2 Мая.

2 Мая.

Дождались райского дня, из-за которого, казалось, было все творчество весны. Я спрашивал себя, что же дальше, как должен себя чувствовать Бог, сотворивший такой

-187-

день? И ответил, что Бог почил, его не стало как творца, он перешел в сотворенное. Недолго, однако, оставался он в покое: среди торжествующего майского дня на горизонте стала показываться дымка, похожая на копоть, и вечером солнце село в тучи: беспокойный Бог, казалось нам, такой смутный, лежал там, на горизонте, и смотрел недовольно на сотворенный им день.

Лева спрашивает меня: почему мы весной не любим зиму, зимой — осень, нет того, чтобы постоянно одно и то же любить, отчего это так? И я, маленький, спрашивал себе тоже вечную игрушку, чтобы никогда не ломалась, но мне отвечали, что такой игрушки не бывает.

Так мы растем: мы и не знаем, что вечная игрушка, вечное время года в нас самих заложено, и только рост бывает в разной среде, и в этой разной среде мы по-разному отражаемся.

С самого детства до старости остается человек тем, кем он родился, но, как в лесу ель малая становится высокой, так и мы перемещаемся из разных слоев воздуха над землей все выше и выше.

Неизменно в бору сосна сменяется березой, а березу вытесняет ель, и там, где была ель, вырастает кустарник бузины, можжевельник, ольха, так и род человека вымирает.

Не потому ли вымирает купеческий род, что в нем не культивируются духовные ценности, а в дворянском роду переходят предания из поколения в поколение?

Дорогой мой друг, знаете,— я в эту минуту так отчетливо понимаю весь секрет жизни: чтобы жить, каждому нужно научиться быть государством, нужно решиться пригласить в свое подданство людей и вещи и никогда не смешивать себя с этими подданными. Успокойтесь, сожмите сердце, холодно посмотрите вокруг себя и задумайте в эту холодную минуту переставить вещи вокруг себя. Потом действуйте, будто вы царь, а это всё вокруг вас подданные, все это ваше государство. Расстанавливая вещи, не слушайте их голосов сердцем, а только разумом, иначе вы непременно смешаете

-188-

себя со своими подданными и они возьмут над вами верх и унизят ваше достоинство. Оглянитесь вокруг себя, кто из современных пророков живет без своего государства, например, Мережковский — враг государства, посмотрите на его личную жизнь, какой он пользуется сложной сетью своего личного государства, это относится к сомнительным газетам, это выход в изысканное общество и проч. Каждая мечтательная, [романтичная] личность непременно окутана сетью своего личного государства, и всех наших поэтов можно разделить на две группы: одни пользуются или, как хитрецы, не признавая его [власти], другие, как ханжи, признавая для [выгоды], третьи, как циники... одни не верят в [неизбежность] этого противоречия, другие верят, но вот живут и пользуются.

Может быть, нам было бы лучше, если бы какие-нибудь народы пришли к нам и разрушили наше государство, но беда в том, что, приходя и разрушая внешнее, они посягают и на нашу душу, на личность — вот отчего я враг немцев, я враг, потому что моя личность, так или иначе, опирается на личное государство, связанное со всем государством, причем я враг теоретически, если я со своим государством соединяюсь внутренне, и враг практически, если я соединяюсь из-за частной выгоды — в общем, все мы враги.

Любопытно рассмотреть под этим углом войну: каждое действующее лицо ранее было царем своего личного государства — и в каком сочетании выступили эти государства на войне, образуя могучее русское государство?

Социалисты вообще ожирели, вошли в состав государства, и потому они примкнули к войне.

А то можно и так вывести: благословенные вещи затронуты, и я иду на врага. Полный отказ от вещей, от государства, от подданных дает право голоса против войны, но это уже называется смертью.

Жена — вечная память первой любви. Все равно, какая жена, та, которую любим в первый раз, или другая, все равно: каждый прожитый день будет не такой, как тот, первый, и то, что он не такой — будет вечно вызывать в памяти тот

-189-

настоящий день и ту настоящую женщину. Эту тему и разрабатывает сон: какая-то большая народная мистерия, и там глубокая старуха с глубокими морщинами, вся черная действует, я подхожу к ней, старуха становится моложе, моложе, совершается чудо: старуха превращается в довольно молодую полную русскую женщину, сильно напудренную, похожую на Охтенскую богородицу. В полусне потом является разгадка сна: старуха — это учительница, на которой я [не] хотел жениться, а богородица молодая — Фрося. И потом приходит мысль о браке настоящем единственном и браке случайном.

Письмо к покойной матери.

