Глава XV

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XV

Неожиданно суждено было скоро сбыться мечте Евгения — мы получили секретный приказ от командования куста партизанских отрядов: выйти в тыл станицы Смоленской на дорогу Смоленская — Георгие-Афипская — Ново-Дмитриевская — Северская, заминировать три моста и на обратном пути осмотреть мост на дороге Северская — Смоленская, минирование которого поручено смольчанам, и произвести обычную разведку до Георгие-Афипской.

Это была наша первая крупная миннодиверсионная операция на шоссе. Мы приготовились к ней без спешки, тщательно разработали маршрут, распределили роли. Минирование было поручено второму взводу под командованием Ветлугина, охрана поручалась первому взводу во главе с Янукевичем.

Проверив снаряжение каждого партизана, мы отправились через Крепостную и Топчиеву Щель на гору Ламбина.

Путь оказался очень тяжелым. Лямки рюкзаков резали плечи. Нагрузка была солидная: продукты на пять дней, запас патронов по сто штук на человека, гранаты, ящики с противотанковыми минами, карабины, пулемет РПД с дисками и всякая мелочь: ножи, фляги с водой.

Шли, как всегда, цепочкой. Головную часть разведки вел Евгений. В походе строго-настрого было запрещено говорить даже шепотом. О куреве не могло быть и речи. Вначале шли густым лесом вдоль Афипса, потом — по тропе через глушняк.

В сумерки выбрались к пересохшему руслу какой-то речушки, нашли поляну с большой лужей воды, поужинали, не разводя огня, и по взводам расположились на ночевку.

В тот вечер нам казалось, что ноги у нас откажутся служить. Но утром мы снова пустились в путь… Самый жестокий бой вымотал бы нас меньше, чем это восхождение на гору Ламбина с тяжелыми рюкзаками на спине. Шли мы и Топчиевой Щелью — глубоким, метров двести, ущельем, таким узким, что даже двум человекам в нем не разойтись. Перебирались через огромные камни и коряги, ползли под стволами сваленных бурей деревьев. И все это — на крутом подъеме.

К концу пути многие шатались, как пьяные. Не только ноги подгибались, но дрожали руки и ныло все тело.

А отдых предстоял ничтожный: наутро была назначена операция.

Едва забрезжил рассвет, мы были на ногах.

С горы Ламбина спускались медленно: вокруг были немцы, мы же сюда попали впервые. Ориентироваться пришлось по карте и по компасу, изредка влезали на деревья и проверяли направление.

Около трех часов дня мы подошли к мостам и залегли в кусты: день для партизанской работы — неподходящее время.

К минированию приступили около полуночи.

Я чувствовал себя неспокойно: можно ли было положиться на минеров, которые до такой степени вымотаны дорогой? Но минирование прошло блестяще: четко, бесшумно, быстро. Уж на что был строг и придирчив Геронтий Николаевич, но и он, проверив мины, признал, что работа выполнена безукоризненно.

Теперь оставалось ждать и отдыхать. Ночь была темная, мы отползли от места диверсии далеко в кусты.

На рассвете показалась на шоссе тяжелая семитонная машина с немецкими автоматчиками.

В волнении следили за ней в бинокли. Она казалась маленькой, почти игрушечной, наполненной крошечными солдатиками.

С наблюдательного пункта мост был отчетливо виден: около него стоял старый бук, расщепленный молнией, а перед ним рос густой кустарник, закрывавший шоссе.

Машина скрылась за кустами. По расчетам, она должна была пройти их в несколько секунд. Но время тянулось бесконечно медленно. Казалось, прошла минута, другая… Машина не появлялась.

Какие только мысли не приходили в голову! Быть может, ночью мы обронили что-нибудь у подхода к мосту, немцы заметили и остановили машину. Сейчас они обнаружат мину, обезвредят ее…

Но вот машина снова на шоссе. Она взбежала на мост, и кверху взвился без шума столб пламени, земли, взлетели части моста и машины. Через несколько секунд докатился и глухой раскатистый гул.

Еще не успел рассеяться дым от взрыва моста и первой машины, как взлетел на воздух второй мост вместе с грузовиком. Фашистские автоматчики падали на землю, как падают осенью груши с деревьев. Те, кто чудом уцелел, бросились в кусты. Мы их не добивали: это не входило в задачу группы.

В Смоленской и Ново-Дмитриевской поднялась тревога. Уже слышен был шум моторов, идущих на помощь машин.

Наши тотчас отошли к горам.

Примерно через полчаса раздался третий взрыв. Его несколько раз повторили горы — звук его был как-то особенно высок и резок. Это взорвалась бронемашина с третьим мостом…

Возвращаясь обратно, минеры Ветлугина осмотрели мост на дороге Смоленская — Северская. Смольчане сплоховали: взрывы пощипали только крайние балки.

Но Ветлугину удалось исправить ошибку: наши минировали мост вторично. И после полудня на нем взорвался фашистский броневик, мост снесло начисто.

Результат диверсии был неплохим: четыре взорванных моста, четыре машины и шестьдесят убитых немцев. Раненых сосчитать не удалось. У партизан же потерь не было.

* * *

А через несколько дней Евгений вышел ночью из лагеря на новую диверсию. Он взял с собой шестерых партизан и Дакса.

Группа держала путь в глубину гор, где на далеком высокогорном шоссе стоял мост — крутая каменная арка, переброшенная через глубокое ущелье. Агентурная разведка накануне донесла, что по шоссе через мост должны пройти горноегерские части фашистов. Они двигались к Черному морю.

Как всегда, партизаны шли цепочкой. Впереди наши следопыты и охотники — два брата Мартыненко.

Светало. Залитый солнцем, вставал впереди крутой горный кряж. Туман полз из ущелий. Внизу ревела и клокотала река.

Сергей Мартыненко остановился и поднял руку. Партизаны припали к земле. Евгений еле сдерживал Дакса.

Мартыненко вскинул ружье. Выстрел повторило гулкое эхо.

Дакс сорвался с места и стрелой полетел вниз, где по ущелью неслось стадо диких свиней. Сзади бежал молодой кабан, оставляя за собой кровавый след. Дакс бросился ему на загривок.

