Глава II
Глава II
Первая радиограмма, полученная в Краснодаре от Бережного через передатчик Пантелея Сидоровича, была лаконична:
«Мой взвод в плавнях у Варениковской. Я — в станице. Ожидается приезд из Крыма крупного нацистского чиновника Штейна. Выезжаю встречать его к хутору Чакан».
После этого Бережной надолго замолчал.
В Краснодар стали поступать сведения о некоем Штейне, представителе гаулейтера Крыма, прибывшем в Варениковскую. Эти сведения мы получили не от Бережного и не от Славина. Они исходили от нашей разведки и от наших людей, следивших за немецкими комендатурами. Судя по этим сведениям, поведение Штейна было во многом непонятным, я бы даже сказал — загадочным. Мы в Краснодаре строили различные предположения по поводу этого фашиста. Со временем все странности в его поведении нашли свое объяснение. Но об этом потом…
* * *
Бережной без особых приключений довел свой взвод до окрестностей Варениковской, черноземной хлебной станицы с большими тенистыми садами и глубокими озерами, богатыми рыбой. Здесь провел он свое детство, сюда наезжал он повидать мать, побродить с ружьем, порыбачить. Он помнил здесь каждый лесок, каждую излучину берегов и без особого труда укрыл свой взвод в густых камышах. А сам, захватив с собой Николая, старшину взвода, отправился в станицу.
Николай был старым другом детства Бережного. Вместе они ходили в школу, вместе гоняли голубей, ловили рыбу. И хаты их стояли рядом, и матери их жили, как добрые соседи.
Бережной невольно волновался, пробираясь в станицу. Он думал о том, что сейчас увидит мать, обнимет, поцелует ее.
Друзья медленно ползли, минуя заставы, по огородам, перелезали через плетни, долго лежали в канаве, пережидая, когда пройдет немецкий патруль. Наконец выбрались к своему переулку.
Там, где стояла хата Бережного, чернело пепелище. Даже дворовые постройки были сожжены. Сад вырублен. Только печная труба стояла нерушимо, одиноко чернея, да на краю огорода уцелел старый вековой дуб, который так любила мать Бережного.
У него сжалось сердце: что с матерью? Жива ли? Хата Николая была цела.
— Я подожду здесь, — прошептал Бережной, — а ты сходи домой, разузнай все и вызови сюда Дарью Семеновну.
Николай вернулся через полчаса. За ним шла его мать, старая казачка, кутаясь в темный платок. Она подошла к Бережному и молча обняла его. И здесь, на родном пепелище, Бережной узнал страшную весть…
Мать Бережного немцы взяли месяцев пять назад. Взяли по доносу атамана Мирошниченко. Он сам пришел с солдатами и довольно посмеивался, когда старуху, простоволосую, в легонькой домашней кацавейке, повели по морозу в полицию. Это было еще до разгрома варениковских партизан у каменоломен.
Мать Бережного обвинили в тон, что она держит связь с партизанами. Это было правдой; несколько раз она прятала в погребе разведчиков и хранила у себя какие-то пакеты, завернутые в бумагу. У нее потребовали, чтобы она назвала фамилии партизан и указала, где они скрываются. Обещали каменный дом под железной крышей, муку, корову, деньги. Старуха молчала. Ее пытали: били шомполами, втыкали под ногти иголки, ломали пальцы. Мирошниченко присутствовал на пытках и, говорят, сам бил старуху плеткой. Она молчала. На третий день немцы бросили ее изуродованный труп в Кубань. Река вынесла ее тело на отмель. Ночью станичники подобрали труп и похоронили в саду, у старого дуба.
— Когда твою мать уводили в полицию, — рассказывала Дарья Семеновна, — я была у нее в хате. Она, видно, чуяла, что не вернуться ей домой. И она шепнула мне на прощанье: «Если придет мой сын, будь ему матерью». Так-то, сынок…
Бережной внешне был спокоен. Он молча смотрел в сторону, покусывая губы, а Дарья Семеновна сидела рядом с ним и тихонько гладила его волосы — так, как гладила их когда-то мать в детстве…
В переулке за окном послышались шаги: шел немецкий патруль.
— Слышишь? — шепнула Дарья Семеновна.
Бережной кивнул головой.
— Вы схороните нас с Николаем у себя, — негромко проговорил он, — надо обжиться, осмотреться. А там видно будет…
Несколько суток прожили друзья у Дарьи Семеновны. Днем она запирала их в погреб, а по ночам, настороженно прислушиваясь к шорохам на улице, они сидели в темной горнице и старуха, вернувшись с работы, — она была уборщицей в комендатуре — рассказывала им обо всем, что делается в станице: о новых порядках, о гибели варениковских партизан, о предателях, продавших за корову и мешок муки совесть и честь, о полицаях, о Мирошниченко…
Когда-то этот Мирошниченко был первым богатеем в станице: имел две паровые мельницы и крупорушку, его паровые молотилки обмолачивали хлеб у доброй половины станичников. Его амбары ломились от зерна; он скупал хлеб в округе, переправлял его в Темрюк, а оттуда хлеб шел за границу.
После революции Мирошниченко арестовали и сослали в Соловки. Он бежал. Поговаривали одно время, что он снова вернулся на Кубань, что будто видели, как он торговал семечками на базаре в Кавказской. Но правда это или нет, никто толком не знал.
