Глава Х Судьба товарищей

В заключение мне хотелось бы остановиться на судьбе товарищей, с которыми мне пришлось соприкасаться по работе в боевой организации. Большинство из них или погибло тогда же, или немного позднее. Уцелели единицы и уцелели большею частью благодаря не какой-либо счастливой случайности, а той системе выдач, которую практиковал Азеф.

Начну с Ал. Ал. Севастьяновой, той «Аннушки» на нашей даче в Териоках, которая встретила меня на пороге моего вступления в боевую организацию, в первой динамитной мастерской. Ее, как и многих других, Азеф по целому ряду причин, которые трудно учесть, не выдавал, до поры до времени даже оберегал, но она продержалась лишь до конца 1907 года. В ноябре этого года Севастьянова бросила бомбу в Москве в генерала Гершельмана,[130] главнокомандующего Московским военным округом. Гершельман остался жив, она арестована и приговорена к смертной казни. Севастьянова до конца не назвала своего имени и погибла, как «неизвестная женщина».

Рашель Лурье («Катя») отошла от работы в 1906 году, после ухода Азефа и Савинкова из боевой организации. Она покончила самоубийством в Париже в 1908 году.

М. А. Беневская, отбыв неполный срок каторги в Мальцевской тюрьме, сокращенный в виду ее инвалидности, вышла на поселение. После Февральской революции возвратилась в Европейскую Россию.

«Семен Семенович», настоящая фамилия которого для меня так и осталась неизвестной, исчез бесследно в том же 1906 году, т. е. в год своего вступления в Б.О. О нем, как о без вести пропавшем, упоминает также Савинков в своих воспоминаниях.

Лев Иванович Зильберберг («Николай Иванович»), арестованный под фамилией Штифтара, был приговорен к смертной казни. Суд над Зильбербергом и Сулятицким происходил в помещении Трубецкого бастиона 12 июля 1907 года. На суде в качестве свидетельницы выступала Ида Ванханен, та финка — горничная из «Отеля туристов», о которой я уже выше говорила. В Петропавловской крепости, куда были заключены оба подсудимых с момента ареста, Л. И. занимал камеру рядом с В. О. Лихтенштадтом[131] (№№ 61 и 62), до конца перестукивался с ним, и запись об этих последних днях Льва Ивановича сохранилась в дневнике Лихтенштадта, который находится теперь у его матери, Марины Львовны.

Почти накануне казни, 13 июля, Л. И. подал коменданту Петропавловской крепости для передачи физико-математическому факультету Петербургского университета решение задачи: «Деление всякого угла на три равные части» и чертеж от руки, исполненный тщательно и искусно. Эти документы пролежали в департаменте полиции до Февральской революции. Теперь они напечатаны во II томе «Красного архива» за 1925 год.

Митрофан Васильевич Сулятицкий («Малютка»), арестованный под фамилией Гронского, судился вместе с Зильбербергом. Оба обвинялись в организации убийства Лауница. Казнены вместе 16 июля 1907 года на Лисьем Носу.

Евгений Федорович Кудрявцев («Адмирал») погиб при покушении на Лауница. Он первым выбыл из нашей группы. «Адмирал» не задумывался над вопросом о собственной жизни, до конца его озабочивала только участь других товарищей. Хорошо помню, что мы как-то однажды рискнули с ним прогуляться вдвоем по пустынной Французской набережной. У каждого из нас являлось непреодолимое желание поговорить друг с другом в более свободной обстановке, вне тех связывающих условий ресторанных явок, на которых мы обычно виделись. Был холодный, декабрьский вечер, улицы, затянуты туманной дымкой. «Адмирал», уже тогда наметивший для себя роль исполнителя в первом же террористическом предприятии, которое нам удастся организовать, держал себя так, как будто даже вопрос о неизбежном конце не стоял вплотную перед ним. Его беспокоило одно: чтоб не пострадал кто-нибудь теперь же, при случайном аресте. Он даже решал, что при таком аресте никому из группы не грозит суровое наказание. «Ведь при нас ничего не найдут, вот вы — другое дело: у вас на руках техника. Столыпин вешает теперь и за одно это!». И мне казалось, что он своим ласковым вниманием хочет смягчить рисующееся ему мое тяжелое положение. Но события разыгрались иначе.