Ревущий серый клубок катался по траве. Кровавая пена била из пасти раненого зверя. Он был еще силен. Он пытался вырваться, клыками пропороть Дакса. Но Дакс мертвой хваткой вцепился в кабана.

Подоспел Сергей Мартыненко. Улучив момент, он по самую рукоятку вонзил нож в грудь зверя. Кабан замер.

Охотники освежевали добычу и подвесили тушу высоко на дерево, чтобы ее не сожрали дикие звери, надеясь на обратном пути снять тушу и отнести в лагерь.

С каждым часом путь становился труднее. Давно осталась в стороне тропа. Теперь уже вел группу к перевалу Карпов, прекрасно знающий горы.

Люди цеплялись за кусты, за ветви деревьев. Подтягивали друг друга за руки. Отдыхать приходилось через каждые сто метров. На коротких привалах Евгений неизменно торопил:

— Пошли, товарищи. Быстро!

До вершины хребта оставалось всего сто пятьдесят метров. Но полтора часа карабкались люди по этим последним отвесным каменным плитам, вонзая в расщелины финские ножи и подтягивая друг друга на веревках.

Подъем кончился. Внизу диким нагромождением скал лежал Кавказ. На юго-западе блестели на солнце снеговые вершины. А где-то там, далеко на севере, в туманной дымке лежал родной Краснодар…

Люди, связанные друг с другом длинной веревкой, ползли по камням перевала. Даже мох не рос здесь. Лежали только вековечные голые плиты, отполированные дождями и ветром. Они были скользкими, и их острые гребни резали ноги. Внизу чернел провал ущелья.

Дакс жалобно взвизгивал и жался к ногам Евгения. На привалах он смотрел на хозяина умными печальными глазами и виновато лизал руку.

Четыре часа длился этот тяжелый путь по гребню перевала. У Гени начала ныть недавняя рана на спине: лямки заплечного мешка со взрывчаткой, продовольствием и патронами врезались в тело. Стали такими тяжелыми гранаты на поясе!.. Во рту пересохло. Ноги горели, как обожженные. Но он не мог, не смел отставать: он сам упросил брата взять его в горы. И когда Евгений тревожно оглядывался на Геню, тот мужественно улыбался.

Спуск оказался тяжелее подъема. В сумерках трудно было найти опору для ног. Когда на веревках спустились чуть пониже, стало легче: помогали оголенные корни деревьев; как змеи, они вились в расщелинах скал.

И, наконец, побежала вниз довольно ровная горная дорожка. Здесь можно было отдохнуть полчасика, прежде чем снова двигаться в путь.

Наступила ночь. Где-то совсем рядом шумела горная речушка.

Неожиданно Дакс остановился и тихо зарычал. Густая шерсть на спине поднялась дыбом.

Евгений приказал Карпову разузнать, в чем дело… Но не прошел Карпов и пятидесяти метров, как справа грохнул выстрел. Пламя, вырвавшееся из дула винтовки, на секунду осветило кучу поваленных бурей деревьев — вокруг стало еще темнее.

Евгений оттянул группу назад. Карпов и братья Мартыненко бесшумно уползли в темноту.

Дакс нервничал.

Прошел час. В кустах раздался треск цикады: это возвращались разведчики.

— Впереди по нашему пути, у края дороги, стоит шалаш, покрытый землей, — шепотом доложил Евгению младший Мартыненко. — У шалаша семь-восемь человек. Что за люди, в темноте разобрать не удалось. Надо думать, сторожевая застава у перевала.

Нельзя поднимать шум, когда так близка цель: ночная суматоха могла бы вспугнуть немецкий караул у моста и охрану в ауле.

— Карпов, ведите в обход! — приказал Евгений.

Только на рассвете партизаны вышли на дорогу. Из-за далеких хребтов ослепительно брызнуло им навстречу солнце. Уже доносились из аула, по ту сторону горы, невнятные голоса и лай собак.

На день надо было скрыться — как сквозь землю провалиться.

В стороне от дороги стояли густые заросли держидерева. Лучшее пристанище трудно было бы найти. Даже кавказская овчарка не посмеет забраться туда: при малейшем движении острые шипы колючек глубоко вонзаются в тело…

Прорубив топориками узкий проход, группа расположилась на отдых в густых зарослях. Геня лежал в дозоре. Карпов и братья Мартыненко ушли в разведку.

Вернулись они только ночью. Карпов доложил:

— Мост совсем рядом. Дорога подходящая. Встретил пастуха. Тот рассказал, что немцы не пропустили сегодня стадо через мост, а вчера еще пропускали. Пастух утверждает, что не сегодня-завтра по мосту пройдут крупные мотомехчасти немцев. Явились мы, значит, вовремя. Только бы не опоздать…

Группа вышла из зарослей. С высокого обрыва смутно видна была каменная арка моста и крутой поворот шоссе у выступа горы.

По эту сторону арки, около поста с «грибком» от дождя, ходили двое часовых. Они делали десять медленных шагов в одну сторону, так же медленно поворачивались и шли назад…

По другую сторону арки стояла казарма караула. Вероятно, оттуда на фоне серой скалы видны черные силуэты часовых у «грибка».

Над ущельем, на изорванной по краям полосе неба, сверкали синие звезды. Из темноты леса доносился унылый крик совы. А внизу, под мостом, шумела и клокотала река. Она с ревом неслась по каменным перекатам…

— Карпову и братьям Мартыненко снять часовых! — приказал Евгений. — Но так, чтобы для караула по ту сторону моста часовые оставались живы всю ночь. Понятно? Как только часовые исчезнут, обоим Мартыненко приступить к минированию моста. Недриге, Козмину и тебе, Геня, заложить мины на шоссе.

Три тени скользнули по обрыву и замерли у арки моста.

Томительно тянулись минуты…

Наконец часовые подошли к «грибку».

Рывком Сергей и Данила бросились на них. Левой рукой крепко зажали рот. Правая рука привычным движением вонзила финский нож под ложечку — так братья-охотники уже не раз в своей жизни добивали зверя.

Часовые осели на землю. Сдернув с них шинели, Мартыненко сбросили трупы с обрыва. Рокот реки заглушил шум падения…

Теперь Карпов в немецкой шинели, с винтовкой в руках медленно прогуливался у поста. Вторая же шинель висела на перекладине «грибка», и ночной ветер чуть колебал ее полы.

