1975
2 января 1975 г.
(В Красноярский крайком комсомола)
Дорогой товарищ секретарь! (Извините, не знаю ни фамилии Вашей, ни имени-отчества.)
Я надеюсь, Вы видели и читали в «Литературной России» (№ 52 от 27.12.74) публикацию рассказов покойного Вашего и моего земляка – Бори Никонова (на всякий случай газету посылаю). Прекрасному, даровитейшему от природы, мужественному юноше суждена была короткая жизнь и мучительная кончина. Но судьба так распорядилась, что иногда короткая жизнь бывает ярче и полезней людям и Родине, чем иная слишком затянувшаяся, тусклая, иногда и вовсе бесполезная.
Я пишу Вам это письмо не для того, чтобы заниматься философскими изысканиями, а с чисто практической целью – мне бы хотелось, как земляку Бори Никонова, любящему людей родного края и всё, что в нём есть истинно ценного, привлечь внимание краевого комсомола к удивительно редкой судьбе покойного юноши.
Пока он не избалован вниманием. Видимо, Вас, краевой комсомол, как и многих из нас, заела текучка, мы слишком привыкли к решению вопросов общих и глобальных, забывая, что какими бы те вопросы ни были глобальными и вообще всё, что есть и будет – вытекает из жизни и судьбы человеческой, ибо каждый в отдельности взятый человек есть уже мир, мир неповторимый и никогда вновь не возникающий… Придут тысячи, миллионы людей, пройдут годы, десятилетия, может, и столетия, но Борю Никонова, этого мальчика с капризными губами, девчоночьими ресницами и удивительно талантливой душой никто и никогда не повторит…
К чему вся эта «увертюра»?
Не знаю, как Вы, а я, глядя на юное, почти детское лицо Бори, снятое на мёртвую плёнку, читая его рассказы, стихи и этюды, ощущаю какую-то необъяснимую вину перед ним и его памятью. Ну, это бывало и будет. Благодарная память живущих перед умершими, вина перед ранними смертями, которыми часто оплачивалась наша жизнь и наше будущее – есть «кирпич» в том основании, которому название – нравственность. И забота о нашем нравственном фундаменте, о том, чья жизнь и есть «кирпич» в оном, заставляет меня обратиться с нижеследующей просьбой (можете считать её частной – но может ли просьба такого рода быть частной?) о том, чтобы Красноярский крайком позаботился вместе с другими молодёжными организациями края об увековечении памяти дивногорского юноши, который, уже будучи обречённо больным, вступил в комсомол и торопливо, пусть иногда и очень торопливо (его в этом можно понять!) попытался утвердить себя как личность, трудовую, творческую, созидательную.
Жизнь Бори Никонова, его мучительный, титанический в его и наших масштабах труд – должны стать известными молодёжи Сибири, а сама молодёжь должна сделать всё, чтобы память о юноше Боре Никонове не загасла, не затерялась в суете…
Предлагаю выступить крайкому комсомола от моего ли имени, от имени ли дивногорских комсомольцев с предложением:
1. Присудить Борису Никонову за его произведения (посмертно) краевую премию комсомола.
2. Краевому издательству, не торопясь, вдумчиво отобрать всё лучшее, созданное покойным писателем, и издать с хорошим предисловием книгу произведений Б. Никонова в хорошем и строгом оформлении.
3. Установить на могиле юного патриота стелу или положить надгробный камень от имени молодёжи Дивногорска.
4. Не забывать о том, что у Бори Никонова осталась многострадальная мать и безмерно любившие его родичи.
Словом, отнестись к памяти юноши с той заботой и отзывчивостью, которые он заслужил своей короткой, но удивительно мужественной и яркой жизнью, должной послужить примером для многих молодых людей нашего края, Сибири, может, и всей нашей страны.
Виктор Астафьев, писатель
11 марта 1975 г.
(Директору ВААП)
Уважаемый тов. Чернявский!
Я даю согласие на включение моей повести «Пастух и пастушка» в болгарское издание, но это моё согласие последнее. Прошу больше не обращаться ко мне с подобными просьбами и не отнимать у меня, работающего человека, время по той причине, что гонорарные условия, которые предлагает мне ВААП, считаю грабительскими. Думаю, что нигде ещё автора не унижали такой нищенской платой за переводы, как это делает ВААП на узаконенном основании.
При первой же возможности я попрошусь на беседу в ЦК и скажу там об этом или выступлю с общественной трибуны. Мне лично моя работа даётся тяжким трудом, и хлеб свой писательский я добываю остатками здоровья, потерянного на войне, и потому не могу и не хочу, чтоб меня обирали и обдирали, как оброчного пахаря.
Уверен и знаю, что моё негодование разделяют большинство работающих писателей – слишком много посредников развелось меж писательским столом и работодателем, и часто последние кушают слаще, спят мягче и, главное, спокойней, чем сами работники.
С приветом. В. Астафьев
15 марта 1975 г.
(В. Г. Распутину)
Дорогой Валя!
Всё-таки расхворался я после этой бурной поездки в Белоруссию и вот лишь поднимаюсь, собираюсь в деревню. На спектакль, устраиваемый «Нашим современником», и на редколлегию 30 марта – 1 апреля, очевидно, не приеду.
Есть у меня в Перми очень хороший друг – художник Женя Широков. Он когда-то написал с меня портрет, и независимо от того, я или не я на нём, портрет этот обошёл все выставки наши и заграничные, а теперь приобретён Третьяковкой и висит там. Есть у него и другие портреты и полотна огромной силы. Вот прислал он мне фотографии со своей новой работой, а она будто к твоей повести «Живи и помни» писана. Мне захотелось с тобой поделиться (фото он прислал несколько штук, да я у него ещё возьму), так что хоть и с подписью иной, а всё же прими. Там и Настёна твоя есть, ты её узнаешь, а ведь повести твоей он не читал! Вот как работает мысль и голова русская! Не знаю, как радость отдельно, но горе и радость, воедино соединённые, мы чувствуем едино, и как часто бывают традиционные и потрясающие совпадения.
У нас солнце, всё тает, плывёт, а в мае, говорят, будет и студёно. Мы уже мечтаем о поездке на Байкал, я закупаю крючки по заказу Глеба Пакулова.
Всем кланяюсь и желаю доброго здоровья!
Твой Виктор Петрович
Март 1975 г.