Борис Николаевич Моисеенко («Опанас») до разоблачения Азефа жил в Чите. После разоблачения, в начале 1909 года, департамент полиции прислал распоряжение об его аресте. Счастливая случайность спасла Б.Н. и на этот раз: он бежал за границу. В 1912 году, по поручению ЦК, он направился в Сибирь для освобождения Е. К. Брешковской, которая после побега из Киренска находилась в Иркутской тюрьме. Очевидно, о цели приезда Моисеенко департамент полиции был осведомлен: в Иркутске его арестовали. Это был уже четвертый арест Б. Н. Его отправили в административном порядке в ссылку в Якутскую область; оттуда он бежал, кажется, с пути. До Февральской революции жил за границей. Столько раз счастливо ускользая от опасности, Борис Николаевич трагически погиб уже после революции. В октябре 1918 года он был захвачен в Омске шайкой офицеров. Б.Н. состоял в это время казначеем кассы членов Учредительного собрания. Офицеры надеялись, захватив Моисеенко, овладеть кассой. Добиваясь от него указаний, где она находится, подвергли его пыткам. Не получив сведений, убили его, а труп спустили в Иртыш.

Яковлев в 1906 году ушел на каторгу. Выйдя на поселение, бежал за границу незадолго до войны. Во время войны поступил волонтером во французскую армию. Погиб под Верденом.

Владимир Азеф от работы отошел после ухода своего брата из боевой организации. В 1909 году, когда старший Азеф был разоблачен, выехал в Америку. Вместе с ним уехала также и жена Азефа с детьми.

Теперь перейду к группе «Бэлы».

Сама «Бэла» — Татьяна Лапина — после роспуска своей группы выехала за границу. Там «Бэла» сделалась жертвой ужасной ошибки во время расследования дел по провокации в партии с.-р. Вслед за разоблачением Азефа поступило неясное указание о какой-то женщине-провокаторе среди с.-р. Предупреждение исходило, с одной стороны, со слов директора департамента полиции Коваленского, занимавшего этот пост короткое время, а с другой — от Меныцикова.[132] В первом предупреждении говорилось о женщине, принимавшей участие в последних террористических предприятиях, выдержавшей во время заключения вместе со всеми 14-дневную голодовку. Указанные приметы в некоторой части подходили к «Бэле», хотя в дальнейшем, при тщательной проверке, непричастность «Бэлы» с полной очевидностью была установлена. Однако, после разоблачения Азефа, когда никакая безупречная работа в партии, никакой продолжительный революционный стаж никого не гарантировали от подозрений, комиссия сочла себя обязанной проверить и «Бэлу». В комиссию ее вызвали, как свидетельницу, но «Бэла» уловила скрытый смысл вызова. «Бэла» уже и так была с расшатанной нервной системой; разоблачение Азефа, с которым она до конца поддерживала близкие дружеские отношения, совсем потрясло ее. Недоверие, которое она почувствовала при разговоре в комиссии, окончательно подавило ее. Это был последний толчок к трагической развязке: «Бэла» покончила с собой весной 1909 года, кажется, в Ницце. После самоубийства «Бэлы» вскоре было установлено, что предупреждение относилось к Жученко,[133] которая и была опубликована, как провокатор.

Роза Рабинович в 1907 году была арестована в Н.-Новгороде. Ушла на каторгу, которую отбывала в Виленской тюрьме в крайне тяжелых условиях. Конец своего срока провела в Мальцевской тюрьме, откуда и вышла на поселение. После Февральской революции возвратилась в Европейскую Россию.

Рабочий «Александр», по наведенным мною еще в 1907 году справкам, действительно перешел к анархистам и был отправлен ими куда-то на юг. Дальше его след теряется.

Сергей Моисеенко, брат «Опанаса», уцелел при разгроме группы Никитенко. Впоследствии принимал участие в неудачной попытке Савинкова после разоблачения Азефа вновь организовать покушение на Николая II.

Судьба Никитенко была также очень трагична.

Вместе с М. А. Прокофьевой, Синявским и другими лицами, привлеченными к процессу «О заговоре на царя», Никитенко был арестован 31 марта в Петербурге.

Я бежала из Петербурга гораздо раньше, в половине февраля; таким образом, вся последующая деятельность группы протекала в мое отсутствие. За этот краткий период мне пришлось только однажды снестись с Никитенко.

В марте, в тот момент, когда я возвратилась из Або из динамитной мастерской, в Финляндию приехал также и Никитенко. Он направил ко мне своего товарища с письмом, не решаясь, видимо, из конспиративных соображений сам зайти ко мне. В письме «Капитан» просил меня вернуться в Петербург, где ему необходимы были работники. Но я уже в то время взялась выполнить еще одно поручение Гершуни и Азефа, оно связывало меня на длительный срок. Мне пришлось отказаться от предложения «Капитана». Зная, что он ждет ответа в Финляндии, я рискнула написать ему несколько слов. Впоследствии из обвинительного акта я узнала, что моя записка сохранилась у него до ареста и цитировалась на суде с добавлением, что автор остался невыясненным.