Сергей и Данила быстро заложили мины в начале каменного настила моста и внизу, у основания арки.

Через полчаса к мосту подполз Евгений: проверил работу. Мины были заложены правильно, соединены детонирующим шнуром, тщательно замаскированы. Сделано все чисто и аккуратно.

На шоссе заложили три мины. Но четвертая, самая большая, та, которую нужно было заложить у крайнего выступа дороги, далась нелегко. Обливаясь потом, Геня долбил ножом крепкий камень. К нему на помощь пришли братья Мартыненко. Но у Гени уже все было готово. Он отполз в дозор.

Через несколько минут заворчал Дакс. И почти тотчас же раздался треск цикады: Геня предупреждал об опасности.

Это два фашиста, горные егеря, шли по шоссе.

Евгений приказал Недриге и Козмину приготовиться. Остальные отползли в сторону.

Повторилось то же, что было у «грибка»: левая рука партизана зажала рот оккупанту, правая вонзила нож. Трупы полетели вниз.

Вся группа, прячась в кустах, быстро поднялась на скалу. С нее днем будут отчетливо видны крутой поворот шоссе, мост, казарма караула…

С рассветом внизу началась суматоха: исчезли часовые. Только на перекладине «грибка» висели их серо-зеленые шинели…

Пропавших искали на шоссе, на склоне обрыва — и, разумеется, не нашли: река уже давно унесла их трупы.

Наконец поиски прекратились. Новые часовые шагали, боязливо оглядываясь по сторонам. Но никому из фашистов не пришло в голову осмотреть мост и дорогу: они были убеждены, что в их горное гнездо не могут пробраться партизаны, да тем более минеры.

Наши ждали. Геня потом рассказывал, что от скуки он повторял алгебраические формулы: я уже замечал, что мальчик скучает по школе…

Но вот из-за поворота на шоссе медленно выползла арба, запряженная парой буйволов. Невозмутимые, равнодушные ко всему на свете, буйволы подходили к месту, где Геня заложил свою мину.

У Гени захватило дыхание: неужели эта проклятая арба раньше времени подорвет его мину? Да ведь на нее ушла добрая половина тола, принесенного всей группой!..

Ох, пронесло!

Так же неторопливо, не обращая внимания на погонщика, что сидел на дышле и бил их длинной хворостиной, буйволы взошли на мост и скрылись за поворотом по ту сторону каменной арки.

Только через два часа на шоссе раздались долгожданные гудки. Колонна грузовых машин, наполненных немецкими горными егерями, появилась за выступом горы.

— Приготовиться! — приказывает Евгений.

Головная машина въехала на мост. Сейчас она взлетит на воздух…

Но машина благополучно прошла над миной.

Будто по команде, партизаны обернулись к Евгению. Он лежал бледный как полотно…

И тут взрыв потряс воздух. Это задний скат головной машины взорвал мину на мосту. Полетели вверх камни свода и парапета моста, егеря, железо, доски кузова. Колонна затормозила, и машины сбились кучей у взорванной арки. И лишь отставшая задняя машина, догоняя своих, все еще спешила к мосту.

На полном ходу она подошла к крутому выступу на шоссе, обогнула его и со страшным грохотом полетела с обрыва. С ней вместе сполз вниз выступ скалы и участок дороги перед ним.

Почти одновременно там, где сгрудились машины, взорвались одна за другой последние три мины. Они сбросили грузовики в пропасть.

Уцелевшие егеря метались по шоссе, пытаясь спастись от партизан в кустах у обрыва. Но партизаны били их на выбор. Егеря падали в пропасть, разбиваясь на острых камнях.

Геня был уже на шоссе. Лежа за камнем, он с малой дистанции расстреливал фашистов. А с вершины скалы длинными очередями били Евгений и Карпов, уничтожая фашистский караул по ту сторону моста.

Через несколько минут все было кончено. Мост взорван. На шоссе обрушился выступ скалы. У моста лежали трупы, исковерканные машины, груды камня.

Евгений подал сигнал отхода: в соседнем селении поднялась тревога, и вдоль по шоссе начал бить фашистский пулемет.

Старой дорогой, через перевалы, через горные кручи, сбивая в кровь ноги на острых скользких камнях, возвращалась в лагерь цепочка минеров-диверсантов. Теперь им было идти легче. А сзади высоко в небо поднимался густой черный дым. Это пастух, приятель Карпова, сдержал свое слово и в суматохе поджег казарму горных егерей и дом коменданта в ауле…

* * *

Вернулся с этой операции Женя возбужденный и веселый. Я давно не видел его таким. Обнял меня за плечи и, сияя своими синими глазами, сказал:

— Мечта сбывается, папа. Как хорошо жить, когда чувствуешь, что правда за тобой…

Это было в летнем еще лагере, у горы Стрепет. А наутро Женя заболел: высокая температура, головная боль…

Елена Ивановна заставляла его принимать какие-то порошки. Евфросинья Михайловна хлопотала над обедом.

Евгений сразу осунулся и побледнел. Но удержать его в постели было невозможно.

— Потом отлежусь, мамочка. Сейчас нельзя — время уж очень горячее!.. — Ему нужно было отправить своих разведчиков на новые задания.

Поздно вечером мы собрались всей семьей. Спать не хотелось. Даже больной Евгений вышел послушать тишину ночи.

Лагерь спал. Беззвучно стояли часовые в кустах. Из глубины гор долетали неясные ночные шорохи.

Уже пришел октябрь. Правда, был он в том году теплым и ясным, но от лесов уже веяло увяданием.

Ветер разорвал тучи, прогнал их на запад к морю. Над нами была чистая полоса неба. Она походила на синюю реку, и плыли в ее гладких волнах яркие звезды.

— В такую ночь хочется мечтать, Женя, — тихо проговорил Геня. — Вначале мне казалось, что стыдно мечтать сейчас, когда люди сражаются и умирают. А потом я заметил, что мечтают все: и Геронтий Николаевич, и Мусьяченко, и Сафронов, и даже, знаешь, Кириченко мечтает. И все об одном и том же: как они будут хорошо жить и работать, когда мы победим.