В первые же дни прихода немцев он как снег на голову свалился станичникам. Его назначили районным атаманом. И Мирошниченко начал лютовать. Это он приложил руку к расправе над партизанами, выданными предателями, он запорол насмерть молодых казачек, носивших продукты партизанам в каменоломни. Немцы его ценили, и амбары Мирошниченко снова начали ломиться от зерна.
— Вот кого первым надо отправить на тот свет! — не раз говорил Николай, коротая с приятелем долгие часы в погребе.
Бережной отмалчивался. И только однажды спокойно сказал как о давно решенном деле:
— Неужели тебе непонятно, что мне с Мирошниченко тесно жить на земле?
И по тому, как сказал это Бережной, как холодны и суровы были его глаза, Николай понял: Мирошниченко не жилец на этом свете.
Однажды вечером Дарья Семеновна не вернулась домой. Не пришла она и ночью. Друзья, запертые в погребе, встревожились. Они начали было делать подкоп, чтобы выбраться из погреба, и на всякий случай приготовили гранаты. Старуха явилась на рассвете, еле волоча от усталости ноги.
— Ироды проклятые… Уборку затеяли: чистят, белят, красят, будто к светлому празднику готовятся…
Дарья Семеновна рассказала, что немецкое станичное начальство ждет гостей из Крыма — какого-то крупного чиновника. Зовут его Штейн. Его никто не знает из здешних немцев, но все боятся: им известно, что он очень важный и очень злой. Будто он прибудет на катере, по Кубани. Обо всем этом Дарья Семеновна случайно услышала от самого Мирошниченко, когда тот говорил с начальником полиции.
Бережной насторожился. Он заставил Дарью Семеновну еще раз повторить все, что она узнала в комендатуре.
— Да на кой тебе ляд этот проклятый немец? — вспылила, наконец, усталая казачка.
Бережной промолчал.
Ночью друзья ушли из станицы. Прощаясь, Бережной крепко обнял Дарью Семеновну.
— Спасибо вам за все — за ласку, за приют, за то, что матерью мне стали… Когда вернемся, неизвестно. Но дайте мне слово: что бы ни случилось, что бы вы ни увидели — ничему не удивляйтесь. Иначе не сносить нам головы.
Дарья Семеновна только молча вздыхала. Она помнила Бережного еще мальчишкой и знала: этот упрямый, скрытный хлопец все равно не прибавит ни слова. Но просьбу его надо выполнить: он своих слов на ветер не бросает.
В ту же ночь Бережной послал в Краснодар радиограмму, о которой я говорил. А на рассвете, захватив с собой своего аспиранта по институту и двух студентов, он ушел в хутор Чакан, который стоит недалеко от берега Кубани, километрах в сорока ниже Варениковской.
* * *
Комендант хутора Чакан был не на шутку встревожен. Еще бы! Вечером, когда спустились сумерки, к нему на хутор явился представитель гаулейтера Крыма, сам грозный господин Штейн, о котором было известно, что он плывет по Кубани в станицу Варениковскую, но на хуторе как будто останавливаться не собирался.
Голова Штейна была забинтована. Его сопровождали адъютант и два телохранителя — два великана-эсэсовца, удивительно похожие друг на друга.
Господин Штейн даже руки не подал коменданту, — он только чуть заметно кивнул головой. Адъютант сухо и коротко сообщил, что на катер господина Штейна было совершено покушение, что господин Штейн ранен в голову. Рана не опасна, но очень болезненна. Господин Штейн нуждается в отдыхе и приказывает немедленно вызвать на хутор коменданта Варениковского района с охраной, на которую можно было бы положиться. Что же касается команды катера, который стоит сейчас на мели, то господин Штейн приказал оставить ее там впредь до его распоряжения.
Комендант устроил господина Штейна на диване в своем кабинете и тотчас же телефонировал в Варениковскую. Штейн отказался от ужина, потребовал себе только стакан горячего крепкого кофе, рюмку коньяку и заперся в кабинете. У дверей, как изваяния, застыли его телохранители.
Через час явился комендант Варениковского района. Он прибыл на легковой машине в сопровождении броневика и двух грузовиков с немецкими солдатами.
Штейн немедленно принял коменданта. Тот рассыпался было в соболезнованиях по поводу печального инцидента, но Штейн резко перебил его, заметив, что предпочел бы не выслушивать соболезнования, а видеть на деле большую бдительность немецкой комендатуры. Затем он приказал коменданту хутора Чакан с утра начать следствие. Оно должно быть проведено быстро, тщательно, результаты следствия должны быть немедленно доложены лично ему, Штейну, и сохранены в строжайшей тайне: крайне нежелательно, чтобы этот инцидент с представителем гаулейтера Крыма получил огласку среди местного населения.
Садясь в машину, Штейн подозвал к себе коменданта хутора Чакан и приказал немедленно снять конвой и команду катера и оставить их на хуторе до его вызова. Караульных на катере из числа команды менять по очереди.
Машины ушли в Варениковскую. Комендант хутора лично отправился на лодке к месту происшествия, перевез команду катера на берег и только тогда узнал все подробности.
Оказывается, катер поднимался вверх по Кубани до вечера этого злополучного дня. По приказу Штейна, обычно сидевшего в закрытой каюте, на передней палубе катера стояли немецкие солдаты с автоматами наготове, а на носу, за тяжелым пулеметом, постоянно находился пулеметчик.
