Неглава, Степановы, 1980, 1982, 1983, 1985

Моему деду, Николаю Степанову, от племянницы. Письмо без даты; очевидно, июнь 1980-го. В мае 1980-го умерла моя маленькая, круглая, большеглазая бабушка, Дора Залмановна Степанова, в девичестве Аксельрод. Они с дедом Колей были ровесники, оба родились в 1906-м; он переживет ее всего на пять лет.

Галина, дочь дедушкиной любимой сестры Маши, жила с нею по соседству, в деревне Ушаково Калининской области. Раньше в семейном обиходе было принято писать друг другу много и часто. Этим летом дед оборвет переписку с сестрой и замолчит надолго.

Здравствуйте, дорогой дядя Коля.

Получила ваше письмо. О том, что не стало тети Доры, мы узнали из ваше го письма маме. Так неожиданно. До этого мама получила письмо, полное надежд, и вдруг такой исход. Мы были очень расстроены, тем более что письмо очень поздно пришло и странно, что вы об этом сообщили письмом. Ведь не чужие. Столько лет мы знаем тетю Дору и хотелось бы проводить ее в последний путь по-христианскому обычаю. Я не могу представить тетю Дору не живой. Хоть давно не видела ее, но ясно вижу ее живой, хлопотливой, заботливой. Дядя Коля, я сразу написала вам письмо, но потом разорвала. Я не умею утешать. Все слова мне кажутся в таких случаях пустыми, бессмысленными. Сознание, что эта разлука навсегда, навечно, меня убивает. Со словом смерть впервые пришлось мне вплотную столкнуться в 48 году. Я понимала, что можно [умереть] и умирают люди от старости, на войне убивают.

Но чтобы моя сестра в 18 лет, такая родная, такая близкая, теплая и вдруг ее не стало. Не могла я с этим смириться, я убегала за деревню в кусты, царапала землю, плакала, кричала, молила бога, чтобы он оживил Люсю. Я никогда не произносила ее имени вслух, но днем и ночью она стояла в глазах. Ночами я чаще всего плакала тихо-тихо, чтоб ни одна душа не слыхала, и измученная засыпала тяжелым сном. Я и так росла замкнутым ребенком, а после этого еще больше ушла в себя и, пожалуй, один отец меня понимал, но мы сторонились друг друга и каждый нес свою ношу один. Меня мучал, что мучал, жег стыд что ли, не знаю, как назвать это чувство, почему она умерла, а не я. И не раз в моей детской головенке билась страшная, недетская мысль — умереть, но когда я была почти готова это сделать, мне жалко было мать и отца. Если бы мы когда все вместе поплакали, поголосили бы, может было бы легче. Но все мы скрытные и несли в душе муки ада, слезы, тоску, крик задушенный. А потом 60, 63, 66 годы. Невосполнимые, необъемленные разумом утраты. Я не умею успокаивать, дядя Коля, и пишу это лишь потому, что я знаю цену таким утратам и нет у меня слов утешения, я просто скорблю с вами вместе и понимаю ваше горе.

В памяти сердца всегда будут живы дорогие нам образы, пока сами живы, и горечь, боль утраты тоже навсегда с нами. Приезжайте к нам, может, среди людей вам будет полегче.

Приезжайте. Целую Галя.

От деда — племяннице Галине. Незаконченный черновик. Июнь восьмидесятого. Моя пятидесятилетняя тетя Галя, о которой тоже идет речь в письме, в это время справлялась с горем по-своему; с дедом, непреклонным в оценках и требованиях, они не дружили, и месяцы ушли на то, чтобы ужиться вдвоем.

Ты пишешь, Галочка, что тебе пришлось встретиться со смертью в 1948 году, когда у вас умерла, если я не ошибаюсь, Люся… Дора и я счастливо избежали этой встречи до мая 80 г. Я вспоминаю, как это случилось, и не буду говорить. Семью моей Маши несколько раз на протяжении каких-нибудь лет 30, а может, и меньше — потрясали похороны: одного, другого, третьего. Это то, что я знаю. Да! Тяжелые были утраты. Мы к нашему счастью всего этого не испытали. До этого года все мы живые — были налицо. Тем-то и тяжела наша утрата, тем-то она и болезненна. Прошло первых 23 дня весенних, солнечных дня — как Дора покинула нас. А я и до сих пор не могу смириться с этим. Ты представь себе, с утра до 7 часов вечера 5 дней в неделю я, здоровый человек, не нахожу себе места в пустой квартире. Раньше — где бы я ни был, чем бы я ни занимался, — я знал, что буду дома, меня ждут и чем скорее я приду домой — тем лучше. А сейчас я уже не тороплюсь, потому что все равно меня никто не ожидает. Тяжко, Галочка, так что и не выговорить. И представь себе, что я испытываю то же чувство, как и ваше… Почему она умерла, а не я. Она ведь как мать, как бабушка нужнее оставшимся в живых молодым людям — чем я. При всем своем желании я не могу ее заменить ни в какой части.