Я знаю, что ты мне посоветуешь: устроить Хрущево и обеспечить им семью. Я поначалу и сам хотел так поступить, но у меня есть сомнение в том, что братья уступят мне ту часть, которую ты мне завещала. И потому у меня явился такой план: воспользоваться предложением Гриши купить имение возле Петербурга и поселиться в соседстве с ним. То или другое решение зависит от того, как в отношении меня поведут себя братья. На днях я поеду в Хрущево и приблизительно узнаю об этом. Жить с семьей в Петербурге мне невозможно: зарабатывать 300 р. в месяц беллетристикой нельзя. Если к осени никак нельзя будет устроиться, то зиму будем жить в Питере, как-нибудь, в комнатке. События на нашей земле у людей так велики, что отражаются на каждой личной судьбе: вот Сережа на войне, и из-за него выходит проволочка. Иногда вспоминаю тебя в лесу, мне кажется при шуме ветра, что это все вы, вы, покойники, живете своей общей жизнью. Ты умерла, ты с ними там, в этом лесу, в этом ветре, в этой воде — как это странно, как это мучительно, как утомительно нести крест человека. До сих пор я еще не мирюсь со смертью и все думаю, что мне удастся ее пережить: я знаю, что это обман жизни, но что, если уметь сохранить в себе этот обман до конца, сделать, чтобы обман был больше правды? Вдумываюсь, что ты мне посоветуешь, и мне припоминается, как я тебе (в маленькой комнате возле умывальника) сказал раз горячо, что все

-190-

это (дело устройства внешней жизни) — пустяки, нужно эти пустяки перейти, стремиться к большому широкому простору творчества, общей жизни... что-то в этом роде я говорил — и ты вдруг меня, забывая весь свой кропотливый труд по добыванию средств к жизни, горячо поддержала. Да, ты ненавидела эти будни жизни, душа твоя при поездках куда-нибудь преображалась, расширялась. В этой радостной широте души я нахожу себе надежды поддержать себя до конца.

Недавно я в связи со снами и домашними сценами вспоминал, как ты чуть не женила меня на учительнице и как я, вопреки твоему желанию, пошел своим путем, диким. Мне так отчетливо представились все выгоды того брака для нынешней моей жизни: не говоря о воспитании детей, большей общительности и т. п., я еще учитывал собственный личный рост; ведь наше личное богатство удесятеряется от сообщества с таким человеком. Все это хорошо, но она мне снится в образе старухи, и я всегда в ней чувствовал что-то старушечье. Ты не могла понять, что твой выбор был серединой между моими двумя крайностями, и для этого надо было быть серединой. Но какая мать не пожелает для сына среднего пути, сохраняющего его земную жизнь... я не раскаиваюсь, но часто тоскую, эта тоска и гонит меня в литературу, в мечту, за мечту получаются деньги, на которые умелый человек мог бы устроить приличную среднюю жизнь. Получается что-то нелепое: тоска по среднему состоянию и коренное к нему презрение. Впрочем, твой завет бороться с претензиями я постоянно держу в уме.

Еще я хотел бы тебе сказать о себе, что очень мне трудно жить без опоры. Знаешь, я как-то робею перед другими писателями, мне кажется, что надо на что-то опираться. Но раздумывая о написанном ими раньше, я вижу, что ошибаюсь: и они тоже опираются на иллюзию (вдохновение), и они тоже все испытывают это состояние без опоры. Со стороны, может быть, и я тоже могу казаться опирающимся на народ, землю, природу и т. п. Тяжело жить без опоры, но когда раздумываешь, то самое искание опоры кажется величайшей слабостью человека, это чувство опоры есть чувство слабости. И я часто чувствую себя очень слабым. Поддерживает, в конце концов, какой-нибудь случайный

-191-

душевный разговор с близкими, а разговор дается личной кротостью: так сила является как будто в слабости. Вот и вопрос о нашем разделе я теперь решил этим путем: ссориться не буду ни в коем случае, я даже сделаю так, что дам доверенность Коле.

Слаб, а непобедим! Дубы валятся, а ветки гнутся (и это надвое, как в подлую, так и в хорошую сторону).

Тайная болезнь съедает радость мою, но сказать про болезнь никому нельзя: оттого, что болезнь эта — я сам. Я создаю свою жизнь, я сам, значит, каков я, таковы и вокруг меня: будь я другой — и вокруг меня были бы другие. Что же смотреть на другого и ссылаться на него, если другой — это я же сам. Я отвечаю за все, что мучит меня.

И вдруг выход из положения: никогда не предугадаешь, никогда не поймешь, как и в чем создался выход. Вот было холодно в доме, вышел, а на дворе вовсе не так холодно, пошел тропинкой по кряжу и заметил, что на разливе показались островки зеленые, так везде и представилось с высоты, будто это из-под воды все наши материки показываются, наша земля, и от этого стало так возвышенно на душе, вспомнилось то, что мучило, и стыд охватил: из-за чего мучиться! Боже мой, из-за этого! стыдно назвать, из-за чего... И все как рукой сняло, и вышел на белый вольный свет.

Так в светлый праздник приходят иногда гости будничные — и потухает свет праздника, а то в будни явится гость нечаянный и осветит день.