Километрах в двенадцати ниже хутора Чакан посреди реки встретились песчаные отмели. Самое глубокое место было здесь вдоль левого берега, к которому рулевой и повел катер. Неожиданно катер, резко дернувшись назад, остановился. От толчка автоматчики упали на палубу. Один из них, падая, нечаянно выстрелил. Пулеметчик, ткнувшись вперед, ударился головой об острые края затылочной части пулемета. Кровь залила ему глаза. Услыхав выстрелы и не видя ничего перед собой, пулеметчик дал длинную очередь. На катере началась паника и беспорядочная пальба.
Из каюты слышалась отчаянная ругань. Потом на палубу вышел Штейн. Его голова была наспех повязана бинтом, на котором выступали красные пятна крови: очевидно, при толчке Штейн ударился обо что-то головой.
Штейн был в бешенстве. Первым, кого он увидел на палубе, был рулевой: вытаращив глаза, тот испуганно смотрел на взбешенного начальника. Штейн выхватил револьвер. Раздался выстрел. Взмахнув руками, словно цепляясь за что-то, рулевой без стона упал за борт и тотчас же исчез в быстрой, мутной воде Кубани.
К Штейну подошел дрожавший от страха шкипер и доложил, что катер, очевидно, на что-то наскочил и что надо немедленно осмотреть винт, который перестал работать. Штейн буркнул что-то и, пряча револьвер в кобуру, ушел в каюту. Через несколько минут матрос, обследовавший винт под водой, поднял на палубу короткий кусок невода, который намотался на винт катера.
Причина внезапной остановки была выяснена: рулевой тут был ни при чем… Можно было двигаться дальше. Но положение осложнилось тем, что рулевой, застреленный Штейном, был в то же время и лоцманом, прекрасно знавшим изменчивый и капризный фарватер Кубани. И шкипер, становясь за руль, до смерти боялся, что посадит катер на мель.
Так и случилось: не прошел катер и километра от места аварии, как на полном ходу врезался в мель и сел так прочно, что снять его своими силами представлялось делом затруднительным.
На этот раз дело обошлось без выстрелов. Адъютант Штейна, жестоко избив и изругав шкипера, приказал одному из матросов вплавь добраться до берега и пригнать лодку. Между мелью и берегом был с десяток метров быстрины.
Лодка вернулась примерно через час. В ней сидели два гребца — два молодых бравых немецких солдата. Один из них доложил, что они присланы матросом, которого их командир оставил на берегу.
В лодку сели Штейн, адъютант и два его телохранителя. Через несколько минут лодка скрылась за крутым поворотом реки…
Вот все, что удалось узнать коменданту хутора Чакан от команды катера. А когда на следующий день была организована экспедиция, чтобы снять катер, комендант обнаружил на мели только бесформенный, обгорелый остов: катер сгорел, а караульные, оставленные на нем, исчезли.
Комендант мучился в догадках. Во всем этом происшествии было много непонятного для него.
Прежде всего, каким образом появился невод там, где его не мог поставить ни один мало-мальски толковый рыбак? Затем этот пожар катера: кто его поджег? Все это говорило за то, что тут действует одна и та же рука. Но откуда могли появиться партизаны у хутора Чакан, когда здесь все они были давным-давно обезврежены? И каким образом могли они разузнать о прибытии Штейна, когда даже ему, немецкому коменданту, об этом было сообщено секретно?
Но больше всего коменданта беспокоило другое: матрос, посланный за лодкой с катера, бесследно исчез. Не были обнаружены и те два немецких солдата, которые привезли Штейна с катера на берег. Они не принадлежали к гарнизону хутора. В этом комендант ничего не мог понять. Он даже не мог как следует организовать поиски пропавших, хорошо помня приказ Штейна: вести следствие тайно и не придавать ему широкой огласки.
Словом, многое было загадочным и непонятным. И комендант после долгих и мучительных раздумий признал за благо ждать и молчать. Он исподволь продолжал следствие, надеясь, что может быть, за это время он раскроет многое из того что было ему неясно, а может быть, и сам Штейн занятый важными делами, забудет о происшествии на хуторе.
Так или иначе, но комендант не послал Штейну донесения…
* * *
В Варениковской Штейна торжественно встретил Мирошниченко. С подобострастным и почтительным видом он выразил соболезнование по поводу происшествия на катере и заверил, что в Варениковской этого не повторится: здесь, мол, власть в руках верных и преданных людей. Он предложил немедленно вызвать доктора, чтобы осмотреть и перевязать рану.
Господин Штейн отказался, сказав, что не привык пользоваться услугами случайных и к тому же едва ли опытных врачей и предпочитает положиться на своего адъютанта, который достаточно сведущ в медицине.
Несколько обескураженный комендант пригласил «дорогого гостя» откушать.
Стол ломился от яств и вин. Но Штейн только пригубил рюмку с вином и едва притронулся к еде. Сославшись на утомление и боль в голове, он отправился в отведенную ему квартиру.
Мирошниченко с комендантом не успели после его ухода усесться за стол, как прибежал связной и доложил, что господин Штейн гневается и немедленно требует к себе коменданта.
Штейн был вне себя от гнева.
— Клопы! — грозно крикнул он, лишь только комендант переступил порог горницы. — Клопы! — повторил он с возмущением и ткнул в лицо атаману свой указательный палец: на кончике пальца было темное красноватое пятнышко.
Перепуганный комендант начал было извиняться, но Штейн не хотел его и слушать.