Лично мне за этот период ни с кем из группы не приходилось встречаться, но я знала, что вместо Зильберберга связь группы с ЦК поддерживал Никитенко, так что группа по-прежнему находилась под контролем ЦК.

Несмотря на это, в последние свои дни и на суде Борису Николаевичу пришлось пережить тяжелые минуты. ЦК отказался признать открыто, что им была санкционирована попытка группы подготовить покушение на царя. Этим отказом не только Никитенко, а и все участники дела были поставлены в ложное положение. Прошло уже двадцать лет со времени гибели Б. Н. Никитенко, и в печати только раз был поднят вопрос о его взаимоотношениях с ЦК. Сами участники процесса продолжают хранить молчание. В моем распоряжении нет материала, который придал бы убедительность моему личному мнению по этому делу. Но я думаю, что Б. Н., также и остальные члены группы, имели полное основание считать, что они действовали с согласия ЦК.[134]

Уже по истории встречи Никитенко с великим князем Николаем Николаевичем в Английском клубе, которую я приводила раньше, можно видеть, что он высоко ставил авторитет ЦК и что для него являлось недопустимым какое-либо выступление без санкции партии, за свою личную ответственность.

Я не могу рассказать, как вел работу Борис Николаевич, оставшись во главе группы после Зильберберга. Повторяю, что большинства из участников процесса я не знала; за время моей работы мне не приходилось с ними встречаться. Их ввел в группу Никитенко на смену выбывшим. Он сменил и явочные квартиры. О смене явок я заключаю хотя бы по квартире присяжного поверенного Чиаброва, которая впервые появляется на сцене только в половине февраля. До этого и сам Никитенко Там не бывал. Это обстоятельство и спасло наши прежние связи, никто из них, кроме Завадского, не был привлечен к процессу. Остались неоткрытыми также и склады динамита, что на суде затрудняло роль обвинения. Пред судом оказалась группа лиц, которой на основании показаний Ратимова приписывался заговор на жизнь царя.[135] Никаких конкретных доказательств, никаких данных, подтверждающих это обвинение, кроме разговоров подсудимых, да и то в передаче Ратимова, в распоряжении суда не оказалось.

Не знаю, как удалось бы охранке организовать этот процесс, несмотря на роль в нем конвойца Ратимова, если бы ее опять-таки не выручил Азеф, т. е. не дал соответствующих указаний. Сам Азеф на свидании с Бурцевым во Франкфурте-на-Майне в 1912 году признал,[136] что он указал охранке на Никитенко.

Об этом говорил и генерал Герасимов в своем показании пред Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства: «В 1907 году он (т. е. Азеф) дал сведения о том, что узнал от одного своего знакомого, что проживающий в Петербурге лейтенант Никитенко ищет связей и организует покушение в Царском Селе посредством охраны».[137]

Как раз на февраль 1907 года падает обращение Никитенко к Азефу за помощью, после ареста Зильберберга.

Следовательно, Азеф указал Герасимову центральную фигуру организации. Наблюдение за Никитенко давало возможность генералу Герасимову выяснить остальных участников, а легальное положение, на котором Никитенко оставался до конца, еще более облегчало слежку за ним.

По процессу «О заговоре на царя» Б. Н. Никитенко, Синявский и Наумов были приговорены к смертной казни. Их всех вместе казнили 21 августа 1907 года на Лисьем Носу.

М. А. Прокофьева ушла на поселение, но в том же году бежала из Сибири за границу и там в 1912 году умерла от туберкулеза.

Жена Зильберберга («Ирина»), указанная Азефом, как участница группы, еще в конце 1906 года спаслась благодаря случайности. Дворник дома, где она жила вместе с Никитенко под видом его сестры, предупредил их за день-за два до ареста о том, что за ними следят. «Ирина» успела скрыться в Финляндию и вскоре выехала за границу, откуда более в Россию не возвращалась.