(Н. Волокитину)
Дорогой Коля!
Что же это ты стал так часто и тяжело болеть? Молодой ведь ещё. Надо тебе всерьёз заняться своим здоровьем. Писателю современному нужно много здоровья, чтобы работать и выносить всё, что вокруг и внутри литературы творится.
Тебе надо бы съездить в Кисловодск. Костя Воробьёв, прекрасный писатель и многострадальный человек, которому недавно раздолбили голову в больнице (всё остальное раздолблено в войну), говорил мне как-то, что Кисловодск творит чудеса, а ему можно верить – сердце его изношено: два раза сидел в смертных камерах, и в немецкой, и в нашей, а держался и даже писал до последнего времени много: «Убиты под Москвой», «Крик», «Вот пришёл великан», «Почём в Ракитном радости» и т. д.
Я же настолько вышел из колеи, что никак не могу начать серьёзно работать, народ одолевает, звонки, а тут ещё покупка избы – купил её в хорошем месте за 650 рублей, строители составили смету на ремонт, и вышло на 2500 рублей – это ж, если учесть наш ещё труд и расходы, получается почти стоимость дачи, а есть она всего лишь обыкновенная изба. Да и денег у меня таких дурных нет. Придётся как-то выкручиваться, искать другие возможности отремонтировать дом.
А пока буквально заставляю себя сесть за стол и так наловчился (опыт!), что просижу за ним день, ничего не делая. А меня уж поджимает срок сдачи книги, в которой «козырной» вещью должна быть «Царь-рыба» – её и так уж по моей просьбе перенесли с 75-го на 76-й год. Такие вот дела. Мне и раньше после больших перерывов приходилось большим усилием преодолевать страшное сопротивление внутреннее работе, думаю, преодолею и сейчас, но когда? Взять бы только разгон на чём-нибудь…
Коля! А ведь, наверное, не поздно вернуть название красноярской книжке? Или лучше назвать так книгу в «Молодой гвардии»? Я думаю, лучше. Название хорошее, и фига в нос провинциальным издателям. Ну, обнимаю тебя, не болей. Шлю горькое и поучительное последнее интервью Шукшина – почитайте все. Полезно! Ваш Виктор Петрович
7 апреля 1975 г.
Сибла
(Ю. Алексеевой и Е. Капустину)
Дорогие Юля! Женя!
Вот сейчас, буквально минут пятнадцать тому, произошло маленькое чудо – с плёса, на котором мы с Женей рыбачим, унесло льдину. Унесло вместе с нашими лунками, чьими-то брошенными мокроступами-самоклейками, с баночкой из-под политуры, с пустой бутылкой из-под дешёвого яблочного вина, которое в большой моде средь нашего народа, здешнего в особенности.
А вчера прямо против окон дома один здешний родом мужик поймал голавля и язя – потчевал меня ухой. Это его лунки были ниже островка, в разлучье, сделанном речкой, на которое ты меня звал, и там он накануне нашего прихода хорошо половил крупную плотву. Вот что значит знать место!
Ну а мы с Женей вчера-то ничего не поймали, оттого что всё время драло и тревожило льдину против деревни, которая вела в заречную деревню. Льдина оказалась против городьбы и конного двора, вся взъерошилась. Берег вспахало и подрыло раскрошенным льдом, и всё деревенское плёсо вклочь кругами и пластушинами искромсало, избороздило.
Вообще, после твоего отъезда стоял лишь один погожий день. Я взбудоражился, думая, что источники и небесные тверди обрели успокоение. Взбудоражил Колю, и мы помчались на Сить, дабы доловить оставшихся после тебя, лютого хыщника, окуней, но только вымокли до нитки под дождём и ветром. Вернулись к Коле домой, топили печь, сушились, даже водку для сугрева пили. Я-то, помня о своей бравой голове, выпил маленько водки, но много чая, отчего не мог уснуть до трёх часов ночи. А Коля набрался, бабу мою, и без того пуганую, стал пугать по телефону.
Утром я с автобусом уехал в Сиблу, топил печь, досушивался, потом принял снотворное и долго спал, вслушиваясь в свои лёгкие – воспаление меня, слава богу, на сей раз миновало, но под правой лопаткой всё же тупо болит, напоминая, что с хронической пневмонией особенно шутить не надо.
Маня моя в городе на хозяйстве, сулилась сегодня приехать. Вот уже скоро вечер – её нет. Где она? Что? Не сшибла ли в стремительности своей чего? Не сшибла ль кого, не расшиблась ли сама? Она у меня вроде теперешней речки Сиблы, бежит, ворочает всё на своём пути, бурлит, полноводится, пытаясь всем сделать добро, всех собою обмыть, обласкать, а потом успокоится и недоумевает – это чего же наделала-то? А главное – зачем?
Дождь лил всю ночь. Спал я сносно. Снились мне какие-то покойнички, строем марширующие по улицам иностранного города, и среди них безликие, тёмные девки в разноцветных косынках и на высоких каблуках. Маршировать им тяжело. Мостовая булыжная, туфли подворачиваются, а они бредут, бредут. Во сне же я и понял, что покойники, да ещё молчаливые, снятся в дождь не к лиху, а к успокоению.
Утром едва расходился. Истопил печь и сел работать. Сделал немного, только беру разгон в новой главе. Затем написал несколько писем. Писал, писал – глядь, с верхнего плёса пошла льдина, дыбится, ломается, кусты на пути гнёт и режет.
Пообедав, отправился на реку. Потихоньку пошёл я по берегу к устью Сиблы, соображая, где потом и как можно будет рыбачить. Пришёл к Сибле, она разлилась, затопила кусты, бушует, грязная, взъерошенная, издали шумит, словно большой поезд на железной дороге.
Стоял возле устья, смотрел на льдину, по которой мы недавно с тобой ходили. На краю её сидела ворона, и вдруг мне показалось, что она поплыла – я подумал, что доработался до точки, глядело моё совсем уж отказало, да и сама голова. Потом понял, что вороны – птицы хитрые и храбрые, тоже любят всякие развлечения: сядут, к примеру, на плывущую льдину и катят себе по течению, а как льдина ударится, подлетают вверх и довольно противно закаркают.
Но вот на той стороне вскипел белый бурун, донёсся шум, треск, что-то ахнуло, сломалось, и я увидел, что вся льдина двинулась, пошла почти незаметно глазу!