Евгений спросил:

— Это они тебе сами рассказали?

— А как же! — удивился Геня. — Они только не сознаются, что это — мечта.

— Формулы не нашли, — усмехнулся Женя.

— Можно и без формулы. Результат один и тот же: чем больше все мечтают, тем злее дерутся, потому что каждый знает: мечта воплотится в жизнь только после победы.

Евгений поежился — вероятно, его знобило. Геня вскочил, побежал в наш домик, принес ватник и накинул его на плечи Евгения.

— Спасибо, братишка… Что же ты умолк, не журчишь больше? Расскажи, о чем мечтаешь ты сам. О целой стае голубей, которых разведешь после войны?

— С голубями кончено, — сказал Геня строго. — Мне нужно скорее стать инженером. Таким, как ты, Женя: все уметь и все знать. Я сконструирую машину. Вездеход. Он будет похож на громадную авиационную бомбу: весь из сверхтвердой стали и небьющегося стекла. Его колеса будут автоматически убираться в кузов, как у теперешних бомбардировщиков, и так же автоматически будут выползать из его тела широкие крылья… По земле он будет ходить, как автомобиль, в воде он будет подводной лодкой, в воздухе — самолетом. Но самое главное, Женя, мой вездеход будет путешествовать под землей…

— А вот как ты этого достигнешь — не представляю… — уже совсем серьезно сказал Евгений.

— Теоретически здесь нет ровно ничего невозможного, — увлеченно продолжал Геня. — Ведь существуют же щиты у московских метростроевцев, которые прогрызают землю. Ведь давным-давно известны буровые инструменты. Так почему же не может быть вездеход, у которого впереди будет мощный бур? Может, конечно! И будет, непременно будет.

Одним словом, я полечу со своим вездеходом на Дальний Восток. У Якутска я спущусь под землю и возьму курс на северо-восток. Я пройду под Верхоянским хребтом, я перережу под землей Юкагирское плато и выйду на поверхность у бухты Провидения.

В моем вездеходе будет окно из бронированного стекла. Над ним — мощный прожектор. Я сяду у окна и увижу все, что лежит в земле: каменный уголь, железную руду, медь, серебро и золотые жилы — все клады. Особым прибором я засеку их координаты и, вернувшись в Москву, положу на стол точную подземную карту. И ты понимаешь, Женя, какой богатой, какой могучей станет наша страна! На Дальний Восток придут горняки добывать уголь, железо, золото, серебро, а мой вездеход уже будет искать новые клады в Таджикистане… Но ты смеешься надо мной, Женя?

— Нет, я не смеюсь, братишка. Я радуюсь за тебя. Ты прав: чем жарче мечтаешь, тем злее дерешься. Я тоже мечтаю, Геня. Только более скромно, чем ты: я мечтаю только о победе. О победе с большой буквы — над фашизмом во всем мире. Над империализмом. О такой победе, после которой уже никогда не вспыхнет война на земле. Чтобы каждый человек — черной, белой, желтой расы — знал, что ему и маленьким детям его не грозит больше опасность быть уничтоженными человекоподобным зверьем. Что не упадет ни-ког-да больше бомба на мирное жилище тружеников.

Вот и вся мечта. Я не уеду, как мечтаешь уехать ты, из моей родной Кубани: я слишком люблю ее землю, ее небо, ее людей. После победы мы вернемся в Краснодар. Меня встретят Маша, дочка. Я снова буду работать на комбинате. У меня много замыслов, Геня. Некоторые из них еще очень сыры. Но это ничего: после войны мы будем так жадны к творческой работе, и у нас такие люди.

Будет расти моя Инка, она станет ботаником. Обязательно ботаником. Отправится в далекое путешествие и привезет замечательные растения. Дочь будет скрещивать сильное со слабым, нежное с выносливым и получать новые виды — стойкие, плодоносные, красивые. И наша Кубань станет благоуханным садом. Здесь, в горах, я понял, как прекрасна дикая природа Кавказа. И я хотел бы, чтобы уголок этой кавказской глухомани моя дочь перенесла в Краснодар. Пусть сталь и мрамор колонн будут увиты хмелем и плющом, в скверах буйно растут кусты орешника. А среди моря невиданных цветов, выращенных Инкой, будут стоять памятники не только вождям и прославленным воинам, но и лучшим механикам, бетонщикам, рыбакам, садоводам и, может быть, даже литературным героям — тому же Павлу Корчагину, Ниловне Горького и нашему славному запорожскому казаку Тарасу Бульбе.

Я знаю, без человека нет прекрасного ни в голубом небе, ни в полете птиц, ни в буйном весеннем цветении сада — во всем, что называется жизнью. После войны и победы мы вернемся домой, переполненные жаждой творческой работы, святым чувством товарищества, большой человеческой теплотой. И с большим правом, чем когда бы то ни было, мы скажем словами Горького: «Превосходная должность — быть на земле человеком!» Вот все мои мечты, Геня…

Елена Ивановна обняла сыновей.

— Сознайся, мама, ты ведь тоже мечтаешь.

— Ну, конечно, мечтаю… Я мечтаю, что Геня повезет меня под землей к бухте Провидения. Обратно мы полетим с ним домой над Невьянском, Сталинградом, Доном, и я снова еще раз вспомню всю свою жизнь. А потом я буду сидеть старушкой у себя в Краснодаре, у памятника Тарасу Бульбе, нянчить твоих, Геня, и Жениных ребятишек…

— Почему же только наших, а Валентина?

Елена Ивановна молчала. Руки ее тяжело упали вдоль бедер. Всем нам стало не по себе.

— Мне не придется нянчить ребят Валентина, — проговорила Елена Ивановна очень спокойно. — Валентин погиб… За день до нашего ухода из Краснодара боец из части, которой командовал Валя, рассказал о его гибели. По ту сторону Керченского пролива он прикрывал своим пулеметом отход наших. Разорвалась мина. Валя упал. Унести его было уже невозможно. К нему подбежали немцы. Вот все, что известно о Валентине.

О Валентине мы больше не говорили. Так сидели молча, в ряд, плечо к плечу. Теперь нас, Игнатовых, на одного человека стало меньше.

Геня нашел в темноте мою руку, сжал ее. Пожатием этим он и утешил меня, и говорил о своей боли.