И вот с таким настроением, с таким самочувствием и приходится жить. И еще одно важное обстоятельство это то, что при жизни бабы Доры у нас с Галей не было тесного контакта. Я много раз ей указывал на ее безучастное отношение к своей матери, на отсутствие с ее стороны помощи в работе, по дому, по кухне… И это не могло не сказаться на наши отношения. Характер у Гали не простой, замкнутый, она очень близка к брату с детства. Я не разделял ее вольного отношения к домашним обязанностям, а мать ее оберегала и делала всё сама, считая, что она достаточно устает на работе и в своих длинных поездках на метро на работу и обратно. И вот теперь и сказывается эта отчужденность между ею и мною.

Однажды при одном свидании в больнице мне тетя Дора напрямик высказала свое пожелание относительно нашей жизни без нее. Она прямо сказала: «На всякий случай. Кто знает, чем кончится моя операция, так чтобы ты знал мою просьбу. Побереги Галку, она у тебя одна. Она у нас скрытная, и не жди, чтобы она у тебя просила. Делай сам, ей и так несладко». И когда я ей заметил… ну что ты говоришь такое, все кончится хорошо и ты будешь с нами дома — она на это мне ответила, что исхода операции она не знает, но высказала свою последнюю просьбу.

Николай Степанов — сестре Марии. Осень 1980-го; мой семидесятитрехлетний дед пытается как-то наладить жизненный оборот. В двухкомнатной квартире на Щелковской, где живут они с дочерью, у каждого из них свое хозяйство. В письме, на которое он тут отвечает, сестра дает по его просьбе подробные, пошаговые инструкции: он не умеет готовить даже простейшую еду.

…Перельешь — посоли по вкусу и ставь вариться, все время помешивая, чтобы не прикипел. Ну как варят обычно кисель или манную кашу. Готовность варки узнаешь, как у манной каши, манная каша как начнет увариваться, то ведь булькает и от краев все собирается на середину, а это означает, что уже готова. Так и кисель, разлей в тарелки и можешь есть. С чем ты ешь его? Вари молочный кисель, заправляют молоко крахмалом. У меня вышло две тарелки. Если б что другое, то я тебе бы прислала на пробу, но не кисель сваренный. Попробуй, свари. Но сколько муки класть, вот уж не знаю. Купи геркулеса. Что не ясно, спроси, объясню. Галя бы поскладней объяснила, а я растяпа.

Тут же — какие-то застарелые обиды, намеки на то, что дед ценит каких-то ржевских товарищей больше, чем собственную родню, советы устроить свою жизнь.

15. IX. 80 г.

Письмо второе — продолжение.

Добрый вечер, милая Машенька! Сейчас сходил на почту и опустил свое письмо, а то ты наверное заждалась моего ответа. Так как ты, очевидно, ждешь не только обычного письма от меня, а, главное, ответ на твое предложение о мире, прежде чем ответить на твои вопросы в твоем мирном письме, я хочу продолжить свой разговор, пока не забыл. Память стала плохая. Очевидно, сказалось нервное потрясение на основе майского несчастья. Так вот: кроме твоего совета по вопросу, как готовить овсяный кисель, прошу мне сообщить, как варить суп из гороха. Баба Дора зимой в лыжное время меня часто угощала гороховым супом. И это было хорошо. Горох у нас есть — напиши, с чего надо начать, сколько взять на одного человека на день — на два, самого гороха и воды. Не забудь. Надо ли добавлять воды — горячей, очевидно — в процессе варки. Когда надо кончать эту варку. Что ты еще можешь предложить из других каких продуктов, что на первое блюдо и на второе. Умею варить молочную лапшу. И опять: сколько класть лапши сухой на одного человека на один день. Я до сих пор не знаю, кладу на глазок, ее варю как сам выдумал: закладываю в кастрюли жмени моих три или четыре, и кипячу эту лапшу в воде. Как только она делается годной, т. е. мягкой, я сливаю оставшуюся воду (если она не вся выкипела) и заливаю горячим цельным молоком и держу это варево на огне до первого кипячения молока. Как молоко закипит, так убираю, и на этом конец. Что получается? Получается очень густая масса. Мне только сейчас пришла мысль, что требуется эту лапшу разбавлять горячим молоком. Тогда ее резать ножом будет уже нельзя, а будет настоящий молочный суп из лапши.