А под тем берегом всё больше шуму, хрусту, лёд всё набирал силу, скорость. Ворона взлетела, завихлялась. Скоро серая льдина ушла за поворот, и голая, тёмная вода вдруг выдохнула скопившийся подо льдом прозрачный пар, до зябкости ощущаемый кожей.
А речка, только что быв неживой, покрытой серым и мокрым, закружилась, забурлила, в ней и на ней оказалось так много всего скрытого толщей льда – и бурунчиков, и стрелочек, и каких-то холодноватых, но бойких светлячков, идущих от острова, два обозначилось…
Как прекрасна эта живая, трепетная река, пусть немножко холодноватая, тёмная и жуткая с виду, но тело её дышит, плоть, переполненная силами, куда-то стремится, чего-то ищет, ждёт. Снова я подумал о своей дочери на сносях, о том, что жизнь, как и чем бы её ни усмиряли, берёт своё, всё хочет рожать, продолжать себя и нас.
В это время над рекой прошёл и ниточкой вытянулся табунок уток, маленький, разбитый в пути охотниками. Он испуганно взмыл надо мной, и, пока не растворился в сонном и сыром мареве парящей земли, я всё его провожал взглядом. Отчего-то затрещал в кустах одинокий дрозд, на яру стояла нахохлившаяся пигалица и молча подозрительно смотрела на меня.
В поля из деревни слетелись скворцы, сели что-то клевать, они с самого утра радостно, несмотря на дождь, пели и трясли остренькими крылами. Отчего-то не видно и не слышно ни одного куличка, ни одной плёшечки.
Всё же как часто я путаю эту бедную, в чём-то убогую землю с Сибирью и жду от неё того, на что она не способна, – вечное заблуждение человека, болеющего ностальгией!
Я пошёл домой, оглянулся, река всё дышала, чуть растерянная, ещё не привыкшая к наготе. Я вспомнил Шукшина, его «Калину» и подумал, что вот так, наверное, как он сыграл, выходит арестант из-под конвоя на волю, делает выдох, удаляя из себя спёртый горький воздух неволи, и, громко топая, вслушиваясь в вольные шаги, пока ещё не веря себе, идёт и идёт сам не знает куда, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудью вольно! Ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.
Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нём уж самые близкие. А после того, как я понял, что «вологодская школа», эти, в общем-то, талантливые, но по природе своей убогие люди на дружбу не способны, а лишь на эрзац её, видимость, на корешильство, которым я переболел ещё в детдоме и потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями и умеют жестоко же, по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время, что они необычно добры и щедры душой, – после всего этого круг мне близких людей сделался ещё ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать всё, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а то так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..
В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата – у моего доблестного папы умерла жена, «последняя подруга жизни», наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть. Я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот надо будет ехать за ним, забирать к себе. Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая путных и непутных делает беспомощными, равняет всех. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждёт его впереди.
Вероятно, ещё до праздников мне придётся уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя, Женя, встретить меня с машиной. Будучи в Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору – большое это мне здесь развлечение и отвлечение от писанины.
А перед окнами уже очистившаяся в наших местах река Стремень серебриться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, должно быть, счастье, а оно вот оно, счастье-то – вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях берёзы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне, под горой живая река и мерцалой синью скрытое молчаливое манящее заречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого, от травки до птицы, от капли малой до большой реки – всё живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!
Обнимаю и целую вас, родные мои! Ваш Виктор
P. S. В деревне продаётся изба – подробности ещё не знаю, но, может, следующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки. Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете прочесть, приеду, сам прочту – оно писалось под настроение.
Май 1975 г.
(Е. И. Носову)
Дорогой Женя!
Давай-ка я тебя обниму побитыми, ревматизменными лапами, и помянем-ка мы средь ликующих толп, вспоминая солдатские пути-дороги, которые только в воображении современных классиков так прямы, победны и сплошь цветами усыпаны. Но они, классики-то, сплошь из второго эшелона и нам не родня. Меня грусть и печаль охватывают в День Победы, хочется молчать, и я не могу видеть радостных лиц, все они мне кажутся ненатуральными, кощунственными, да и как после Днепровского-то плацдарма я иначе могу всё это воспринимать?!
Пожелаю тебе здоровья, сердечный мой друг и солдат, сколь Богом отпущено прожить ещё и поблагодарить судьбу за то, что не зарыла она нас в «шар земной», а дала возможность ещё подышать, детишек слепить, друг с другом повстречаться, поговорить, рыбы половить, цветов порвать.
Я вот вчерась щучонку на спиннинг выдернул, а позавчерась голавля и ельца на удочку на глазах у изумлённой Марьи. То-то радости было! Тем радостней, что это первые рыбы, пойманные на новом месте, после ледохода и под окном моего деревенского дома!..
Сюда я забрался почти сразу после возвращения от тебя, выезжал лишь на свадьбу дочери. Вошёл в деревенскую жизнь, в работу, и понеси же меня лешаки в Белоруссию. И после гулянок свалился в городе Могилёве (и город-то выбрал соответственный), что едва со мной отводились, на одну ночь даже сиделку из больницы дежурить заставили. Во, герой!
Домой едва добрался, с месяц не только писать, а и читать-то не мог. Давление подскочило аж за 220, потом наоборот, низкое, как у земноводного (чуть не написал земновозного! И, пожалуй, правильней было бы!).
Ан и весна вологодская меня нынче с моей пневмонией угнетает – всё время льёт, льёт, всего пять дней за весну солнечных простояло. Сходил с ружьём в лес (у меня всё это рядом!) и прошвырнулся-то вёрст восемь, а бывало, хаживал с ружьём по 40—50 километров за день, и скололо у меня всю спину, потом и грудь – едва домой приволокся. Но отлежался.
Очень здорово, что я домишко этот купил. Это моё спасение. Люди как озверели, пристают с просьбами, всё чего-то надо, всё чего-то празднуют, суетятся и вот не дают покою. Я и спрятался! Хрен тут возьмёшь, во глубинах-то болот!
Не помню, говорил ли я тебе, что «Молодая гвардия» планировала мне пятитомник, а комитет зарубил – не созрел, мол. Ну, я-то знаю, как «зреют». Надо поторговать именем, письмишки поподписывать, начальство похваливать. А «ху-ху не хо-хо?» – как говорил Василий Макарович, землячок мой. Есть вещи подороже пятитомников, в моём понимании. Я и без него проживу, без «собрания», зато спокойно в гробу лежать буду.