— Становится сыро, — сказала Елена Ивановна, поднимаясь, — пойдемте, ребята, спать.

Она уснула сразу. Я не спал, старался думать об очередных делах. Сыновья лежали тихо и, казалось мне, спали. Но вот заворочался Геня.

— Ты не спишь, Женя?

— Нет.

— Знаешь, Женя, что я хочу тебе предложить?..

— Слушаю тебя. Только тише.

— Женя, не ходи больше в разведку. Я вместо тебя буду ходить.

— Почему?

— А ты работай над миной! — И снова, как в тот раз, шепот Гени прерывист и страстен. — Мину нужно сконструировать немедленно. А ты — все в разведке. И Ветлугин на операциях. Я буду ходить. Надо же, наконец, сконструировать…

Женя молчит. Потом говорит:

— Хорошо. Я никуда не пойду, пока не сконструируем.

На этом разговор окончился. В нем не были произнесены слова «мать» и «Валентин». Но говорили братья о большой мести за погибшего брата.

* * *

Который день сидели Евгений, Кириченко, Ветлугин и Еременко под густым разлапистым ясенем: проверяли чертежи и расчеты. Рядом с Евгением неизменно лежал Дакс. Положив морду на вытянутые вперед лапы, он смотрел столь умными глазами на хозяина, что казалось, пес все понимает.

Друзья спорили о нагрузке, передаваемой паровозом через рельс, о законах вибрации, о коэффициенте трения и о минимальной закраине между минным зарядом и башмаком рельса.

На траве была разостлана плащ-палатка. По плащу разбросаны схемы, химические формулы, сложные технические расчеты, написанные на листках, вырванных из ученической тетради. Убрать бы на минуту ясень, Дакса и часового, что стоял чуть поодаль в кустах, или закрыть бы глаза и только слушать, — все это скорее походило бы на техническое совещание инженеров в научном институте, чем на собрание партизан в дикой глуши кавказских предгорий.

Речь шла все о том же: о мощной, усовершенствованной железнодорожной мине. Она была, наконец, сконструирована Евгением, Кириченко и Ветлугиным.

Это «волчий фугас», сочетание тола и противотанковой гранаты. В ней не было никаких веревочек. И ее должен был рвать не минер, а сам паровоз. И в то же время бронедрезина, обычно пускаемая немцами в разведку перед поездом, по расчетам, пройдет благополучно над миной. Весь секрет — в тяжести, передаваемой через рельс на минный заряд…

Впрочем, пока все это оставалось только теорией; поэтому Евгений и проверял так придирчиво каждый расчет, каждую схему: малейшая ошибка может сорвать всю операцию.

Речь же шла о первой на Кубани минной железнодорожной диверсии.

Донесения агентурной разведки упорно говорили, что на станцию Георгие-Афипская немцы пригнали добрые две трети подвижного состава с дороги Краснодар — Новороссийск и сосредоточили здесь тяжелые автомашины. В ближайшие дни они собирались начать крупные перевозки к Черному морю — под Новороссийском шли горячие бои.

Мы запросили командование о разрешении взорвать поезд на участке Северская — Георгие-Афипская, одновременно минировать шоссе и профилированную дорогу, идущие параллельно железнодорожному полотну. Этим хотя и на время, но зато основательно и прочно мы закупорили бы фашистам путь к Новороссийску.

С минуты на минуту мы ждали ответа. Евгений волновался. Он считал, что задуманная нами операция с этой новой миной определит всю дальнейшую работу нашего отряда. Теперь начиналась новая «эра»: железнодорожные диверсии, широко разветвленная сеть филиалов отряда, применение новой, усовершенствованной автоматической мины и, наконец, создание «минного вуза».

Об этом и говорили теперь Евгений, Кириченко, Ветлугин, Еременко.

Евгений мечтал сам заложить первую мину и увидеть, как впервые на Кубани взлетит на воздух фашистский поезд.

После болезни Евгений был еще очень слаб, но я знал: ничто не удержит его.

И вот пятого октября мы получили разрешение на железнодорожную диверсию. Все у нас было готово: схема «волчьего фугаса» выверена, роли распределены заранее. Пятого же поздно вечером отряд минеров отправился в путь.

Нас было тринадцать человек. Конечно, пошел и Евгений.

В лагере не знали, куда и зачем мы уходим: у нас не принято было болтать о предстоящей операции.

Геня накануне ушел на Планческую. Он мастерил там печи на зиму и ждал, когда Бибиков кончит шить ему русские сапоги — первые высокие сапоги за всю его семнадцатилетнюю жизнь.

Я был доволен, что Геня не пошел с нами: операция предстояла рискованная…

Всю ночь мы ехали проторенной, исхоженной дорогой.

Евгений был настолько слаб, что не смог бы держаться в седле. Он ехал на линейке. Сидел бледный, исхудавший, с темными кругами под глазами. Я уверен, что и в тот вечер у него была высокая температура, но он отказался мерить ее и был, как всегда, настороженный, собранный, внимательный.

Ночь легла темная. Ехали мы тихо. Только изредка пофыркивали лошади да на крутых поворотах поскрипывала линейка.

Около двух часов сзади неожиданно раздалось знакомое причмокивание — сначала отрывистое и резкое, потом протяжное и длинное. Это кто-то из своих нагнал нашу колонну.

— Отец, ты не имел права не брать меня! — взволнованно заговорил Геня, подходя ко мне. — Мы заключили с Женей договор ходить на все операции вместе… Я пошел в отряд не шкуру свою спасать…

Что я мог ему ответить? Правда, он явился без рюкзака, в грязном белье и грязной верхней одежде — так у нас не полагалось выходить на операцию, — но он смотрел на меня умоляющими глазами и за спиной у него висел материнский карабин. Да и действительно: он пришел в отряд не шкуру свою спасать.

— Хорошо, Геня, пойдешь с нами…

На хуторе Красном, под Крепостной, была назначена наша первая остановка: днем мы не могли передвигаться по дорогам, фашисты могли заметить наше движение. Мы выставили часовых и легли спать. Один Ветлугин спешно заканчивал изготовление ящиков для автомобильных мин. Эти мины были тоже новостью в нашей партизанской практике. Принцип их устройства был тот же, что и паровозной мины: они взорвут тяжелый грузовик, но над ними спокойно проедет крестьянская телега, пройдет человек. И, что особенно важно, никакой фашистский миноискатель не мог обнаружить нашей мины: она состояла только из дерева и тола, в ней не было и грамма металла.