Тогда комендант, переговорив с Мирошниченко, предложил Штейну перейти на другую квартиру, за чистоту и порядок в которой атаман ручается. Штейн заявил, что никаким ручательствам он не верит: он сам выберет себе квартиру.
И вот на станичной улице появилась необычная процессия: впереди шли комендант и Мирошниченко, за ними — Штейн с адъютантом, сзади — молчаливые телохранители.
Несмотря на недавнее ранение и головную боль, Штейн на этот раз оказался неутомим. Он обошел несколько домов и неизменно браковал их: то комнаты были слишком велики, то они были слишком малы, то окна выходили в сад и это Штейна не устраивало, то они выходили прямо на улицу, а Штейн боялся пыли. Комендант уже отчаялся угодить разборчивому гостю, он уже водил Штейна подряд во все дома, как вдруг неожиданно Штейн остановился на одной хате — она принадлежала Дарье Семеновне, — той самой хате, в которой всего лишь несколько дней назад скрывались Бережной и Николай.
Хата ничем не отличалась от соседних, и горница, которую выбрал Штейн, была меблирована очень скромно. Но Штейн нашел, что здесь идеально чисто, и комендант не стал противоречить. Мирошниченко услужливо справился, надо ли удалить хозяйку или ей будет разрешено остаться? Дарья Семеновна стояла в горнице и бледная как полотно смотрела то на Штейна, то на атамана.
Штейн медленно подошел к Дарье Семеновне, внимательно посмотрел ей в лицо и раздельно сказал по-русски, с сильным немецким акцентом:
— Хозяйка останется. Она будет обслуживать меня.
Потом, повернувшись к коменданту, сказал по-немецки:
— В случае необходимости я сам вышвырну ее вон… Вы свободны, господин комендант.
Выйдя из хаты и пройдя шагов десять, Мирошниченко обернулся. Он увидел: на крыльце хаты уже стоял как изваяние один из телохранителей Штейна.
На следующий день атаман и комендант станицы раза три приходили проведать гостя, но не были допущены к Штейну. На крыльцо выходил адъютант и говорил им, что господин Штейн чувствует себя недостаточно хорошо и не может еще заниматься делами. Сказалось нервное волнение и старое ранение господина Штейна.
Ночью любопытный атаман, крадучись, прошел к дому Дарьи Семеновны в надежде понаблюдать за тем, что делает Штейн. Ему показалось, что какая-то тень мелькнула в саду по направлению к дому. Но стоило атаману сделать несколько шагов, как из темноты вырос один из телохранителей и раздалось грозное:
— Назад!
Рано утром атаман подкараулил у колодца Дарью Семеновну и начал ее расспрашивать о госте. Хозяйка ответила, что Штейн почти весь день пролежал в постели, потом поздно вечером вызвал к себе адъютанта и долго с ним разговаривал, перебирая какие-то бумаги. О чем между ними шла речь, она не знает: гости говорили по-немецки.
Утром Штейна снова посетил комендант. На этот раз его приняли. Предложив ему сесть, Штейн кратко и сухо сказал о недовольстве командования германской армии недопустимо медленным сбором хлеба как в самой Варениковской станице, так и в окрестных хуторах. Он считает, что в этом прежде всего виноваты немецкие коменданты. Не в меньшей мере повинны старосты и начальники полиции. Поэтому он требует немедленно доставить все документы, касающиеся сдачи хлеба, — планы, разверстку, ведомости выполнения, адреса и фамилии злостных несдатчиков — и передать их адъютанту. Вечером в доме управления необходимо собрать всех атаманов, старост и начальников полиции. Если позволит здоровье, он сам предупредит их, что германское командование с ними шутить не намерено.
Приказ Штейна был выполнен точно: документы доставлены, атаманы, старосты и начальники полиции собраны в указанный час.
Еще до наступления сумерек комендант зашел за Штейном, чтобы сопровождать его в дом управления. На улице гостя с одной стороны сопровождал комендант, с другой — адъютант, неся тяжелый, объемистый портфель. Сзади, держа руки на спусковых крючках автоматов, шли телохранители. На площади стояли группы полицаев, охранявшие прибывших станичных атаманов, старост и начальников полиции.
В доме управления Штейна нестройно приветствовали собравшиеся. Штейн сел за стол, рядом с ним поместился его адъютант, поставив свой портфель у ножки стола. За спиной Штейна встали телохранители.
После короткого вступления коменданта начал говорить Штейн. Он повторил то, о чем беседовал утром с комендантом. Только на этот раз он говорил на ломаном русском языке, с трудом подбирая нужные слова. Но собравшиеся все же поняли главное: начальство гневается на их нерадивость и грозит всякими карами.
Неожиданно Штейну стало плохо. Не закончив начатой фразы, он схватился за голову. Превозмогая боль, он с трудом поднялся из-за стола, приказал собравшимся не расходиться: адъютант проводит его домой и, вернувшись, продолжит собрание.
Адъютант положил портфель на стол и, приказав одному из старост хранить его, взял под руку своего начальника и медленно повел к выходу. Впереди шли комендант и атаман. Сзади, как всегда, Штейна сопровождали телохранители с автоматами наготове.
На площади Штейну стало немного лучше, но комендант и Мирошниченко все же решили довести его до дома.
Штейн и его провожатые только что пересекли площадь, как раздался взрыв. Все невольно обернулись: над домом управления, раскидав крышу, поднялся огненный вихрь.