Из бытовых подробностей моей жизни радостного мало. Работаю немного. Ирина опять в больнице. У папы моего – бродяги – умерла жена. Остался один, больной, почти слепой, пока он в больнице, но скоро надо будет ехать за ним и брать к себе. Дети его о нём и слышать не хотят, как прежде и он о них. Мне ж надо выполнять мамой заказанный долг. Но на Байкал мы всё же поедем.
В остальном пока всё более-менее. Книга моя, изданная в Красноярске, помогла найти трёх содетдомовцев – уже всем за пятьдесят, и все не верят, что они уже старики, как сговорились, пишут: «А жизни-то не видели».
Вот и всё. Маня и я целуем вас всех. Не хворай! Вечно твой Виктор
21 мая 1975 г.
Сибла
(А.И. Щербакову)
Дорогой Саша!
Только сегодня, 21 мая, я смог наконец-то запечатать рукопись для «Красноярского рабочего», рукопись грязная, текст ещё сырой, я не люблю отдавать вещи в таком виде в чужие руки, но раз посулил…
Праздники не дали мне возможности работать, сам я был в деревне, но меня всё равно нашли гости. Сразу же после праздников я был вызван в Москву редактировать книгу в «Худлите» и сюда вернулся всего три дня назад. Перепечатывать рукопись ещё раз недосуг, М. С. тоже в делах, в делах, да и люди не выводятся.
Очень боюсь я, чего у вас напечатается?! Главы-то шибко «не газетные». Ты мне, если начнёте печатать, всё же газеты посылай, экземпляра по три, я погляжу, как вы умеете править и сокращать, сам я, в этом смысле, ничего не делал.
У нас уже полное лето. Жара, пыль, всходы хлебов недружные, вода упала в речке, травы зацветают, едва поднявшись, – не знаю, что и будет. Поставили мне здесь телефон, загородили ограду – сажусь вплотную работать, чтобы добыть право ехать на Байкал в августе со спокойной совестью.
Ну, всего доброго. Кланяюсь земле родной и землякам! В. Астафьев
Саша! Газетку с приветствием не забудь, ладно?! И кедры, если не весной, то осенью жду!
15 июня 1975 г.
Сибла
(А. И. Щербакову)
Дорогой Саша!
Давно получил я саженцы, давно их высадил на своей вновь огороженной и теперь просторной и уютной усадьбе. Каждый день ходим глядеть на них – большинство сибиряков, как им и полагается, ведут себя жизнестойко и даже боевито, иные разъерошились и подались вверх даже маленькими шишечками, похожими на рябчиные отсидки-говёшки. Я посадил у себя штук тридцать да наделил соседей, Толю-почтальона, Лариона Алексеевича, старика трудового и любопытного, который ещё выращивает здесь сибирскую облепиху из семечек. У всех кедры прижились – лето благоприятное, май и начало июня были очень жаркие, а сейчас дождливо, похолодало, но бывает и вёдро, парит от земли, и всё растёт хорошо, картошку уже окучили, едим давно свою редиску, салат, зацветают горох и бобы – жить можно!
А вчера пришли твои газеты – очень красивая цветная-то газета, и я сожалею, что мне её раньше не послали. Радостно издана, а по оформлению, так и с выдумкой хорошей. Прочёл статью и твоё маленькое предисловие. Ни о чём не беспокойся. Неловкости я не испытал, читая всё это, значит, и сокращения, и слово твоё искренне, уважительно (а писатель – «зверина» чуткий, он всякое неуважение или фальшь чувствует кожей). Так что спасибо за всё и присылай газеты дольше.
Кстати, мне звонили в город и предлагали возглавить эту самую пис. делегацию в Красноярск[117], но, во-первых, я не люблю ездить в родные и чистые для памяти углы родного дома в качестве кого-то иного, кроме как своего человека, а не представителя. Чего ж в нём, в своём-то доме, представляться? Тут надо посидеть, помолиться прошлому, поразговаривать за столом с родичами, а не красоваться перед аудиторией и говорить заданные слова; во-вторых, и это самое главное, наконец-то пошла, сдвинул я её, последняя глава «Царь-рыбы»[118], очень большая, в сущности – повесть в повести, и завтра, даст бог, я поставлю точку в черновике, и вся книга на разном уровне готовности глав будет уже в сборе, а дорабатывать, добивать я умею, воспитал в себе упорство и терпение долгими и многолетними трудами. Так что до поездки на Байкал уже более или менее книга будет в куче. Месяц поездки, отлежится, отстоится текст – ещё один на него заход, и можно будет показывать, нести «в люди», а там уж самая неприятная пора, работа в редакции, редактура, которую точнее бы назвать кастрацией, и т. д., и т. п.
Ездил я на четыре дня в Москву, готовил книгу в «Худ. лит-ру», статью мы с редакторшей сделали построже, поделовитей и пошире, взявши кое-что из статьи «Сопричастный всему…». Вчера же пришёл из Новосибирска сборник «Сибирские рассказы», приятно изданный, на выходе книга в «Современнике». И ещё я купил себе машину «Волгу», чтобы было на чём ездить в Сиблу, жду сына из университета, он умеет водить машину. Так что всё, слава богу, пока нормально: кедры растут, книга идёт, скоро поеду за отцом в Астрахань, а потом и на Байкал – отдыхать. Устал, надо сказать, сильно, только за последние недели написал свежих 100 страниц, что даже для меня много.
Ну, будь! Виктор Петрович
Июнь 1975 г.
Сибла
(В. Г. Летову)
Дорогой Вадим!
Я очень обрадовался твоему известию об «Известиях», всё же ты заслужил и вымучил право работать в большой и серьёзной газете (в смысле хотя бы размера и тиража, а так-то все они у нас на один примитивный лад). И поздравляю тебя с назначением! Всё же везёт тебе на жаркие страны!