Поздним вечером мы распределили по рюкзакам все, что привезли до Крепостной на подводах: пятидневный запас продуктов, патроны, гранаты, мины. На каждого пришлось добрых тридцать килограммов.

Это был очень тяжелый переход. Погода испортилась. Рваные тучи висели над самой головой. То и дело срывался дождь. Он шуршал по опавшей листве, хлестал по деревьям, бил по глазам.

Закутанные в плащи, мы казались друг другу чужими. Шли цепочкой, сплошь и рядом держась за рюкзак переднего.

Как всегда, я шел за Геней. Его мешок, наскоро сшитый из серого материала, был единственным ориентиром в этой непроглядной тьме.

Двигались мы медленно, осторожно. Дороги переходили, шагая в один след, задом наперед, чтобы сбить с толку тех, кто завтра утром обнаружит отпечатки наших подошв. Вдоль железнодорожного полотна пробирались через густой кустарник: немецкие караулы у мостов время от времени освещали степь яркими ракетами.

Через каждые пять-шесть километров мы останавливались на привал: снимали рюкзаки, клали на них отекшие ноги, лежали десять минут. И снова отправлялись в путь — сквозь густой, колючий кустарник, по холмам и оврагам, в дождь, в грязь, ветер, с тяжелыми мешками за спиной, с карабинами, автоматами, противотанковыми гранатами.

Всю жизнь Геня был очень внимателен ко мне. Но в ту ночь он проявил особенно нежную заботливость: на привалах подавал рюкзак, поправлял лямки, помогал взбираться на крутые склоны, вытаскивая за руку.

Под утро подошли к хутору Коваленкову.

Всем досталось порядком, особенно больному Евгению. Тяжело было и Янукевичу. Всю дорогу Виктора Ивановича мучил кашель, а кашлять в походе нельзя, и он, бедный, изжевал весь рукав своей телогрейки.

Идти в таком состоянии дальше было невозможно: измотанные люди, у которых подгибались колени и дрожали руки, не могли бы заложить мины и, безусловно, попали бы на мушку любому патрулю.

Мы решили объявить дневку и выспаться как следует.

Выставив дозоры, улеглись в густом кустарнике. Но спать было холодно. По команде Евгения сбились в общую кучу, закрылись маскировочными бязевыми халатами, грея друг друга собственным теплом. С обеих сторон от меня лежали сыновья; Геня, как в детстве, обнял меня за шею и так уснул.

Люди спали спокойно. Только часовые, сменяясь, отползали в дозоры, да Евгений время от времени выползал проверить караулы и наблюдателей.

Уже светало, но туман еще закрывал горы, когда раздалась вдруг длинная автоматная очередь. Ей ответила вторая и третья…

Тревога!

Мы неподвижно лежали в кустах, приготовившись к бою. Но разведка донесла, что все спокойно: немцы, выйдя из хутора, для храбрости бессмысленно бьют по сторонам…

Но сон с нас слетел, отдохнуть не удалось. Весь день мы лежали в кустах, подремывая, но сохраняя боевую готовность.

Спустились сумерки. Вволю напившись воды из соседней речушки и набрав полные фляги, мы вышли из кустов: долго засиживаться на одном месте было опасно.

Чтобы запутать следы и обмануть немецких собак-ищеек, мы пересекли густые заросли колючего терна, несколько раз переходили вброд Убинку и до рассвета прятались в маленьком леске. Немцы вырубили в нем кусты. Но это было нам на руку: прочистив как следует рощу, фашисты едва ли скоро заглянут в нее.

Утром, выставив дозоры, мы снова легли спать. Только Евгений отказался от отдыха и заявил, что уходит с Геней в станицу Георгие-Афипскую в разведку. Глаза его ввалились, на щеках пылал горячечный румянец. Ветлугин и Янукевич напрасно старались убедить его в том, что ему больше, чем всем нам, необходим отдых и сон.

Евгений, внимательно выслушав все доводы, улыбнулся, как всегда, весело и приветливо и ответил, что никогда еще не чувствовал себя таким бодрым и сильным.

Спорить было бесполезно: раз задумав какое-либо дело, он доводил его до конца.

Эта же операция была его давней мечтой, он придавал ей очень большое значение, ждал ее.

И он говорил правду: ни усталости, ни болезни своей он не чувствовал.

Двое суток разведчики сидели на высоких деревьях, лежали в кустах, прятались в ямках, следя за шоссе, за дорогой, за железнодорожным полотном. Мы должны были знать буквально все: как и когда сменяются караулы, как часто ходят дозоры, и расписание поездов, и есть ли закономерность в движении автомашин по дороге…

Разведчики, сменяясь, наблюдали, слушали, записывали. Основная же наша группа, отдыхая днем, по ночам спускалась к воде и снова бродила бесшумно по кустам и рощам, по колючему терну, меняя места ночлега.

Наконец десятого октября вечером Евгений доложил, что все наблюдения закончены, Удобнее всего рвать на четвертом километре от Георгие-Афипской: там дорога, шоссе и железнодорожное полотно близко подходят друг к другу. Автомашины шли только днем. Поезда же регулярно проходили четвертый километр в восемь часов утра и в четыре часа вечера.

Партизаны все повеселели: трудное дело подходило к концу, ночь обещала нам покой и отдых: в полночь мы подберемся к полотну, быстро закончим минирование и отойдем до утра в горы…

Собранные, подтянутые, молчаливые, как перед решающим тяжелым боем, все отправились закладывать мины.

Если бы человеку дан был дар предвидения! Если бы в ту проклятую ночь я мог знать, что в последний раз вижу своих сыновей!.. Властью отцовской любви я сумел бы приказать им остаться на месте и сам пошел бы на гибель вместо них.

Годы прошли, но я помню каждую минуту этой страшной ночи. Я хотел бы ее забыть — сердце помнит и ласковый смех Евгения, и нежные прикосновения Гени.

