наступила из-за того, что курьер захлебнулся морской водой. На нем был спасательный жилет английского образца, и тело находилось в состоянии сильного разложения. По мнению медиков, оно пробыло в воде от пяти до восьми дней. Это не согласуется с тем, что на счете из ночного клуба, обнаруженном на трупе, стоит дата 27 апреля, а сам труп был найден в 9.30 утра 30 апреля. Сочтено возможным, однако, что разложение было ускорено воздействием солнечных лучей на плавающий труп. Врачи утверждают также, что внешность погибшего соответствовала фотографиям на его военных документах, за тем единственным исключением, что залысины у него были более выраженными, чем на фотографиях. Либо фотография майора Мартина была сделана два-три года назад, либо залысины возникли из-за воздействия морской воды.

Перед нами классический пример легковерия, смешанного с самообманом и прямой фальсификацией. В более раннем отчете дата на театральных билетах была приведена ошибочно, но вместо того, чтобы исправить ошибку, Куленталь в этой телеграмме изменил временной интервал. По заключению испанских патологоанатомов, смерть наступила как минимум за восемь дней до 30 апреля, но Куленталь, чтобы уменьшить расхождение со своей собственной (неверной) временной привязкой, сократил продолжительность пребывания тела в воде до пяти-восьми дней. Приведены несостоятельные, хоть и правдоподобные на первый взгляд, «научные» объяснения того, что труп так сильно разложился, и того, что майор Мартин выглядел существенно старше, нежели на фотографии. С самого начала решив, что находка подлинная, абвер вопреки явным нестыковкам подгонял картину под свое суждение. Куленталь крепко держался за свой разведывательный трофей. Поскольку информация уже крутилась в верхних эшелонах нацистской военной машины, у него не было выбора.

В затхлом подвале Адмиралтейства Монтегю и Чамли, потея, тревожились из-за совершенно непредвиденной проблемы, которая была бы смешна, не вызывай она глубочайшего беспокойства: чемоданчик майора Мартина снова исчез. Хиллгарт получил его, как и все прочие личные вещи майора, 11 мая и пообещал выслать в Лондон дипломатической почтой 14 мая. Но 18 мая посылка в комнату № 13 еще не поступила, и разработчиков операции «Фарш» охватила паника. Вечером того дня Хиллгарт получил шифровку: «Посылка еще не пришла. Важно, чтобы письма были получены как можно раньше. Отправили по воздуху или по морю?» Хиллгарт немедленно ответил, что все предметы «в маленькой опечатанной посылке» отправлены, как и было запланировано, из Мадрида в Лиссабон и должны были прибыть в Лондон по воздуху, адресованные лично Юэну Монтегю. Месяц за месяцем шла подготовка к тому, чтобы чемоданчик как бы случайно попал не в те руки. А теперь он вполне мог снова попасть не в те руки, на сей раз и вправду случайно.

В той же телеграмме Монтегю спросил, выбросило ли на берег надувную лодку, которую экипаж «Серафа» пустил по волнам. Он также сообщил Хиллгарту о первых признаках того, что «Фарш» работает: «Есть данные об успехе операции, но жизненно важно не возбуждать подозрений». Хиллгарт ответил, что о лодке ничего не известно и что почти наверняка ее присвоили рыбаки Пунта-Умбрии.

Аккуратно наводя справки своими средствами, Хиллгарт и без того уже знал, что дезинформация оказывает желаемое действие. Агент Андрос «сообщил о большом волнении по поводу неких официальных документов, найденных на теле британского офицера в Уэльве». Мельница слухов работала исправно: «Я, естественно, попросил его по возможности разузнать побольше». Через несколько дней на приеме с коктейлями для зарубежных дипломатов Хиллгарт встретился с адмиралом Морено. Министр ВМФ по собственной инициативе заговорил о документах: «Сказал, что, едва он узнал об их прибытии в Мадрид (сам он был в Валенсии), он тут же приказал начальнику военно-морского штаба немедленно передать их мне». Это была махровая ложь. Из немецких источников видно, что Морено лично принял документы на хранение, а затем, не вскрывая, передал их в Генштаб.

Затем последовал весьма красноречивый обмен репликами между Хиллгартом и его испанским другом.

— Стоило ли так беспокоиться? — нарочито беспечным тоном спросил Хиллгарт.

— Меня тревожило, как бы кто-нибудь не сунул в них нос без разрешения, — ответил Морено. — В этом случае дело могло бы принять серьезный оборот.

Морено выдал себя. Когда Хиллгарт потребовал возвращения чемоданчика, он сделал это через третье лицо и ничем не показал, что вопрос не является чисто рутинным и, тем более, что в чемоданчике лежат секретные документы, в которые нельзя «совать нос без разрешения». «Он явно не знал точную формулировку моего запроса, который был устным и сам по себе не мог дать ему повода сказать то, что он сказал, — докладывал Хиллгарт в Лондон. — Можно не сомневаться, что испанское правительство знает содержание документов. В том, что его знает противник, я не настолько уверен. Однако они больше недели пробыли в Уэльве и Кадисе».