Я тебе не отписал сразу оттого, что пошла, точнее, я её стронул, последняя по написанию, а не по содержанию глава «Царь-рыбы», которая держала всю повесть два года и никак не шла, всё что-то мне, а значит, и ей, мешало. Глава большая, по существу, повесть в повести, и лишь вчера я её начерно написал. Прыть уже не та. Мне покойный А. Н. Макаров говорил: «Виктор Петрович, не разбрасывайте себя и своё время, пишите, пишите сейчас, пока вам нет пятидесяти. Потом ох как трудно это делать!..» А я, конечно, не верил, и пятьдесят, мне казалось, цифра долгая, меня не касающаяся, ан коснулась! Вчера едва из-за стола поднялся – лопатки вроде бы срослись, руки онемели, в сердце колотьё и уж не бурная радость, а грустный вздох: «Ну, слава богу, кончил!» Говорят мужики, со временем так же будешь с облегчением вздыхать, переспавши с бабой. «Какая радужная перспектива!» – сказал бы современный интеллектуал из журнала «Юность».
Я уже писал тебе, что мы купили дом в тихой деревушке на берегу реки, здесь я нахожусь с декабря, много понаписал черновиков, в том числе три главы в «Последний поклон», ну и с «Царь-рыбой» уже многое сделал, хотя ничего не завершил. Весной-то устал сильно, встряхнусь, думаю, – поехал в Белоруссию. Народу тьма. Пьянка бурная. Ну и я в неё встрял, конечно, компанейский же человек! И так газанул, что в городе Могилёве (нашёл соответственное место) начал богу душу отдавать, так сильно подскочило давление. Ничего, отходили. Сиделка ночь возле меня просидела, молоденькая, ласковая девушка, всё как в гостинице.
После этого – шабаш! Ездил только на четыре дня в Москву, редактировал книжку и бегом оттеда, в деревушку свою. Ответно приглашаю всех вас (и не для проформы, а всерьёз), когда совсем вас закрутит, хоть маленько отдохнуть от жары на нашей умеренной и грустной русской земле – милости прошу. Изба большая, речка под окном, лес и вымершие деревушки вокруг, наше и деревенское радушие неизменно и вечно, надеюсь.
А я твоим приглашением, наверное, воспользуюсь, если будущая весна будет такая же, как нынче. Весь апрель, с перерывом на 2—4 дня, лил, моросил, сочился дождь, и я со своими лёгкими дошёл до того, что не мог уж шевелиться, работать и даже читать. Так было худо, что смерть уже не казалась чем-то пугающим и, как в старину, представлялась избавлением от гнетущего недуга. Потом-то всё прошло, было очень жарко, до 32 градусов, и я много работал, словом, ожил, на том и нынче держусь.
Много было и ещё есть работы с ремонтом и благоустройством дома. Моя Мария Семёновна и на голом месте, в пустыне дело найдёт, а тут тем более не даёт покоя ни мне, ни себе. От Вологды мы поселились в 90 километрах, всякий раз надо было кого-то просить нас везти сюда, опять быть обязанным, связанным, ну и решили мы купить машину. Деньги на неё были отложены, и всё подходил черёд и надобность потерять их, а я крестился, не давал. И бац! – предложили, и мы приобрели машину-то, «Волгу» тёмно-вишнёвого цвета. Сейчас стоит в стайке, где раньше корова стояла, и не мычит, не телится, ибо ездить-то на ней некому. Я не стану, ещё задавлю хорошего человека, отвечать надо, и главное, жалко будет человека-то. Ждём Андрея, у него есть какие-то правишки. А он тоже у нас подзавалился. Всё время учился на пятёрки, и защитился на четыре, а подвалили ему какого-то свеженького оппонента еврейца, и тот его укатал. Может, всё ещё за папу мстят, много рукописей и графоманов зарезал я в Перми. Меня не достать, так через дитёв. Время-то подлое, а интеллигенция всегда соответствует своему времени, особенно провинциальная, вшивая. Парень шибко переживает. И – мама родная – всё в себе, тяжести на душе носит, не звонит, не пишет и домой не торопится, сам себе кажется покинутым, одиноким. Не в папу! Этот быстро наладит всё матюками, криком, чего-нибудь сломает, порвёт, напьётся, попоёт, поплачет и снова в строю!
Вадим! Я ещё тебе вот чего хочу сказать. В Ашхабаде живёт мой сокурсник по ВЛК Нариман Джумаев, лирик столь же славный, талантливый, сколь и красивый. Он давно меня зовёт приехать, а я никак не соберусь. Я знаю, как тебе будет одиноко без друзей, да и с туркменами надо как-то контакт налаживать. Познакомься с Нариманом. Мне думается, я не ошибаюсь – он стоящий человек. Пожалуйста, не стесняйся, он иногда пишет очерки, рассказы, глядишь, и его организуешь.
Ну вот и всё пока, что забыл, извини. Если всё будет благополучно, в июле я съезжу за моим доблестным папой. Он овдовел в последний и окончательный, надеюсь, раз. Доживать ему в моём доме, дети его, родные мне по нему и неродные по мачехе, слышать о нём не желают. Он, надо сказать, заслужил это. В августе мы собираемся с Марией на Байкал. Надо как следует посмотреть на это действительно «священное море», пока его не превратили в помойку. Ну, а потом опять за стол добивать книгу, работать надо, иначе хана, замёрзнешь сам в себе.
Крепко тебя обнимаю, твой Виктор Петрович
Июнь 1975 г.
Овсянка
(Жене)
Маня, дорогая!
Я третий день в Овсянке. Отмылся, отоспался в избушке у Апрони[119], а там тихо и спокойно. С Августой[120] и Апроней был в лесочке, нашёл два стародуба и подснежников. Весна здесь затянулась, и потому всё цветёт смешавшись. Цветки отнесли на могилки, а на могилках живые жарки растут (Августа садила), и такие яркие! Цветов много всюду: на окнах, в магазинах и везде. А вчера Нюра с внуком[121], Августа и я на лодке отправились на Усть-Ману, нашли Тоню Вычужанину[122] и весь день проговорили, говорили, вспоминали, смотрели. Живут они по другую сторону Маны, где когда-то был кордон, и – Господи! – до чего же там красиво! Конечно, отставные военные чины времени не теряют, расхватывают там землю и воздвигают себе дворцы.
Завтра с Витей Краснобровкиным[123], нашим Юрой[124] и дядей[125] поедем на Ману на машине – Люба, дяди-Колина дочь, достанет машину. Обратно двинем пешком. Надо бы уже ехать вниз, да нельзя – Августа собирается в воскресенье делать сороковины и не отпускает меня. Она всё ревёт, ревёт о Лийке. В Троицу собрались, посидели, она весь вечер проревела и нас расклевила.