Среда 17. IX. Продолжаю свое письмо. Первое уже ушло в ящик поздно ночью. Это как продолжение. Много уходит времени на хождение по магазинам. Правда, я и раньше, при Доре не ленился ходить. Но тогда я не стоял у плиты и не готовил себе пищу. Я садился за готовую, а она была и вкуснее, и разнообразней. Прочитывая в третий раз твое последнее письмо, вижу, что тебе интересно знать, чем объяснить мое молчание до твоего письма.

Чем? Только моей обидой на твое вмешательство, руководство или, вернее, попытку руководить моими действиями при выборе себе друзей-приятелей. Если тебе до сих пор не ясно, не понятно мое поведение, — я скажу не таясь и не лицемеря. Первое: не твое дело мне подбирать друзей. В оценке людей я опытнее тебя и я тебя об этом не просил. Терпеть не могу обеих твоих рекомендуемых. Не считай своей обязанностью = не портя нашей дружбы, наших отношений = навязывать того, тех, кто по-твоему, мог бы мне быть другом. Не надо. Второе: ты совсем не вовремя выступила со своими «друзьями». Не то было время для меня лично, чтобы спокойно заниматься и думать о друзьях. Не то время. А ты именно это и не учла. И, наконец, в-третьих: не имея никаких данных, не зная людей из города Ржева, ты их без всякого на то основания заочно осудила. Я их тоже не знаю всех, не могу ни хвалить каждого в отдельности, ни хаять. Но когда они мне прислали коллективное сочувствие, соболезнование — мне, дочери и сыну было более чем приятно. Это было сделано по-человечески, по-дружески. Дочь и сын в этих документах, что нами были получены, и даже в их присутствии на похоронах, — они увидели, что их мать пользовалась уважением, что ее знали, что ее не забыли, а помнят как большую общественницу, руководителя пионеров. Для тебя это, может быть, пустяки, ерунда, а для меня, старого общественника, комсомольца двадцатых годов — много значит. Вот все это вместе, а если покороче выразиться — то твоя черствость, непонимание моего душевного состояния и замкнули меня. Считай, что я был кровно обижен тобой, своей родной сестрой. И тогда до меня только дошло, почему ты не нашла времени, возможности быть у нас, кроме одного раза за все 16 лет, как мы живем в этом доме. Ты гнушалась ею, она была не русская.

Меня до сих пор волнует твой вопрос в письме… Откуда, как ржевские люди могли узнать о смерти Доры, кто им сказал? Он меня не столько волнует, сколько удивляет. Почему? Да потому, что тебя больше всего удивил этот вопрос. Как узнали, кто сказал? А не то, чтобы ты выразила мне свое сожаление, свое сочувствие, свою боль, что ее не стало. Ты этого не смогла, не догадалась выразить мне как брату в своем первом письме после ее смерти. Вот целая сумма соображений, что руководили мною молчать не только то время, но и больше. И ты не бросай на ветер своих слов, не продолжай, не оправдывайся. Будет много честнее, чем лукавить, изворачиваться. Пусть тебе не кажется, сестра, что мне обижаться на тебя было «не на что». Не надо лукавить. Не трожь то, что прошло. Лучше не оправдываться. — Наша Наденька, краса и гордость семьи, наверное, и до сих пор считает себя правой, благородной, сидя в своем Шадринске, замкнувшись, как рыба, не желая признавать нас как своих родичей. Повторяю еще раз — не надо. Не трожь, что прошло. Я ведь тоже не лыком шит, понимаю, что к чему. Прошло и ладно. Если у тебя есть, на что обидеться, обижайся, как только можешь. Тогда зачем весь этот разговор, зачем твое письмо… Или я тебе нужен? Зачем? У тебя ведь тоже характер не ангельский. Он мне тоже знаком. А то, что ты старая, старше меня, — это мне известно. Но это не дает тебе никакого права помыкать другими, считать их ниже, хуже себя. Хочешь иметь со мною связь, дружбу — пожалуйста. Я буду только рад, более того, в ней сам заинтересован, но по-честному, уважая друг друга. Так что если бы не было со стороны тебя «огня», то не было бы и моего «дыма». Почему раньше я не играл роли «забияки», все было хорошо и дружно? Еще раз повторяю, не надо во мне видеть драчуна-забияку. Давай по-честному.

