27 Апреля.
27 Апреля.
Май начался в апреле: цвела черемуха, сеяли просо, сажали картошку, все в апреле и считали это время за май.
Не то что, как говорят, «коллектив», которому немцы все приносят в жертву, нам страшно это общечеловеческое, и даже не то, что немцы превыше всего ставят свой немецкий коллектив — тоже это обыкновенное, но чужд, ненавистен и страшен для нас их путь, их насильственно-разумный переход от «моего» к «нашему» — нам не нравится тон их «сознательности».
Настоящая сознательность — лично мною найденный переход от личного к общему, от моего хутора ко всем хуторам.
Характерная черта простого народа в России теперь — претензия, малограмотный человек оказывает претензию.
Вот если у кого есть возможность и верный глаз, хорошо бы понаблюдать иностранцев-пленных не в казармах, а в нашем быту. Это поистине новое, небывалое: сотни тысяч этих людей не как варяги, признанные властвовать, а в рабском виде совершают свой крестный путь на Руси.
Чужой, свободный от наших обид и наших привязанностей глаз, но с тем же нашим полным опытом, смотрит теперь на всю Русь от Польши до Владивостока — что они увидят, что они скажут?
Не берусь обсуждать эту тему, но у меня, как и у всякого теперь, есть свои личные впечатления. Помню, этой зимой едем мы с двумя землевладельцами, один из них оседлый,
-296-
живет у себя в имении, другой имеет в городе магазин, а в имение только наезжает. На козлах сидит австриец Автонас, которого здесь называют Афанасием. Я задал несколько вопросов этому Афанасию о его положении, стараясь хоть как-нибудь соприкоснуться с душой этого непонятного человека. Пока я расспрашивал, между хозяевами завязался отчаянный спор о труде военнопленных, оседлый помещик доказывал, что русские рабочие никуда не годятся в сравнении с иностранными, что только благодаря им он убрал свой урожай. Кочевой помещик, напротив, ругательски ругался. Спор был отчаянный, ничего нельзя было разобрать, но после я собрал сведения о хозяйстве того и другого помещика. Оседлый помещик лично сам выбрал себе пленных и сам распоряжался их работами. Все отлично работали, только два почему-то все отставали. Стали их расспрашивать, чем они занимались на родине: один оказался садовником, другой парикмахером. Садовнику дали сад и, уж это я лично от многих слышал этой осенью, во что превратился этот сад через год, какие там цветы, овощи, фрукты, все говорят: «нечто небывалое». С парикмахером долго не знали что делать, но потом само собой вышло, что ходить ему за лошадьми и, говорят, он это дело выполнял, очень исправно.
Совсем другое дело в хозяйстве помещика кочевого. Тот вызвал австрийцев по телефону, человек пятнадцать чехов, кафешантанных музыкантов, кажется, даже всех из одной капеллы. Можно себе представить, что из этого вышло! Так что популярный очень среди помещиков вопрос о качестве труда военнопленных, по-моему, решается просто качеством самого хозяина.
Наслышались мы, что пленных нужно как-то особенно не по-нашему хорошо кормить. Многие мои знакомые только из-за этого избегают брать к себе пленных, да и правда как-то совестно поселить человека иностранного в людской, заставить спать его на соломе возле телят и овец, да и многое такое, с чем русский человек вполне сроднился и не замечает неудобств, а иностранец возопиет. На этой почве есть у нас примеры отвратительные: верст за пятнадцать от нас одна Коробочка
-297-
завела себе рабочих-австрийцев; иностранцев она поселила у себя в доме и кормит их чуть ли не с барского стола, а своих русских рабочих держит в людской и кормит их солониной из вонючих овечьих... И в обращении ее с иностранцами и русскими, и в пище, и в жилище контраст...
Выходит, что выгоды оно нам никакой не дает, но у них и у меня есть лошади, кое-какие машины, кое-какой скот, земля своя.
Когда-то мы землю, эту же землю отдавали в аренду зимой: зимой арендная плата была пять рублей, и убирали за нас десятину. Теперь эта же десятина обходится пятьдесят пять рублей!
Неимоверно вздорожал черный труд, цена его с года на год готова поглотить и ренту, и проценты на капитал. К добру это или ко злу?
Наше хозяйство окружено несколькими деревнями, населенными людьми в земледельческом смысле почти что нищими: у них полевой земли на душу приходится по полдесятины, которая, конечно, даже не может их прокормить. Неизбежно им приходится у помещиков землю арендовать. Но помещик не отдает им землю за деньги: часть он берет деньгами, а другую платит трудом, обрабатывая землю в пользу помещика. Так было прошлый год и за десятину ценой в 25 руб. они платили по 17 руб. деньгами, а за остальные 8 рублей они должны совершенно убрать одну помещичью десятину.
В ужасающем росте цен есть что-то роковое, висящее над головой.
Картина на постоялом дворе — на карту: покажи мне Россию.
Строим дом, вернее, не строим, а складываем старый дом на новое место. Плотники — люди забракованные: у одного на коленке шишка в кулак, у другого золотуха, у третьего шея кривая, плотники — люди для войны негодные.
Чужие деньги.
-298-
— Негодяи мы! — говорят они. «Негодяи» каждый месяц поднимают плату за свой труд и теперь уже получают вдвое против осени. Подрядились у меня по контракту, мы в постоянной боязни, что они откажутся от подряда, я сам, как только слышу о повышении заработной платы, предлагаю изменить договор.
Так кто видит это необычайное явление — постройку дома во время войны, выражают мне сочувствие, сожаление:
— Почем гвозди?
— Сорок копеек фунт!
Месяц тому назад они были тридцать, еще месяц — двадцать. Сочувствие, сожаление возрастают до очень больших размеров, но это не мешает «негодяям» через месяц опять повышать плату. У них свои аргументы: есть земля, вспахать теперь стоит пятьдесят копеек сажень, значит, десятина тридцать рублей, только вспахать!
...необыкновенное положение через пленного... И чуть заведешь речь о войне, он начинает расспрашивать про Боснию и Герцеговину — родину пленного. Так прошло месяца два...
Однажды я разговорился с этим пленным: оказалось, он прекрасно говорит по-немецки и еще на двух языках, он человек по-нашему образованный: шесть лет Volksschule[6] и, кроме того, он еще учился железнодорожному делу.
Спросил я, не через силу ли он работает. — Нет, — говорит, — не через силу, если бы не грязь и неудобства — хоть бы раз поспать на постели.
Ужасна кажется ему жизнь этих бедных людей, их неумение, применение силы там, где нужно подумать. Но все искупается тем почти родственным к нему отношением: «ни за что я бы не бросил моего хозяина».