Штейн первый пришел в себя.
— Немедленно оцепить станицу! — крикнул он. Обернулся к перепуганному коменданту и резко сказал: — Только случай спас нас. Арестуйте всех, кто был на площади. Даже полицаев!
Потом повернулся и, опираясь на руку адъютанта, быстро зашагал к дому Дарьи Семеновны. За ним шли по-прежнему невозмутимые и молчаливые телохранители…
…Сообщение о взрыве в доме управления атамана мы получили в Краснодаре довольно быстро: его передали нам наши агенты. Бережной молчал. Мы строили разные догадки, волновались за него и жалели, что Штейну и Мирошниченко чудом удалось спастись.
* * *
События в Варениковской развивались быстро.
Вскоре мы получили сообщение о гибели Мирошниченко.
Как выяснилось потом, атаман как-то раз ночью, надев валенки и накинув на плечи полушубок, хотя июльская ночь была теплой, пошел к своим амбарам. Он частенько хаживал сюда, чтобы еще раз полюбоваться своим богатством и подержать в руках сухое золотистое зерно. Обычно он проделывал это один, но сейчас, перепуганный недавним взрывом, захватил с собой четырех вооруженных полицаев.
Ночь была темная. Где-то далеко на востоке небо бороздили лучи прожекторов. За околицей грохнул одинокий выстрел. Прошел немецкий патруль, и снова стало тихо и пустынно на ночных улицах.
Мирошниченко решил заглянуть в свой самый большой амбар, доверху наполненный зерном. Оно уже было запродано немцам: на днях за ним должны были прийти машины.
Когда Мирошниченко подошел почти вплотную к амбару, ему показалось, будто у стены мелькнула неясная тень. Он остановился, прислушался. Но вокруг было тихо. Постояв минуту и решив, что ему почудилось, атаман приказал сторожу открыть дверь.
В амбаре стоял приятный запах спелой кубанской пшеницы.
Атаман глубоко погрузил руки в зерно. Он перебирал пальцами золотые зерна и, задумавшись, казалось, забыл все на свете. И вдруг он услышал у двери сдавленный крик, шум молчаливой борьбы. Полицаи бросились к выходу. У двери лежал убитый сторож. В ночной тьме мелькнули тени и пропали. Это было последнее, что увидели полицаи. В амбаре раздался взрыв.
Через несколько минут примчалась пожарная команда, но нелегко потушить сухое зерно, развороченное взрывом в амбаре, подожженном бутылками с горючей жидкостью. Огненные языки лизали пшеницу, черный дым стлался по земле. Засыпанный, задушенный собственным зерном, лежал мертвый атаман.
Когда на пожар прибежал заспанный комендант, он уже застал там Штейна.
Комендант подошел к Штейну. Тот сухо ответил на приветствие, с минуту молча смотрел на коменданта, потом медленно и негромко заговорил. В его голосе слышалась насмешка.
— Давайте посчитаем, господин комендант! У хутора Чакан меня чуть не убили — это раз. Старост и начальников полиции взорвали — это два. Атамана убили — три. Амбар с зерном подожгли — четыре. Что же дальше? Вас повесят? Пожалуй, это будет естественно: вы тряпка, и вам не место в германской армии. Но об этом мы поговорим после. А сейчас я сам займусь тем, чем положено заниматься вам. Немедленно соберите всех здешних полицаев. Я уверен: они знают о партизанах и, боясь мести, потакают им. Выполняйте приказание, господин комендант!
Не прошло и часа, как все полицаи были собраны в доме управления полиции. Вошел Штейн со своим адъютантом. Один из телохранителей стоял на крыльце.
О чем Штейн говорил с полицейскими, как вел он допрос и что выяснилось на допросе, так и осталось неизвестным. Но когда на рассвете станичники вышли на улицу, чтобы посмотреть на догорающее зерно атамана, они увидели: на базарной площади, там, где недавно были казнены варениковские партизаны, качались на огромном старом, широко раскинувшем могучие ветви дереве повешенные полицаи.
Комендант присутствовал при казни. Он смотрел на Штейна, и ему казалось — гостя подменили. Не осталось и следа недавней слабости, вялости движений, болезненного голоса. И, хотя голова Штейна по-прежнему была забинтована, он был полон энергии.
Когда комендант, провожая гостя, прощался с ним у крыльца, Штейн сказал:
— С предателями-полицаями покончено. Но это только начало. Что теперь у нас на очереди, господин комендант?
Комендант не успел ответить: к ним подбежал дежурный по гарнизону и, вытянувшись, доложил:
— В двадцати километрах от Варениковской, в сторону Адагума, разгромлена колонна автомашин с хлебом. Охрана перебита, машины с зерном исчезли.
— Та-а-ак, — процедил сквозь зубы Штейн. — У вас, оказывается, партизаны работают?
Потом, помолчав, продолжал все тем же пугающе спокойным голосом:
— Немедленно организуйте облавы с собаками. Осмотрите каждую лощину, каждый кустик. Партизаны должны быть пойманы. Иначе… вы знаете: верховное командование не постесняется применить крайние меры к тем, кто не выполняет его волю. Ступайте.
Комендант поспешил выполнять приказание.
— И еще вот что, господин комендант, — остановил его Штейн. — Через час жду вас к себе с подробным планом операций. План должен быть в двух экземплярах. Копию я оставлю себе. Все.