Как видишь, письмо получилось большое. Нельзя сказать, что оно полностью хорошее. Но оно и не плохое. Оно, главное, справедливое. Ссориться с тобой я не намерен. Я честно высказался до конца, чтобы к этому не возвращаться. И я свое слово сдержу. Я прошу тебя помочь мне не продуктами, а своими советами, как что делать, чтобы мне не сдохнуть, чтобы мне не ломать голову, как и что варить из: гороха, овсяной крупы и других продуктов, что ты знаешь и можешь рекомендовать. Сегодня я живу, можно сказать, впроголодь. Сообщи, как варить мясо. Сейчас у нас плохо. Но, может быть, будет лучше. Все твои советы приму как должное и буду благодарен. Сейчас это для меня главный вопрос. Твой вопрос о сельскохозяйственном календаре остается открытым. Говорить об этом еще рано, не дошло время.

До свидания, сестра! Будь здорова. И последнее. Не подымай старого. Было — прошло. Я, например, не оправдываюсь, а объяснил все то, что вынудило меня на конфликт. Более того, зная твой характер ставить точки над «И» — заранее говорю — не надо. Давай дружить и жить мирно. Оправдываться ни к чему. Ты меня не убедишь, что ты неповинна и чиста, як ангел.

Будь здорова. Жду твоих нужных мне советов по хозяйству, по кухонным делам. Мой большой привет Гале, Ире и Саше. Собираюсь послать книги.

С уваж. к тебе Николай.

Датируется по содержанию — это июль 1982-го, мы с отцом путешествуем где-то на озерах, Галка в санатории. На двух примятых канцелярской скрепкой осьмушках писчей бумаги, твердым почерком моего деда: «Листок из дневника». Речь идет, как станет потом понятно, о моей маме.

У меня как у человека с развитым чувством личной ответственности в ожидании прихода моего более чем родного человека была до 4-х часов сегодняшнего дня проделана большая работа по приведению квартиры в достойный вид. Сегодня эта работа была продолжена, чтобы можно было принять его не краснея, несмотря на то что я человек мужского рода, а не женщина, имеющая опыт и умение. Она тоже заняла много времени и отняла много сил. Но я был уверен, что усилия окупятся и мне было бы не стыдно принять его у себя.

Дело было сделано. Но… Впустую.

Друг не явился.

Кого так ждали, ради кого утром ходили туда, сюда, старались, чтобы встреча была обставлена наилучшим способом…

А он — упомянувший про понедельник, как про день, когда можно ему будет выполнить свое желание —

…не явился.

Она очевидно не признает таких отношений, какие были созданы и взаимно поддерживались между женщиной, любившей «Овода» и ее просто другом без кавычек, который фигурирует в книге как врач… который любил ее, заботился о ней и ничего не требовал от нее взамен. Она это знала и была ему как друг, товарищ… и даже искренне благодарна

Николай Степанов — дочери в подмосковный санаторий, 13 июля 1982 года. Он никогда не скажет прямо о характере ее болезни.

Здравствуй моя любимая родная доченька Гальчуня!

Привет тебе, привет! «Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет» (из С. Есенина). Несказанно рад твоим двум письмам, что я получил сегодня. А по правде — вставал утром после плохой ночи с переживаниями скверно, считая себя последним неудачником, которому не везет в жизни, и не потому, что я чью-то «овцу» съел, а потому что шкурой «сер». И вдруг, получая газеты сегодня, мне два письма и оба твои.