Испанский адмирал вел опасную двойную игру. 19 мая немецкий посол Дикхофф отправил в Берлин очередное сообщение, где описывал встречу с Морено: «Он сказал мне, что, согласно всем имеющимся у него сведениям, большие силы будут сконцентрированы для атаки на Грецию и Италию… Нападение на Грецию военно-морской министр считает особенно вероятным». Уверяя англичан, что их секреты неприкосновенны, Морено в то же время передавал эти секреты немцам. Так двуличный испанский адмирал стал весьма полезным орудием, подкрепляющим дезинформацию. «Операция убедительно показала, до какой границы испанцы готовы идти в своей помощи Оси».

Наконец, 21 мая, к огромному облегчению команды «фаршировщиков», посылка с чемоданчиком и другими вещами майора Мартина прибыла в Лондон. Удовлетворительного объяснения этой недельной шокирующей задержки получено не было. Не только испанская бюрократия движется неисповедимыми путями. Письма немедленно отправили на «специальное исследование» в ведомство военной цензуры, где их подвергли микроскопическому анализу. Первым делом исследовали сургучные печати, и было выяснено, что, несмотря на все события прошедших недель, они остались абсолютно невредимы: «Мы сфотографировали и разметили печати перед отправкой, и мы сфотографировали их после возвращения. Они не изменились ни в чем».

Левая печать перед отправкой. Левая печать после возвращения.

Но это была только одна сторона дела. «Хотя мы можем утверждать, что печати остались нетронутыми, вполне возможно, что письма были выкручены из-под нижних клапанов… поскольку нижний клапан был гораздо шире верхнего, там с избытком хватало пространства, чтобы извлечь содержимое». Ресниц ни в одном из конвертов уже не было, но исследователи приготовили еще и другую, более научную ловушку. В апреле, прежде чем положить письма в чемоданчик, каждое из них один раз ровно сложили втрое. Когда складывают сухую бумагу, складка заметно «четче, чем если бумага сильно размокшая и мягкая: в последнем случае она больше напоминает сложенную ткань». Под микроскопом специалисты увидели, что по крайней мере одно из писем было сложено дважды: «первый раз ровно, второй раз не совсем… когда письмо было мокрое». Исследователи заключили, что, когда испанцы складывали самое важное письмо, «это было сделано не вполне по тем же складкам, и из-за новых складок возникли малозаметные повреждения бумажных волокон».

Имелся еще один способ проверки. Чтобы извлечь письма, бумагу необходимо было туго обмотать вокруг металлической «вилки». Перед тем как положить их обратно в конверты, их снова намочили, и, несмотря на затянувшееся путешествие из Испании, они все еще были немного сырые. Если закрутить цилиндром влажный лист бумаги, то, высохнув, он сохранит склонность к скручиванию. Цензоры вынули письма из конвертов и стали внимательно смотреть, будет ли бумага лежать плоско. Разумеется, «по мере того, как письмо, извлеченное из конверта, естественным порядком высыхало, края начинали загибаться вверх, и это показывало, что письмо ранее доставали, выкручивая через заднюю сторону конверта». Более того, бумагу сворачивали, когда она была сложена втрое: исследователи заметили, что, «когда письмо сложено, все три слоя загибаются одинаково». Таким образом, было убедительно физически доказано, что письма вскрывали, и это подкрепляло данные радиоперехватов.

Немцы, конечно, должны были ожидать, что британцы тщательно исследуют возвращенные письма, проверяя, извлекались ли они из конвертов. Чтобы укрепить немцев в их заблуждении, желательно было заставить их поверить, что такое исследование было проведено и британские специалисты пришли к выводу, что письма не вскрывались. Самым подходящим человеком для передачи немцам такого сообщения был переменчивый адмирал Морено.

Капитану Хиллгарту в ответ на его послание, где он описал свой последний разговор с адмиралом, была отправлена директива: «Проинформируйте министра ВМФ при первой возможности, что запечатанные конверты были исследованы специалистами, которые не нашли признаков того, что их вскрывали или совершали с ними какие-либо манипуляции до их поступления в распоряжение испанского ВМФ. Скажите ему, что Вам поручено выразить ему нашу глубокую признательность за эффективность и быстроту, с которыми испанский ВМФ распорядился этими документами, не допустив, чтобы они попали в руки каких-либо злонамеренных лиц. Сообщите ему конфиденциально, что одно из писем содержало сведения чрезвычайной важности и секретности, и подчеркните абсолютную искренность нашей признательности за это проявление дружбы». Это сообщение было послано не в шифрованном виде, а по военно-морскому телеграфу. Вместе с тем другая, шифрованная телеграмма сообщала Хиллгарту, что «письма на самом деле вскрывались», но что ему следует говорить всем, кто «способен передать это дальше», что, по твердому убеждению британцев, письма в Испании никто не читал. «Важно, чтобы не было никаких, повторяем, никаких подозрений, что мы установили факт прочтения писем, иначе нынешний успех подвергнется риску».

Несмотря на сомнения некоторых сотрудников FHW и на неубедительность тех объяснений пробелов и противоречий, что дал Куленталь, ложь уже крепко укоренилась в немецком стратегическом мышлении и начала давать метастазы, распространяясь по кровеносным сосудам разведок Оси. Важная и волнующая информация, истинна она или ложна, набирает свой собственный импульс. Ожидаемые десанты в Греции и Сардинии быстро становились чем-то само собой разумеющимся.