Через час Штейн с комендантом обсуждали план облавы на партизан. Штейн вникал во все подробности, внимательно обдумывал каждую деталь. И у коменданта создалось впечатление, что этот важный нацистский чиновник, всего лишь несколько дней назад прибывший из Крыма, знает окрестности станицы лучше, чем он, комендант Варениковского района.
Штейн вызвал адъютанта и, передав ему копию плана, сказал:
— Храните у себя и позаботьтесь, чтобы все было в порядке.
Адъютант вытянулся, щелкнул каблуками и, повернувшись, вышел из горницы.
— Помните, господин комендант: я требую точного исполнения своего распоряжения! — еще раз строго напомнил Штейн.
Всю ночь Штейн не спал: вместе с комендантом он принимал донесения связных. А донесения были неутешительны: партизан обнаружить не удалось. Больше того, одна из немецких команд попала в ловушку и была почти полностью уничтожена.
Штейн негодовал. Он обвинял коменданта в том, что разбалованные солдаты гарнизона разучились воевать, что они относятся к своим обязанностям спустя рукава, что они трусливы и не выполняют приказов командования, и даже обмолвился о том, не гнездится ли измена в самой комендатуре: уж очень подозрительно это обилие неудач.
На рассвете Штейн приказал вызвать из хутора Чакан свой личный конвой, прибывший из Крыма, указав ему точный маршрут и время выступления.
— Я сделаю с моими людьми больше, чем вы со всем вашим гарнизоном, — заявил он коменданту.
К вечеру в Варениковскую пришло сообщение о том, что конвой Штейна наткнулся на партизан, завязал с ними бой и полностью был уничтожен.
Комендант долго не решался сообщить об этом Штейну, но сообщить все-таки пришлось. И, странное дело, Штейн довольно спокойно принял это сообщение: не топал ногами, не грозил. Он только сухо и коротко приказал немедленно же созвать всех комендантов и командиров немецких команд, находящихся в станицах и окрестных хуторах: он будет лично говорить с ними.
Выступление Штейна на этом совещании было довольно коротким и весьма энергичным.
— Господа офицеры! — заявил он. — Я не буду напоминать вам о том, что произошло за последние дни в Варениковском районе. Надеюсь, еще достаточно свежи в памяти покушение на мой катер у хутора Чакан, гибель старост и начальников полиции, смерть районного атамана, пожар амбара с зерном, разгром транспортных колонн, уничтожение моего конвоя. Я хочу только задать вам один вопрос. Кто хозяин в этом районе: вы, представители победоносной германской армии, или партизанские банды разгромленной России? Вы, обладающие всей мощью современной военной техники, или эти партизаны, орудующие ножом и дубиной? Я вынужден сделать вывод, что все же не вы хозяева этого района… Один из вас (мне не хочется назвать его имя) как-то обмолвился в беседе со мной, что над районом нависло какое-то проклятие. Я не верю во всю эту вредную сентиментальную чушь. Я верю в одну силу, существующую на земле, — в силу непобедимой германской армии. И если здесь не видно проявления этой силы, я делаю единственный вывод: люди, представляющие ее в нашем районе, не оправдывают доверия верховного командования. Они должны быть отстранены и судимы. Но я не хочу сейчас принимать крутых мер, хотя имею на это достаточно широкие полномочия. Я хочу сделать еще одну попытку. Комендант Варениковского района доложит вам план операций против партизан. Вы будете его выполнять точно, без всяких отклонений. Но если и на этот раз вас постигнет неудача, я буду вынужден со всей резкостью довести об этом до сведения господина гаулейтера Крыма и полагаю, что верховное командование примет самые суровые меры…
Но, очевидно, действительно какое-то проклятие нависло над немцами в Варениковском районе. Партизаны по-прежнему оставались неуловимыми. Был разгромлен большой немецкий обоз, шедший под прикрытием броневиков. Партизаны убили двух немецких офицеров, захватив у них важные секретные документы.
Штейн помрачнел. Он курил одну папиросу за другой. Его адъютант писал какие-то пространные донесения. Комендант с минуты на минуту ждал суровой кары…
Обо всем этом знали в Краснодаре. Но знали не из донесений Бережного: он по-прежнему молчал. Некоторые из нас склонялись к мысли, что Бережной погиб, хотя никто другой, кроме его взвода, не мог орудовать в Варениковском районе. Все продолжало быть загадочным до того памятного вечера, когда пришла, наконец, радиограмма от Бережного.
* * *
Хорошо помню, как однажды вечером мне позвонили из штаба партизанского движения Юга и попросили зайти: получены важные сообщения.
— От Бережного? — спросил я.
— Приходите — узнаете.
В штабе мне показали пространную расшифрованную радиограмму. Она была подписана Славиным и Бережным. В ней сообщалось, что взвод Бережного по-прежнему имеет свою основную стоянку в плавнях около Варениковской и в настоящее время значительно пополнился за счет добровольцев. Затем шло перечисление операций, проведенных взводом (о большинстве из них нам было известно), и наконец, самое главное. Славин сообщал, что Штейн убит у хутора Чакан и что вместо Штейна действует Бережной под видом представителя гаулейтера Крыма. Пока все шло гладко, но последнее время Бережной стал подозревать, что за ним организована слежка. Поэтому он намерен покинуть Варениковский район и направиться в сторону Анапы, тем более что это согласуется с общим планом действия десанта.