Большое спасибо, родная! О том, как я живу, писать тебе много не напишешь, т. к. это невыразимое состояние, которое можно только чувствовать душой, невысказываемое. Что ж поделать, коль надо все это пережить, перечувствовать в себе. Об этом никому не расскажешь, даже близким и своим людям. Где им, молодым, понять, чем они могут помочь… Ничем. Могут даже не сказать вслух, а только подумать «привередничает старый от ничегонеделанья». Поэтому все это и носишь в себе как личный груз. Вчера я ждал нашу Наташу (мою маму, Наталью Степанову. — М. С.) к нам в понедельник. Настроился на эту встречу — она хотела помыться, у нас все еще идет горячая вода. Сидел дома, был день торжества солнца, приготовил, чтобы чем-то можно было угостить своего человека… Походил, побегал. Да плюс к этому решил свою квартиру к ее приходу привести в божеский вид… Я-то уже присмотрелся к этому виду, а она-то нет. И, чтобы она не подумала ничего плохого о «дедушке», я в ночь с воскресенья на понедельник развил деятельность такую, что лег в четвертом часу утра. Но этого мне показалось мало. И половина понедельника у меня ушла дополнительно в этом направлении. И нет ничего хуже, как ожидать своего человека. Но молодость осталась сама собой. Кому какое дело до моих хлопот, а главное — до переживаний, ожиданий… Кто поймет! До кого все это дойдет. Может быть, и дойдет все это, переживанья, ожиданья и т. п., но — вряд ли. У всех молодых свои представленья, свое понимание жизни и ее красоты. Вот так-то, родная моя. Всего этого для одного человека, легко травмированного, многовато. Ну что ж сделаешь. Такова уж, видно, наша доля, наша участь глотать все то, что дает жизнь. И ко всему этому, беда в том, что даже обижаться не на кого. Приходится обижаться на самого себя. Вот тут-то и больно. Оказывается, что я ошибся. В ком? В человеке, мне близком и даже родном.

Ничего, Гальчуня дорогая. Твой Батя оптимист и живет надеждой. А когда она у меня иссякает, я иду к Бабане (домашнее прозвище бабушки Доры. — М. С.) и жалуюсь ей на человеческую несправедливость и за ее мудрую поддержку, сочувствие дарю ей цветы. Это мне очень помогает. Последний раз я был на дорогой нам с тобой могиле 9-го числа этого месяца, и это посещение принесло мне удовлетворение.

Прошу тебя не беспокоиться обо мне. Я не только живой, но еще и здоровый, может быть, силою уже не так богат, как раньше, но ничего во мне не болит, не гложет, не стонет. Будущей зимой снова стану на лыжи. Да, к слову сказать… На днях мне звонила Таня Родионова (не знаю ее отчества — прошу, напиши в своем ближайшем письме) и сообщила, что она переехала от нас на др. квартиру. Если тебе нужен будет адрес, я его тебе напишу. А может, она тебе сама напишет, по ее просьбе я ей сообщил твой. Вот так. В своем разговоре она упомянула про одну нашу встречу в лесу на лыжах. Да это была и не встреча двух друзей или знакомых, а она только видела, как я шел махом (т. е. быстро) в тот момент, когда я прошел, не видя ее, мимо по своей лыжне в то время, когда она сама выходила к ней сбоку. Когда я ее спросил, почему она меня не окрикнула, она сказала: мне не хотелось прерывать ваш такой сильный бег.

Ну вот, кажется, и все. От Миши нет ни слуху, ни духу. До сих пор я при встречах с ней (моей мамой. — М. С.) пытаюсь ее успокоить в отношении погоды, что такие дожди, ливни, да еще и с градом, это, может быть, только у нас… Но все-таки она беспокоится и это понятно. Сего дня у нас партсобрание.

Ну вот и письмо тебе, моя радость, ответное на твои два готово. Еще раз спасибо тебе за него. Оно мне, по-честному говоря, пришлось по душе весьма кстати и явилось для меня «как солнца луч среди ненастья», слова помню, но не знаю, откуда они.

Еще раз СПАСИБО. Будь здорова и обо мне не тревожься, не беспокойся. Лучше гуляй, отдыхай, набирайся сил. Обнимаю тебя крепко, крепко.

Батя.

Николай Степанов — дочери Галине в подмосковный санаторий, 14 июня 1982 года.

Добрый день! Родная моя доченька Гальчуня! Спешу тебе написать все то, чем я богат, какие новые события произошли за этот короткий отрезок времени по нашему клану. А они произошли и ты их должна знать, чтобы не волноваться.