По тону письма ты уж чувствуешь, что я отошёл, и не беспокойся обо мне. Я нарочно не пишу о том, что было. Но если б не Галькин Виктор со своей машиной, я бы до сих пор носился по Красноярску и хлопотал. Словом, не дай бог всё это видеть даже со стороны, а уж страдать и переживать – и подавно…
Наши все тебе кланяются и жалеют, что ты не приехала. Зубоскалы всё такие же. За завтраком Апроня загнула матюка. Августа говорит: «Ты чего это материшься-то?» А Апроня: «А я люблю», – невинно так ответила.
И вообще, деревня наша как была забубённой, такой и осталась. Вчера Бобровские дрались, с гаком, матом – как в старые добрые времена. Дядя Миша тоже полез было драться, но зять ему так подвесил!
Ну ладно. Целую, Виктор
21 июня 1975 г.
Сибла
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валентин!
Извини, что не сразу тебе ответил, не мог на письма выкроить время, всё бьюсь с «Рыбой» – ловлю её, давлю, ибо издательство ещё раз напомнило о себе, о договоре и пр., и пр., а я никогда себе не позволял разгильдяйства в литературной работе и в отношениях с работодателями. Вот и сижу. Сегодня ещё раз, как мне кажется, предпоследний, закончил правку большой главы «Уха на Боганиде», завтра съезжу в город к зубному врачу, и два дня, благодаря этому, у меня будет передышка, совершенно необходимая. До этого я написал самую большую главу начерно, ту самую, что меня держала, она аж на сто с лишним страниц выперла и при доработке дойдёт страниц до полтораста. Вся работа над нею впереди, но зато теперь книга в сборе и большинство глав на подборе уже, стало быть, видно, чего, как и куда править и исправлять.
Июль я ещё протрублю, а потом поеду на Байкал и ничего кроме удочек не возьму, ни единой книжки, ни рукописи, даже и ручку брошу, ибо устал, аж до скрипа каждой жилы в теле моём, хоть и толстопузом.
У нас стоит прекрасная погода. Я занимаюсь домашними делами и рыбачу, ибо Мария Семёновна уехала на Урал помогать сыну возвращаться из университета. Кроме четвёрки в диплом, ему ткнули ещё плохую характеристику, ибо грызся с дураками и лицедеями университетскими, и они ему давно ещё пообещали «устроить кое-чего» в ихнем просвещённом понимании. Пакость – есть лекарство, заменившее старичка-аспирина.
В тот день, как пришло твоё письмо, я писал в «Молодую гвардию» моему редактору и попросил его иметь в виду тебя насчёт внутреннего рецензирования, так что если что получишь, не удивляйся. У меня с отделом прозы этой самой «Гвардии» очень хорошие отношения, и я ещё поговорю с завшей Зоей Николаевной Яхонтовой. Насчёт «Нашего современника» я не совсем в курсе. Чего, как там? Но в конце месяца сюда сулится приехать Викулов, и я узнаю у него. Если что, пошлю в отдел прозы твой адрес. В критике, видимо, всё ещё сидит тот молодец с обликом енисейского кержака – чуб от донских разбойников, глаза от тунгусских шаманов.
Есть возможность у меня потолковать насчёт рецензирования в «Знамени». Как ты на это дело смотришь? И брось свои интеллигентские штучки, когда дело касается хлеба! Надо его зарабатывать, иметь, чтобы хоть сколько-то быть независимым, тем паче, что у тебя скоро будет прибавка в семье и тебе ещё неизвестно, что эта самая прибавка требует себе больше, чем папа, мама, тёща и вся родня вместе взятая, хлопот, забот и питанья.
Кланяюсь. Обнимаю! Виктор Петрович
P. S. Валя! В Новосибирске вышла книга «Сибирский рассказ», по-моему, добрая книга. Надо бы её поддержать, не потому, что там есть я, а вообще. Отрецензировал бы? А я берусь пристроить рецензию. Книга должна быть у Юры Куранова, он в ней «представлен»!..
23 июня 1975 г.
(В. Юровских)
Дорогой Вася!
Не обижайся, что я не отзываюсь на твои письма. Я действительно работаю много над «Царь-рыбой» и наконец-то хоть начерно написал самую большую и главную главу. Теперь вся книга в сборе, в разной степени готовности глав, но это уже ближе к концу, дорабатывать я умею, приучил себя домучивать, иначе какой бы я был профессионал-литератор? Черновики-то набрасывать все горазды, это самая сладкая сметана в работе, слизывай её пальцем, как блудня-мальчишка, а дальше-то начинается самая что ни на есть мужицкая, если не конская работа, дальше-то и проверяется, куда ты и насколько годен.
Ещё июль работать, а потом отдых. Поеду на Байкал и осенью добью, здоров буду, и «Рыбу», и «Последний поклон» – тогда уж немножко развяжу руки, а то жидко и много развёл – листов 25 в работе, и всё вещи отдельные по главам – это трудно.
Возимся с избой, особенно Марья Семёновна, всякий она покой потеряла, но уж зато рай земной теперь, и я не представляю, как бы я без этой избы и тишины, и уединения заканчивал книгу. Наверное, бросил бы, не хватило бы сил, ибо другие заботы никто с меня не снимал. Машину купил, но водить я не стану, одноглаз и отключён от мира сего часто бываю, задавлю ещё себя или кого-нибудь. Денежки все издержал, вот и жму с книгой, чтоб безбоязненно и относительно независимо жить.
Все твои тревоги в связи с Союзом и пр. я пережил ещё в Чусовом, они неизбежны, и всё-таки уезжай в Курган. Не пей, вот главное, на чём ловят и подсиживают нашего брата. Работай! Вот главное, что бесит злопыхателей до того, что они в конце концов и беситься перестают, улыбаться начинают, знакомством при встрече намекают приветственно.
Вася! И не шли ты никаких подарков! Мы – люди богатые по сравнению с тобой, а ты столовый прибор! (И вообще, на будущее – ножи дарить нельзя, поссоришься. Плохо знаешь приметы, классик!)
Ну, обнимаю тебя. У нас лето прекрасное. Была жара, потом похолодало и дожди, теперь снова жара и грозы, тянет на траву, на реку, но рыба клюёт слабо, обожралась, сомлела. Зато начали появляться маслята, море цветов, поспевают ягоды.