В заключение Славин объяснил долгое молчание Бережного тем, что передатчик Бережного временно вышел из строя, а сам Славин сознательно молчал, боясь, что немцы перехватят радиограмму и расшифруют работу Бережного.
Вот и все, о чем сообщалось в радиограмме. Остальные подробности мы узнали значительно позднее, но о них следует сообщить сейчас, иначе многое останется непонятным.
Когда Бережной, узнав от Дарьи Семеновны о предстоящем приезде Штейна, отправился на хутор Чакан, у него еще не было определенного плана действий. Захватив с собой своего аспиранта по институту, двух студентов, Николая, семь партизан и прихватив на всякий случай мундиры немецких офицеров и два комплекта солдатской одежды, он решил, что на месте будет виднее, как надо действовать.
Узнав на хуторе, что Штейн еще не приехал, но что его ждут со дня на день, Бережной раздобыл лодку и отправился вниз по Кубани, решив попытаться организовать крушение катера. Здесь его постигла неудача: катер, наткнувшись на протянутый партизанами невод, только остановился. Когда же катер сел на мель и с него был послан на берег матрос, Бережной решил начать сложную и рискованную игру. Быстро облачившись в мундир немецкого офицера, он встретил матроса и без труда узнал от него, что Штейн требует лодку. Матроса задержали. Студенты превратились в немецких солдат и подплыли к катеру. Когда лодка со Штейном и его свитой скрылась от глаз команды за поворотом, один из студентов резким движением перевернул лодку, а другой в это время оглушил ударом весла обоих телохранителей Штейна. Все немцы пошли ко дну, за исключением самого Штейна, — он выплыл, и его пришлось прикончить в воде. Затем началось переодевание: Бережной превратился в Штейна, аспирант — в его адъютанта, студенты стали его телохранителями. Остальные партизаны тщательно замели все следы и, когда конвой Штейна и часть немецкой команды покинули катер, напали на оставленный на катере караул и утопили его в Кубани. Потом сняли катер с мели, скрыли в камышах, а на его место поставили большую старую рыбачью лодку и подожгли ее. Так Штейн появился на хуторе Чакан. В Варениковской Бережному-Штейну удалось, как мы знаем, устроиться у Дарьи Семеновны. Тут чуть было все не сорвалось. Дело в том, что Бережной, уходя из хутора Чакан, приказал Николаю пробраться к матери и предупредить ее о маскараде. Но Николаю не удалось этого сделать, и Дарья Семеновна была захвачена врасплох. Однако она не растерялась, узнав в Штейне своего нареченного сына. Старушка не подала вида, памятуя его просьбу — ничему не удивляться, и все сошло благополучно. Дарья Семеновна вела себя прекрасно во все время пребывания Штейна в станице. Через нее Бережной поддерживал связь со своим взводом. Почти каждую ночь Николай пробирался к матери и получал указания или от самого Бережного, или через его адъютанта. Николай же доставил из плавней кислотную мину, с помощью которой был взорван дом управления.
Устройство этой мины, которую мы с успехом применяли еще в нашем отряде, очень несложно. Действие ее основано на том, что кислота разъедает тонкую металлическую перегородку в стеклянной пробирке, в которую налита кислота, и, соединившись с другим составом, вызывает взрыв. Бережной спрятал мину в портфель. Пока адъютант держал портфель вертикально, кислота не соприкасалась с перегородкой… Но лишь только, уходя вместе с Бережным, он положил портфель горизонтально, началось действие кислоты, и через несколько минут мина взорвалась…
Бережной, отправляясь в дом управления атамана, решил отложить казнь коменданта и Мирошниченко и поэтому увел их с собой. Он сделал это прежде всего потому, что должен был всячески оберегать себя от каких-либо подозрений.
С Мирошниченко партизаны Бережного расправились несколько позднее, когда тот в одну из ночей пошел к своему амбару.
Все дальнейшее было уже значительно проще. Запугав коменданта, Бережной добился от него, казалось бы, беспрекословного подчинения и, заранее зная, когда и куда направлялись немецкие команды, действовал наверняка.
Однако два последних дня Бережной чувствовал себя неспокойно.
Как-то раз, поздно вечером, он услышал во дворе сердитый голос Дарьи Семеновны, старушка была чем-то встревожена и недовольна. Потом послышалось хрюканье, скрип двери в хлеву. Немного позднее в горницу вошла хозяйка. Она сердито швырнула в угол какой-то мягкий сверток.
— Ирод проклятый! — негодовала Дарья Семеновна. — Да никогда не бывать тому, чтобы я ему сына нареченного выдала. Пусть жилы тянет, кости ломает — не скажу, ни слова не скажу! Горы золотые давай — все равно ничего не узнаешь…
Оказывается, уже в течение нескольких дней комендант приставал к Дарье Семеновне с расспросами о Штейне: что он делает, какие лекарства принимает, кто перевязывает ему голову, тяжело ли он ранен?.. Старушка отделывалась полным незнанием: она видит господина Штейна, только когда он по нужде на двор выходит, потому что дверь в горницу всегда закрыта и туда ее не пускают. Но комендант привязался как репей, задабривал ее, сулил гостинцы и, наконец, сегодня приказал дать ей свинью, сам вручил ей шерстяной отрез на платье и строго-настрого приказал — хоть в замочную скважину, а поглядеть, что делает Штейн.
Бережной понял: у коменданта зародилось по отношению к нему подозрение.