Я сегодня искал по телефону Наташу, чтобы согласовать с ней мой приезд на Банный переулок после работы. Дело в том, что вчера она все же пришла к нам к вечеру, чтобы помыться. У них горячей воды до сих пор нет, и, как я думаю, не скоро будет. Я помню год или два тому назад, когда мы у себя месяца полтора уже пользовались теплом, и у нас в кооперативе жили в тепле — у них же отопление дома началось спустя два — два с половиной месяца. К моему большому удовольствию, она вчера помылась и осталась очень довольна. А я тем более. Я боялся думать, что она меня стесняется, поэтому и не сразу дала согласие… Но все обошлось как нельзя лучше. Она была довольна, а я тем более. У нас стоит вот уже несколько дней жара, до 30 градусов. И ходить, не помывшись в ванне — это непорядок. Так что она и я теперь ходим довольными. Считаю, что вопрос с бан ей решен хорошо. К этой встрече я постарался, в честь ее, подготовиться. Случайно мне удалось купить у метро у хозяйки удивительно крупные ромашки садовые, которые ей очень понравились. Я предложил ей их забрать вечером, но она отказалась от такого решения вопроса.

Теперь о более важном вопросе, который ее сильно беспокоил. Вопрос этот, ее переживания и беспокойство, состоит в том, что она до сих пор не знает, что делается у Миши и Маши: так где они проживают временно в палатке? Я очень хорошо понимаю ее положение — ничего не зная о своих любимых… Особенно при такой погоде, как у нас, за исключением 3-х дней солнечной погоды. И когда сегодня я попытался поговорить с ней по телефону, то не смог. Ее сослуживица, очевидно очень душевная женщина, узнав, кто я для Наташи, мне сообщила, что сама Наташа ушла по делам в институт, но что она до своего ухода из учреждения поговорила с Мишей по телефону (он ее вызвал), и оказалось, что у них двоих все в порядке, как у Форда на заводах. Вот этому сообщению хорошей, умной женщины я был очень доволен. Наташа теперь сможет снять с себя тяжесть неизвестности и быть спокойной за двоих. Я очень рад, что она будет сама собой без волнений и нервотрепки. Это даже и для меня большая радость.

Сегодня я постараюсь у нее быть после работы и отвезти ей букет больших ромашек, которые ей пришлись по вкусу своим видом. Мне удалось сегодня у другой женщины купить такие же большие, но не такие красивые. Вчерашние я отдам ей (если придется), а себе оставлю, что купил сегодня. Пусть любуется ими у себя дома, имея приятное сообщение от своих близких родных. За нее и я даже чувствовать себя стал лучше, как услышал, что у Миши все в порядке. Успокойся и ты, если переживала от неизвестности.

Будь здорова. Два письма твоих я получил и был очень рад тому сообщению, что ты мне написала об оценке врачом твоего состояния. Поправляйся до самого конца, чтобы никакой хвори в себе не носить. Будь здорова, обо мне прошу не волноваться. Я жив, здоров и у меня рядом редкий друг и собеседник в лице Наташи. Я стараюсь ей чем могу помогать и украшать свою жизнь, пока она одна. Жить одному или одной — совсем не так уж прекрасно и спокойно, как это кажется на первый взгляд.

Обнимаю тебя нежно и со всем своим стараньем. Обо мне не изволь беспокоиться, я уже одиночка с большим опытом. Еще одна деталь. У меня есть знакомая, средних лет дама, жена профессора, которая сегодня при встрече со мной и узнав, что я по-прежнему проживаю один, посоветовала мне жениться, чтобы украсить свою жизнь. Я отверг это предложение и доказал, что это для меня лично невозможное мероприятие. Ну вот и все.

14.07.82. Твой Батя.

Николай Степанов — Наталье Степановой. Дед писал в Мисхор, на крымский курорт, где отдыхали мы в июне 1983-го; возможно, письма он так и не отправил — это черновики, и в маминых бумагах чистового варианта нет.

Здравствуйте, дорогие моему сердцу «южане» Наташенька и Машенька!!

Здравствуйте! Большущее спасибо за полученное мною вчера вечером письмо от вас «южан». Спасибо. Поверьте мне, что оно принесло адресату вздох облегчения и полностью сняло доброй, теплой вашей рукой ту тяжесть, которая свила себе гнездо внутри меня на сердце… и я помолодел. Тысячу раз спасибо тебе, дорогая Наташенька, за эту «серьезную» операцию на сердце человека. И если бы я был человеком верующим, я бы мог сказать «дай бог тебе большое счастье и всем твоим близким родным». Спасибо. И еще раз спасибо.