Ну, целую, обнимаю, Виктор
Июнь 1975 г.
(Е. И. Носову)
Дорогой Женя!
Письмо твоё застало меня в момент, когда я после двухгодичной муки и проволочек наконец-то раскачал себя на славную и самую большую главу «Царь-рыбы» и уж не оторвался, хотя мне, как всегда, захотелось тут же засесть и хоть на бумаге поговорить с тобой.
Глава эта была какая-то неловкая, всё что-то мешало её написать. Да и вся книга так идёт: то воспаление лёгких, то супом ногу обварил, то дети женятся, то папу надо везти, то самому юбилей справлять, и если б не самодисциплина и сибирский упрямый лоб, бросил бы всё. Но теперь уже легче – глава начерно написана, вся книга пусть и сырая, но в сборе, а доделывать, домучивать – это уж дело писателя, а не человека, тут уж профессиональная машина пусть скрежещет шестернями, но домалывает.
Впереди ещё часть июня и июль. В июле, может, осенью, надо съездить за отцом – и всё, можно отправляться на Байкал – заработал моральное право быть там, считать себя в отпуске, хотя с деньгами и туговато.
Мой деревенский дом полон и берёт много – все детки, замужние и холостые, сироты братовы – все, считай, на моей шее, хотя им кажется, что живут они сами собой, на свои средства. Да я и не угнетаю их сознанием нахлебничества, пусть так и думают, а умру – почувствуют. Работоспособность, хотя уж и не прежняя, ещё сохранилась. Конечно же, и страх сохранился: не так получилось, видать, весь порох вышел, выписался, издержался…
Деревня и дом мой здесь принесли мне не только радость, а счастье – такая здесь тишина, красота, рыбалка, уединение, физический труд и хлопоты отвлекают от самокопания и политицких размышлений. Убухал все деньги – купил «Волгу», чтобы ещё и транспортную зависимость аннулировать, да и от вологодских «друзей» быть подальше. Разглядел я их, убедился, что пристального к себе присмотра они не выдерживают и не стоят – дерьмо, собранное в старинный крашеный туесок из милой бересты, прикрытое сверху благолепной иконкой русского письма, но уже осыпавшейся, растрескавшейся и отцветшей до доски, потерявшей всё, кроме сознания: «Это мы на ней изображены!..» Знаю теперь, отчего родилась и приводящая Белова в бешенство, оттого, что точна, поговорка: «Вологодский конвой шутить не любит!..»
Ну-с, вот, значится, главу закончил, хотя и не без греха, заболели зубы, – всё вынес, вытерпел и в Союз не ездил, пока её, проклятую, не завершил.
Машина стоит в конюшне, где раньше корова и конь жили, молча стоит, ждёт Андрюшку – он заканчивает университет, распределили в Вологду. Сюда же и Толька с семьёй переедет – запился, бродяга, по бабам ходит, пропадает, надо, чтоб на глазах был.
Был у меня по весне Женя Капустин несколько дней, нарыбачился, задохнулся, глядя на меня печальными глазами, – понял я его, бедолагу, мечту выговорил. Купил ему тут избёнку аж за 150 рублей – старенькая, хроменькая, но славная избушка. А Женя свалился – сказываются раны, отнимаются ноги, лежит вот в больнице и мечтает лишь о том, как скорее попасть в деревушку. Жду его на следующей неделе. Марья посадила в их огороде редиску, лук, чеснок, салат, морковь, репу и картошку. Я сегодня её окучил. Хорошо на участке, белый морковник цветёт чуть не выше избы, яблоньки растут, красная смородина под окном вызориваться начала. Когда покупал избушку, думал, может, и другой Евгений, который Носов, приедет, когда захочет поработать, – вот ему и угол отдельный, топи печь, пиши, думай, а потрепаться ко мне придёшь – двести сажен ходу. Право слово, Женя, приедь осенью и увидишь, что сманивал я тебя не зря…
Рассказ твой, «Переправу», мне прислали из Курска ещё до появления его в «Лит. России». И я подумал, не написать ли тебе – для раскачки – таких вот «мелочей» побольше. И про муравьёв в дровах, и про повара, и про всё, что ты помнишь, – это можно и нужно делать для поддержки формы и в малом промежутке времени, иногда и на ходу. Мне очень хочется, чтобы ты работал, ибо работа наша – жизнь.
Я получил письмо от Пети Сальникова и не знаю, куда ему писать. Очень я люблю этого дивного мужика и, будь на месте бабы, никого, кроме Пети, не выбрал бы себе в «вечные спутники». Но как и чем ему помочь? Думаю, что в Курске, возле тебя, ему было бы полегче, поспособней, что ли. Ну, смотри сам, а я боюсь, чтоб он не потерялся.
Я если из Астрахани поеду (туда полечу), дам тебе телеграмму, хоть коротко повидаться на вокзале. Миша Колосов вроде бы собирается на Байкал. Очень жаль, что не получается у тебя. Там нас ждут: шлюпку, удочки – всё приготовили. Но работа есть работа.
Милый ты мой старичок! Сколько бы я тебе ни писал, всё будет мало, всё не выговориться, потому закругляюсь. Кланяюсь тебе и твоему семейству: Вале, Жене, Тане, Ирине, Ромке – всем-всем! А перед моими глазами стоит книга на японском языке и на её корке твой и мой портреты.
Целую, твой Виктор
2 июля 1975 г.
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валентин!
Нет, не укатил я ещё на Байкал и укачу ли? Андрей наш застрял в Чердыни, строит бесплатно музей бедному государству, у которого всегда хватало средствий на остроги и недоставало на сохранение истории. Никуда не делась добрая старая эпоха, когда «поспешно разбирались церкви и долго строились ларьки»…
Вот мы и сидим и ждём, а он одним нас письмом удостоил, по которому и не поймёшь, когда прибудет, ему 15-го уже законно на работу надо по распределению. Не дождавшись его, мы не можем уехать.
Народ тут нас одолел, не перечисляя многих, скажу лишь, что немец с западногерманского телевидения добрался до нас и заснял на карточку, переполошив и нас, и всех тут своим нашествием. Из Игарки приехала сестра с мужем и дитём, которое взорвало банку пороха, готовясь к будущим битвам, опалило себе рожу, кожу, лёгкие, а главное, глаза. На одном начались боли – надо лечить. Хлопоты, беготня, но я всё же пробую работать. Погода разнеживающая, все купаются, брызгаются, гуляют, а народ сено косит, чуть не плачет, потому что грозы часты и скошенную траву парит.