Потом пришел один из его телохранителей и доложил, что в саду задержан немецкий солдат, как раз в тот момент, когда он подкрадывался к окну горницы, занимаемой Бережным. Солдат оправдывался тем, что немного выпил и заблудился, и хотя он действительно был пьян, но не настолько, чтобы бродить по чужим огородам.
Бережной встревожился: как видно, комендант решил во что бы то ни стало подкрепить свои подозрения.
На следующий вечер Дарья Семеновна пришла домой встревоженная еще сильнее и рассказала, что в Варениковскую приехал комендант хутора Чакан. Оба коменданта заперлись и о чем-то долго совещались. Старушка слышала, что они несколько раз повторяли в разговоре фамилию Штейн. Потом комендант Варениковской станицы позвал машинистку и передал ей какую-то бумагу.
— Совершенно секретно! — сказал он ей. И тут же, вызвав радиста, приказал ему зашифровать эту телеграмму и немедленно передать ее по адресу. Каково содержание телеграммы и кому она адресована, старушка, конечно, узнать не могла, но была уверена, что телеграмма о нем, о Бережном, и что ничего хорошего в ней не написано.
— Уходи в плавни, сынок. Уходи! — уговаривала она Бережного. — Досидишься здесь до лютой смерти, чует мое сердце.
— Уйти, мать, легко. Но я еще не сполна рассчитался с немцами. А вы идите спать и не волнуйтесь: меня голыми руками не возьмешь.
В эту ночь пришел Николай. Он принес Бережному приказ Славина перебраться к Анапе: по донесению Дубинца, Егорин будто бы сидел в анапской тюрьме. Никто, кроме Бережного-Штейна, не может точно установить это.
Всю ночь проговорили Бережной с Николаем. Об этом разговоре я узнал много времени спустя, когда Кубань уже была освобождена от немцев и я навестил раненого Николая в полевом госпитале в Варениковской.
— Когда я узнал обо всем, — рассказывал мне Николай, — о подарках матери, о слежке, о приезде коменданта Чакана, о радисте, у меня волосы на голове от страха зашевелились.
«Переодевайся — и сейчас же со мной в плавни!» — сказал я Бережному.
«Нет, я поеду в Анапу», — спокойно ответил он.
«Неужели ты не понимаешь: игра кончена».
«Нет, игра не кончена, Николай. Козырей у них маловато. На одних подозрениях далеко не уедешь и одними догадками господина Штейна из седла не вышибешь — слишком я важная персона. Но, слов нет, игра стала опасной».
«Неужели ты не боишься?»
«А ты разве видел совсем бесстрашных людей? Я не видел… И я не верю рассказам о том, что человек, впервые попавший под орудийный или минометный обстрел, под пулеметные очереди, впервые услыхавший над головой рев пикировщиков, не испытывал страха. Это ложь, рисовка. Не верю я также и тому, что человек может родиться трусом и самой природой ему уже никогда не дано побороть страх. Чушь. Храбрым может быть каждый. Только одному удается быстро справиться со страхом, а другому эта победа дается трудно. Вот и все… Не знаю, к какой категории людей меня следует причислить, но я могу тебе сознаться: когда я в этом проклятом мундире явился к коменданту хутора Чакан, я трусил. Так трусил, что даже мурашки по спине пошли. Но… ведь я коммунист, Николай… И потом еще — мое сердце переполнено ненавистью, и эта ненависть убила страх. И уж не я дрожал перед комендантом, а комендант передо мной. То же самое было и здесь, в Варениковской. То же будет и в Анапе. И даже еще больше, чем здесь… Я знаю, риск велик. В Анапе мне волей-неволей придется иметь дело с высшими немецкими офицерами, с представителями гестапо — с опытными фашистскими ищейками. Вне всяких сомнений, там уже известно мое поведение в Варениковской. Оно, безусловно, должно вызвать некоторые подозрения и уж во всяком случае известную настороженность. К тому же первая недостаточно правильно составленная мною немецкая фраза, плохая осведомленность в фашистских делах могут привести к провалу. В Анапу часто приходят пароходы из Крыма. В любую минуту я могу встретить немецкого офицера, который лично знал настоящего Штейна, и встреча эта будет не из приятных… Я прекрасно вижу весь риск, но твердо знаю и другое: ненависть поборет страх, и трусом я не буду. Ты думаешь, что я очертя голову пру на рожон? Нет, вовсе нет! Я все продумал и хочу повторить тот же трюк, который так помог мне в Чакане: ты должен организовать покушение на мою персону по дороге в Анапу, и я явлюсь в город разгневанным. Как я заметил, немцы перестают соображать что-либо, когда гневается высшее начальство».
Вот что говорил мне Бережной в ту ночь, — закончил свой рассказ Николай. — Мы с ним долго сидели, обсуждая детали покушения. На прощанье он просил меня заняться комендантом Варениковской. «Любопытные немцы нам ни к чему», — сказал он мне.
Через день представитель гаулейтера Крыма под сильной охраной отбыл из Варениковской в Анапу, сказав коменданту, что чувствует себя плохо и хочет показаться опытным анапским врачам.
Помню, я был взволнован рассказом Николая. Я очень ясно представил себе Бережного — этого спокойного, замкнутого в себе человека, надевшего вражескую личину и окруженного врагами. Сотни глаз следили за каждым его движением, за каждым словом. Какое нужно было иметь мужество и твердое сердце, чтобы не дрогнуть, не споткнуться на тяжелом пути, которым он шел!..