Был холодный вечер. Мы вышли из леса. Впереди — дальняя разведка во главе с Евгением, по бокам — дозоры, сзади — арьергард автоматчиков.

Перед нами открылось поле, голое, неприютное. За ним тянулось железнодорожное полотно с высокими тополями по бокам, а за полотном — шоссе и дорога. Сзади, как призраки, стояли далекие горы.

Неожиданно над Георгие-Афипской, а затем и на Северской вспыхнул белый свет. Его сменил зеленый, потом красный. Они перемежались, гасли и снова загорались. В этой последовательной смене цветов была определенная закономерность. Но разве мы могли отгадать, какое важное сообщение передают по линии фашисты своим световым телеграфом? Если бы отгадали, остались бы в живых Женя и Геня…

Телеграф работал минут пятнадцать. И снова стало темно и тихо вокруг.

Но Евгений встревожился:

— Надо торопиться, надо очень торопиться… Что-то случилось.

Вперед — искать проходы в терне — вышла разведка и будто провалилась в темноту ночи.

Но вскоре у полотна заквакала лягушка: Евгений докладывал, что путь свободен.

Мы подошли к краю насыпи. На руках подняли на шпалу переднего. Он втащил другого. Каждый поднимался осторожно, стараясь не касаться ногою песка насыпи. Тем же способом спустились вниз.

Группа прикрытия ушла в кусты. Заняли свои места дозоры. Минеры приступили к работе.

Через час мы должны были все кончить…

Помню, как Геня вместе с Янукевичем финским ножом выкопал ямку на профилированной дороге, землю выгреб на разостланную стеганку, а лишнюю, собрав в шапку, унес в глубину кустов.

Помню, как стоял Геня перед Янукевичем, протягивая ему минный ящик. Тот зарядил его взрывателем и осторожно опустил в землю. Геня тщательно замаскировал ямку…

Потом, закинув карабин за плечи, Геня, веселый, оживленный, носился по дороге, закладывал мины и выполнял распоряжения Янукевича.

Он пробежал мимо меня к железнодорожному полотну, где работали Евгений и Кириченко, задержался на секунду, спросил:

— Ты не озяб, папа? Смотри не простудись.

Уже была вырыта ямка под рельсовым стыком и уложены в нее две противотанковые гранаты, когда Геня, подбежав, добавил свою, третью. И засмеялся:

— Пусть и меня фашисты вспомнят на том свете!

Под шпалу рядом с гранатами легли толовые шашки. Кириченко выдернул флажок предохранителя, снял накладку. Евгений замаскировал полотно, отделал насыпь «под елочку».

Мина на полотне была почти готова. Оставалось только выдернуть последнюю шпильку у предохранителя. Но это должен был сделать один минер, когда все отойдут в степь. Кириченко с Евгением поспешили на профилированную дорогу.

Я спокойно ждал, когда на дороге работа будет закончена.

Пока все шло так, как было задумано.

Мы решили не минировать старое шоссе; оно было так разбито, что немцы им не пользовались. «Закончим минирование профиля и отправимся домой, в горы», — думал я.

И в эту минуту со стороны Георгие-Афипской возник еле слышный в ночи звук. Он становился все громче. Быть может, самолет вылетел на ночную бомбежку?..

С каждой секундой шум становился отчетливее и яснее. Возник и влился в этот шум какой-то новый звук. Звуки множились, нарастали. Вскоре ясно стало слышно…

Поезд!

Из-за поворота, набирая ход под уклон, на всех парах шел тяжелый состав. А рядом с ним, по шоссе, мчались броневики.

Так вот о чем говорил своими огнями проклятый гелиограф!

Не теряя ни секунды, нужно было принимать решение: уходить в горы. Но в «волчьем фугасе» на полотне еще не была снята шпилька у предохранителя. И шоссе старое было свободно. Немцы вырвутся на него. Зажмут нас в клещи…

Мимо меня стрелой пронеслись сыновья. Заряжая на бегу последние две мины, они побежали к шоссе. Быстро заминировали обе колеи и выскочили к полотну.

Паровоз был уже рядом. Вырывалось пламя из поддувала. Гремели буфера.

Ребята бросились навстречу поезду.

— Что они делают? — прокричал над моим ухом Ветлугин. — Разве можно в этой кромешной тьме найти крошечную шпильку предохранителя!

Нет, они задумали другое: у них в руках были противотанковые гранаты. Они решили бросить их, чтобы от детонации взорвался «волчий фугас».

Я выхватил свою тяжелую гранату, побежал за детьми…

Поздно!

Одна за другой разорвались две гранаты. И тотчас же со страшным, оглушительным грохотом взорвался «волчий фугас».

Сразу стало жарко и душно. Взрывная волна, будто ножом, срезала крону могучего клена, стоявшего передо мной, и отбросила меня назад.

Я и сейчас, через годы, вижу, как лопнул котел паровоза, как паровозные скаты летели выше тополей, как, падая под уклон, вагоны лезли друг на друга, разбивались в щепы, погребая под собой гитлеровцев.

Раздался новый взрыв. На воздух взлетел броневик на шоссе. Объезжая его, ярко вспыхнул фарами и тут же взорвался второй. А в это время на профиле тоже взрывы и взрывы. Мины корежили машины, разбрасывали искалеченные трупы немецких автоматчиков.

Пылал взорванный поезд, продолжали грохотать мины, ждать больше не было сил. Ни секунды!

Я бросился к железной дороге. За мною побежали Ветлугин и Янукевич.

У полотна, освещенный заревом пожара, лежал под обломками мертвый Евгений. Его унесли друзья.

А Гени не было. Может быть, жив… может быть, успел отскочить… Лежит где-нибудь раненый.

— Геня! — кричал я, но мой голос тонул в криках раненых фашистов.

— Геня!..

Мне казалось, я искал его уже несколько часов. Но когда нашел чуть поодаль в кустах, тело его еще было теплым.

И тут снова шевельнулась надежда: жив…

Я поднял его на руки. Положил его руку себе за спину, как будто он мог еще обвить мою шею… Теплая Генина кровь полилась за мой воротник.

Я нес его через минированный профиль. Навстречу мне кинулся Кириченко, хотел взять Геню. Не помня себя, я сказал:

— Уйди. Не отдам.