Так оно и есть, так оно и есть: мир прекрасен, сотворенный законченный мир, а человек — это изнанка его, это фокус всего творчества, мука, страдание происходит от близости к человеку, к самому творчеству мира.

Лес оделся. Вот я стою в лесу, хочу отдаться теплой заре со всеми ее птичьими звуками, и вдруг шлепанье, ржанье, звон, крик, ругань, табун лошадей приближается [сюда], все исчезает, вся заря — в гаме, крике, ржанье.

Потом это проходит дальше-дальше, и колокольчики все меньше надоедают, и вот откуда-то из глухого леса стройное

-192-

чудесное пение, хоры поют и баюкают, что это? удивительно, почему же это в тон поют колокольчики так близко ко мне и все эти колокольцы близкие будто вторят всему хору. Я долго не понимал этого, как вдруг объяснилось: лес оделся, стал звучным, далекие звуки колокольчика повторялись в лесу [прекрасным] далеким хором и другие и третьи — другие и третьи хоры, а эти все близкие сливались. Так прошло все творчество мира: там пели прекрасные хоры, здесь мучились, чтобы создать их...

И ясно, что неудачей, мукой, трудом начинается в природе человек, и только если всю муку грядущую принять на себя вперед, можно говорить о прекрасном мире: дойти до того, чтобы не бояться и быть готовым даже на смерть, через смерть видеть мир сотворенным.

Отец и сын: Царьград и мука (Святыню освободить). По пути собирать в народе — что живет о Царьграде (поговорить и с попами).

Исайка. Шаляпин. Исайка заведует Шаляпиным, он — секретарь, все тревожное, неприятное, злое, всякие хлопоты Исайка принимает на себя, а Ш. остается царем, паном, певцом (точно так же о. Николай сдает все хозяйственное (материальное) Ивану Лисину, а сам остается только священником, как и Толстой сдает литературную часть Софье Андреевне). Жидок в Вильне сказал мне: «Вы талантливый, но у вас не хватает нахальства и пронырливости, вот если бы вы взяли себе секретаря, я бы мог с удовольствием взяться за это». Исайка предан и должен быть предан Шаляпину. У Исайки семья, которую он честно кормит. Но надо себе представить, что будет, если у Шаляпина пропадет голос, а у Исайки достаточно будет средств. Шаляпин бьет Исайку. Когда в гневе Ш. и нельзя бывает к нему подступиться, подсылают Исайку.

Так переносишься и в общее мира: все черное кому-то сдается (рабочим, мужикам, женам). Это секретарское, материальное одинаково для всех, для него нет различия в качестве духовного хозяина — это и ужасно, что как для мечтателя, перепелиного охотника беспощадна семья, так и

-193-

для Толстого: там безликое, слепое. И вот социалисты это слепое берут на себя. У этой массы есть крест, которым они потом побеждали господ, этот крест (бессознательно) марксисты и хотят взять на себя. Добрый господин хотя лоб расшиб для рабов (покаяние, образование и пр.), но марксист все это встретит насмешкою. Господин, может быть, и сам знает, что гибель его неизбежна и неизбежно торжество масс рабов, но понимает тоже, что это торжество этих масс находится в связи с его господством — две стороны: потому и происходит «тот свет» (значит, будущее — «на том свете», значит «в будущем») — настоящее берет на себя господин, а будущее — раб. (Легкобытов не дождался будущего и объявил «воскресение» — так и марксисты объявляют воскресение.)

Казначей Легкобытов — кто не знал в Оренбурге Павла Ивановича Легкобытова! — казался нам самым жизнерадостным человеком. Бывало, когда нас, гимназистов, выстроят в церкви на ту и другую сторону, и мы мало-помалу, переминаясь с ноги на ногу, загородим проход, всегда появляется чистенький кругленький Павел Иванович и, чрезвычайно деликатно проходя между нами, повторяет французское слово «антре-с». Он делал аккуратный визит нашей семье, мы посмеивались над французским словом и не подозревали, что Павел Иванович страшно, невозможно страдал. Я зашел однажды к нему в казначейство выпить стакан чаю и, сидя за чаем, вынул из ранца книгу — алгебру Давыдова, повторял урок. Павел Иванович посмотрел на эту книгу и просил меня объяснить [алгебру], а я ему объяснил.

Я вынул энциклопедический словарь... захожу: он уже выучил весь словарь. Так продолжалось год, стал худеть, изменился, у него уже были книги Феррари, Ренана, <1 нрзб.>, толковал о вере. И вдруг исчез. Стали думать, что сбежал, но все было в необыкновенном порядке, говорили о несчастной любви, о всем, всем, чего ни говорили. Мало-помалу исчезла и сама память о казначее. А вот что с ним было.

А он ушел с палочкой — [по] России мерить степи [пешком], представьте всю Россию. Встреча со Щетининым... и

-194-

открылась ему внутренняя Россия. И отправились в Питер покорять мир.

Странствование по России — прощание с землей, новая земля — Петербург.