Природу Крыма, море — я хорошо себе представляю, так как мы с Дорой в старое, доброе время однажды проводили свой отпуск и проживали не так, как вы сейчас живете, а жили в частном хорошем домике, у хозяйки из Украины, очень аккуратной, приветливой и доброй. Это было давно, в дорогие дни нашей молодости, в то время, когда у двух молодых людей все еще впереди. А пока они свободны и ничто их не связывает. Да и время само было тогда значительно проще. А сами мы — были комсомольцами, без детей, без больших забот и ничто нас не отягощало. Мы начинали свою новую жизнь — семейную. И вот вчера твоя простая открытка, полученная из Крыма, — всколыхнула мою память. И твое письмо — первое, что называется, встряхнуло мои воспоминания и я как-то воспрянул духом и долго сон не мог со мною справиться. Я был весь в прошлом, во время нашей с Дорой молодости. За это одно — не говоря уже о том, что ты там, на юге, в условиях его природы ты не забыла о том, что на свете в одном из городов, значительных в мире, есть такой Николай, а по-другому «дедушка Коля» — тебе, дорогая, милая моему сердцу Наташенька, огромная благодарность. К этому я хочу еще добавить и то, что я высоко ценю твою простоту, твою душевность, что ты есть на белом свете и что именно ты, Наташа, являешься мамой моей (Дора тоже бы наверняка присоединилась к этим словам моего письма) нашей первой внучки. Про Владимира Ильича Ленина говорили, что он «Прост как правда». По своему пониманию, я считаю, что это одно из основных достоинств человека.

Все то, что написано мною вначале — все это правда. Натура моя самая обыкновенная, русская, но с особенностями. Эти особенности не только в простоте и доступности, но и в том, что кто мне пришелся по душе, тому открывается мое сердце и доверяюсь этому человеку. И к слову сказать, я был не только обрадован твоей открытке, этому простому документу, но и тому, что не обманулся в твоих дружеских качествах. В наше время, что мы переживаем, не так много на кого можно положиться, кому можно доверять. И я счастлив, что ты такая. Оглядываясь назад, я могу сказать, что были во все времена мне по душе простые, душевные, серьезные девушки — женщины, с которыми можно было посмеяться, но и поговорить по-серьезному, по-деловому. Которые внушают к себе доверие и, что немаловажно — уважение. К большому сожалению, сейчас много молодых людей обоего пола неразборчивых, не умеющих краснеть, смущаться.

Вот так, Наташенька! Дорогая моя мама моей первой в жизни внучки.

Сегодня в воскресенье 5 июня.

Черновик письма к сестре, даты нет — но думаю, что это 1984 или даже 1985 год, когда дед стремительно терял память и становился все грустней и отчужденней.

Москва. Воскресенье. 16 день текущего месяца! Мой огромный тебе привет и мои наилучшие пожелания. Здравствуй дорогая сестра Машенька! Как живешь, как поживаешь, как самочувствие твое, здорова ли ты? И как прежний учитель спрашиваю: как успехи, как успеваемость твоих учеников? Какие классы ты ведешь в школе: сколько в твоем коллективе учителей, кто они по своему прошлому роду занятия, есть ли такие, на которых вполне можно опереться в работе, да и в жизни? Есть ли в школе своя парторганизация или ваши коммунисты-педагоги состоят на партучете в другом месте? Кто заведует школой: б/п или коммунист и ваши отношения в жизни, в работе? Я, грешный человек, так давно тебя не видел, что… тебя не могу даже представить живой, занятой работой. И еще меня как старого Учителя и администратора — интересуют конфликты и их причины. И еще последний вопрос: дружен ли коллектив между собой. В твоей школе работа идет в одну или две смены? Да! Еще вопрос — количество учителей и кого больше, мужчин или женщин. И главный вопрос: каковы взаимоотношения между работниками: между собой — и между собой и администрацией.

И последний вопрос лично к тебе, — почему с начала учебного года ты ни разу не написала своему брату письма. На этот вопрос я долго искал ответа, но так и не нашел. Разве тебе даже после смерти нашей мамы, — некому было написать из своих близких родных — членов семьи. Неужели все мы у тебя под подозрением