Я же своим спасением обязана исключительно каким-то соображениям Азефа. Установить автора записки, найденной у Никитенко, охранке при помощи Азефа не стоило никакого труда, тем более, что, возвратившись осенью из Сибири, куда я ездила с ведома Азефа, я снова поселилась в Петербурге. Но Азеф в этом случае предпочел поступить так, как он поступал неоднократно и прежде: некоторых из нас он оберегал, на давая о нас сведений. Это служило для него ширмой. При возникавших подозрениях и указаниях на Азефа, как на провокатора, всегда выдвигался и ряд дел, и ряд революционеров (а таковых находилось немало), которые должны были бы неминуемо погибнуть, если бы охранка получала сведения от него.

Теперь перейду к судьбе Пети Иванова, этого необычайно скромного и кроткого товарища. В феврале, после ареста Зильберберга, он с М. А. Прокофьевой ликвидировали свою конспиративную квартиру в Петербурге. М.А. перешла тогда в качестве прислуги к Никитенко. Петя же выехал в Финляндию и приютился в «Отеле туристов». Вместе с ним укрывался также террорист, убивший Гудима, начальника Дерябинской каторжной тюрьмы в Галерной Гавани.[138]

За этот период жизни Пети на Иматре произошел эпизод, чрезвычайно характерный для отношения к нам финнов. В Выборге в конце февраля получились сведения, что охранка выехала из Петербурга на Иматру для обыска в отеле Сирениуса. Меня немедленно отправили, чтоб предупредить товарищей об опасности. Я приехала поздно. Войдя в отель, увидела финских полисменов в передней, а из следующей комнаты выглядывали русские сыщики. У финна-лакея отеля, который знал меня, я спросила комнату, и он тотчас же провел меня наверх. Здесь он сказал, что русских революционеров они до обыска успели перевезти в безопасное место. Тот же лакей проводил меня обратно к выходу. В дверях одной из нижних комнат стоял Статковский, видный охранник того времени. Он впился в меня взглядом, но принужден был беспрепятственно пропустить. Ведь дело происходило в конституционной Финляндии.

Недаром впоследствии говорил генерал Герасимов: «В Финляндии мы не могли наблюдать. Финские власти нас выгоняли».[139]

Вскоре после обыска я повидалась с товарищами, финны водворили их на прежнее место. Перед обыском финны-активисты успели очистить отель от динамита, который хранился там, а Петю Иванова и его товарища укрыли поблизости на хуторе, где им оказали радушный прием хозяева. Обыск не дал никаких результатов.

И все это произошло на вполне законном основании. Когда русские охранники направились на Иматру, им необходимо было, согласно финляндской конституции, выполнить в Выборге целый ряд формальностей. Например, получить наряд финских полисменов, без которых они не имели права явиться к финскому гражданину. Финны под разными благовидными предлогами задерживали Статковского в Выборге, пока в отеле не привели все в порядок. Статковский, как рассказывали, «рвал и метал» во время этой волокиты.

Обыск на Иматре ясно указывал, что действиями охранки руководит уверенная рука. Тогда мы относили этот обыск на счет бывших швейцара и горничной отеля. Теперь же известно, что об этом убежище боевиков генерал Герасимов знал со слов Азефа еще в конце 1906 года. Думаю, что ему было также известно, что в отеле по-прежнему, как было при нем, находится мастерская и хранится динамит. Для меня несомненно также, что Азеф точно знал, кто в данный момент скрывается в «Отеле туристов». Именно от его имени меня просили передать террористу, убившему Гудима, предложение выехать временно за границу.

На этот раз наших товарищей спасли от гибели финны. Иначе еще две виселицы прибавились бы к тем пяти (Зильберберг, Сулятицкий, Никитенко, Синявский и Наумов), которые Азеф воздвиг летом 1907 года.

Осенью того же года Петя Иванов был казнен в Пскове. Он убил Бородулина, начальника Алгачинской каторжной тюрьмы, приехавшего в Псков из Сибири.

Теперь небольшой общий итог. Все упоминавшиеся мной боевики погибли в самом цветущем возрасте. Самому младшему из них было 22 года, самому старшему — 27 лет. Несколько старше была только одна Севастьянова.

По своему социальному положению они, — главным образом, разночинцы, за исключением Беневской, которая происходила из аристократической среды — дочь генерал-лейтенанта, родственница князей Белосельских-Белозерских. Всех без различия объединяли одни и те же убеждения, одни и те же стремления.

Из всех них не было ни одного, который бы даже перед перспективой смерти изменил своим убеждениям. Беззаветное самопожертвование, спокойное сознание неизбежности своей гибели — такова была самая яркая отличительная черта всей этой группы. Идеалом же революционного борца являлись в их представлении, если не у всех их, то у самых ярких по своей индивидуальности, террористы-народовольцы.