Подошел Ветлугин. В первый раз после того, как мы ушли из Краснодара, он назвал меня моим именем.

— Петр Карпович, положите Геню рядом с Евгением…

Молча финскими ножами вырыли неглубокую яму в кустах терна; положили в нее ребят, забросали землей.

Над головой, срывая листья, уже жужжали пули: уцелевшие немцы пришли в себя и крутой дугой охватывали кустарник.

Партизаны быстро вышли из-под удара.

Только я задержался у могилы: старался замаскировать маленький холмик. Неожиданно передо мной вырос Павлик Сахотский, схватил за руку и потащил прочь из кустов: немцы сжимали дугу.

Шли степью. Вокруг мертво — ни куста, ни живой былинки. Только в осеннем небе падали звезды. Вдруг над головой вспыхнули осветительные ракеты. Янукевич рванул меня за руку. Мы упали на землю и замерли. Земля пахла сыростью, как там, в кустах, когда мы рыли ее финскими ножами.

Что я скажу Елене Ивановне?..

Ракеты погасли, я поднялся следом за всеми, и мы пошли. И снова над нами зажглись ракеты, и мы опять приникли к земле. Но тотчас же поднялись: сзади раздался рев моторов — гитлеровцы заметили нас и бросили вдогонку вездеходы и автомобили. Они подходили все ближе, их фары светили нам в спины, и длинные тени от наших тел ползли, извиваясь, по голой степи.

Янукевич лег на землю. Остальные быстро шли дальше. Вдогонку нам несся надрывный кашель Виктора. «Лежит на сырой земле, совсем простудился», — подумал я, потом опомнился: что простуда, его раздавит сейчас вездеход… Я обернулся. Вездеход был почти рядом с Янукевичем. И он бросил под гусеницы противотанковую гранату. Вот какой друг у Евгения…

Вездеход накренился набок и остановился. Виктор вскочил на ноги и бегом бросился догонять своих. Но немцы продолжали нас преследовать. Теперь лег Кириченко. Новый взрыв — и второй искалеченный вездеход замер на месте.

Мы круто свернули влево. Под ногами — глубоко вспаханная целина. На ней окончательно застряли фашистские автомашины, вездеходов у них больше не было. Взбешенные фашисты открыли ураганный огонь.

Тогда мы метнулись вправо. У табачных сараев станицы Смоленской — здесь недавно Геня уложил из своего маленького револьвера двух полицейских — мы бросились вперед, низко пригибаясь к земле, пересекли дорогу и вышли из обстрела.

А позади разгорелся бой: это фашисты, отчаявшись взять нас живьем, открыли стрельбу. Их пули били по немецкой заставе у Смоленской. А та, отвечая, била по своим.

На рассвете мы подошли к предгорью. Я не чувствовал усталости — ничего, кроме нестерпимой душевной боли. Я мог бы еще идти день, два… Но товарищи хотели отдохнуть. Однако отдыха не получилось: над головами с ревом пронеслись немецкие самолеты. Описали широкий круг и стали ястребами парить в воздухе: искали партизан.

Вытянувшись цепочкой, глухими тропами мы ушли на передовую стоянку под Крепостной…

Здесь сиживали мы вдвоем с Евгением накануне операций… Еще звучал в ушах его голос:

«Ты не должен, папа, ходить с нами на диверсии. Ты — командир: в огонь не имеешь права лезть. Сами справимся…»

Товарищи смертельно устали. На Янукевиче лица не было. Пошатывался Ветлугин. Они видели, что я не могу уснуть и, чтобы не оставлять меня наедине с моим горем, не спали сами.

Я лег и притворился спящим. Надо было все продумать. Взять себя в руки.

Евгения больше нет. Но есть отряд, который создан им и его друзьями. Есть план работы отряда.

Во имя освобождения Родины план этот должен быть воплощен в жизнь. Отряд будет еще сильнее, чем был. Так хотел Евгений.

* * *

Я сделал так, как посоветовал мне по дороге Геронтий Николаевич: сказал Елене Ивановне, что сыновья тяжело ранены и случайным самолетом из Шабановки отправлены в Сочи.

Елена Ивановна промолчала, пристально посмотрела мне в глаза — и поверила…

Я должен был скрывать от нее свое горе, и это помогало мне работать: я держал себя в руках.

Отправили разведчиков к месту взрыва: нужно было послать донесение командованию о том, как мы выполнили задание, а мы не знали точно, какие потери понесли фашисты.

Трудно было встречаться взглядом с партизанами, читать в их глазах боль и сочувствие.

Но никогда я не забуду того внимания, которым окружили нас, осиротевших родителей, товарищи наших сыновей.

Все, во всех углах лагеря говорили только об Евгении и Гене. И всюду слышалась одна и та же фраза:

— Тише. Мать услышит…

С этого дня и до последнего дня существования отряда партизаны звали Елену Ивановну в глаза и за глаза — «мать». И было это не просто случайное слово — за ним скрывались и сыновняя любовь, и большое уважение.

Вечером я подал Елене Ивановне записку — якобы радиограмму из Сочи: Геня безнадежен, у Евгения состояние тяжелое.

Ночью Елена Ивановна взяла автомат, гранаты и ушла в Шабановку. Она знала, что путь лежит через хутора, занятые немцами, но у нее теплилась надежда попасть в Шабановке на случайный самолет и добраться в Сочи…

Ее догнали далеко от нашей стоянки и едва уговорили вернуться.

На ее лице, на красных воспаленных веках, на волосах, сбившихся под белым платком, словно еще теплилось дыхание ребят. Мне казалось, что она боялась спугнуть его и потому молчала…

Тянуть больше нельзя было. Утром я передал Елене Ивановне новую «радиограмму» — о смерти ребят.

Она долго молча перечитывала записку. Потом бережно сложила ее и спрятала в патронташ. Она напрягала всю свою волю, но слезы крупными каплями текли из глаз.

Партизаны бережно обходили ее стороною. Они понимали: пока лучше не говорить с ней, не трогать ее.

Но пять или шесть раз в течение дня ко мне подходили группами партизаны и просились в операцию.

— Подождем день-другой, — говорил я.

И каждый раз мне отвечали одно и то же:

— Нельзя ждать: перед матерью стыдно.