Работа моя идёт медленно. Пар вышел, надо бы передохнуть, а Викулов торопит – заезжали они ко мне ненадолго, Викулов, Орлов и Бондарев, потолковали хоть и коротко, но по душам. Надо! Кстати, ты оказался прав, «Берег» дальше забрал меня и победил. Роман выдающийся и, как фотоплёнка, проявил на себе убожество критической мысли. Как далеки, невнятны и совсем не в ту степь о нём статейки. Четыре прочёл – и полное непонимание того, что читано, или желание не понимать?
Редактором твоей книжки в Новосибирске будет Женя Городецкий (составитель «Сибирских рассказов»), готовься к трудной работе. Он, парень, хоть и еврей, но геолог, да ещё какой! Весь Север облазил, сам пишет, со мною был на Нижней Тунгуске (вдвоём были) и как-то знает меня по-иному (с иной стороны). Думаю, что он не облегчит, а затруднит твою работу.
Очень рад, что красноярцы подкинули тебе рукопись. Этого добра, погоди маленько, я тебе раздобуду хоть телегу, дай срок с книгой разделаться, в люди показаться.
Кстати, редактором «Смены» стал Альберт Лиханов, скликает силы. Может, и туда тебя пристроить на заработки? Платят там хорошо.
Кланяюсь твоей супруге. Тебя обнимаю. Виктор Петрович
4 июля 1975 г.
(Ю. В. Бондареву)
Дорогой Юрий!
Только теперь вот прочёл твой новый роман – читаю я медленно, а тут читал ещё и трудно, преодолевая раздражительное сопротивление до середины романа, тем убедительней победа этой вещи – наверное, так и должны читаться произведения сложные, необычные, умные. Привыкли глотать, как галушки. Очень хороший роман ты написал! Наверное, выдающийся. Но всё выдающееся должно утвердиться временем, поэтому я и говорю «наверное». Слишком много у нас объявилось выдающихся – можно забить эшелоны и дома до потолка, а за пятьдесят-то лет едва ли пяток книг попадёт в этот строгий и высокий ряд.
О многом мне хотелось бы поговорить, за многое поблагодарить тебя. Но говорю я тебе спасибо прежде всего за то, что ты по-настоящему возвеличил советского человека, того самого, за которого пролито море крови, кто оплакан и обмыт океаном горьких и тяжёлых слёз, в том числе и наших, и которого оболванили, унизили, низвели до потешного ничтожества бездарные писаки, кино, театры, газеты, радио, теле – все под видом прославления приложили к нему руку на шумном и бездумном базаре нашей пропаганды и до того его устряпали, что уж неловко делается, когда скажут «советский человек» – вроде бы как обормот это какой-то, болван, выкрикивающий лозунги и идущий напролом. Изуродовали сами себя, много сил, ума и здоровья надо, чтобы выпрямить горб, выпрямить позвоночник и убрать эту вечную идиотскую улыбку с так называемого нашего парня, который смеётся «как дети», даже «среди упорной борьбы и труда».
Особенно мне приятно, что твой советский человек ещё и наш брат писатель, так достойно и умно умеющий держать себя всюду – и дома, и в гостях во время напряжённой его заграничной жизни. Невольно я воскликнул про себя: «Ах, молодец!» – потому что и мои мысли, и моё поведение он выражал собою, только делал это так, как мне хотелось бы и как делать я ещё не умею. В том и суть, и привлекательность твоего Никитина, что за ним и к нему хочется тянуться, быть его достойным собеседником и другом. Оказывается, задача создавать положительный образ для подражания выполнима, но только если за неё берётся настоящий художник, который не принижает, не задавливает читателя интеллектом своего героя и собственным высокомерием, пробивающимся сквозь муравьиный рой наставленных букв и слов.
Благородную работу сделал ты, Юрий, очищающую от скверны, идолопоклонства, мутной воды, в которой ловят свою рыбку люди ловкие, корыстные и криводушные, способные смести умное слово, особенно в литературе и искусстве, а большей частью возле них обретающегося приспособленчества. Спокойно, увесисто и разумно смазал ты по сусалам демагогам, краснобаям и всякого рода делягам, прячущимся за пошатнувшийся забор, из соцреализма сплетённый и подозрительности ко всем, кто мыслит не так, нестандартно, незаданно. Эта самая надутая «самсоновщина» стоит лишь на одном, идущем ещё от «А любишь ли ты, курва, советскую власть?» и до нынешнего блеяния «принижение образа современника» (кстати, Ардаматский вёл себя в ГДР точно так же, как Самсонов, только ещё глупее, ибо есть он самовлюблённый болван, причём уже совершенно законченный).
Я очень рад, что твой роман появился в нашем журнале – вроде как-то ближе ты нам сделался, твоим корешкам по фронту и единомыслию, а то высокий твой пост отдалил тебя куда-то в непонятную нам туманную стратосферу, именуемую по-старинному – «власть» и вечно пугающую простых смертных космической дальностью и непроглядностью расстояния. Но, кроме смеха, вот о чём я подумал, когда окончил чтение романа. Тебе надо уйти из секретарей! Постарайся меня понять. Как и у всех у нас, здоровье твоё подорвано, жизни нам осталось мало, и за это время ты ещё сможешь написать две-три хорошие книги. Ты набрал силы и можешь покорять огромные, пышно говоря, вершины, так и покоряй их! А руководят пусть те, кто ничего другого делать не умеет, глядишь, не выбросят на рынок одну-другую свою толстенькую и заунывную книгу. Конечно же, хорошо, когда «у руля» наш брат. И я радовался очень, когда тебя избрали в начальники. Но что изменилось, Юрий? Со стороны виднее – ничего! Писателю дано изменять людей, общество и помогать им пером. Вот и помогай! Пиши! Отравной сладости власти ты хватил, попробовал, и небось сыт ею уже по горло? Или это и вправду болезнь?! Прими всё это не как поучение, а как совет человека, не умеющего быть навязчивым, но всегда к тебе сердечно относящегося и желающего добра не только тебе, но и всем нам, всему нашему обществу, захлёстнутому жаждой приобретательства и так нуждающемуся в умном слове.
К слову о приобретательстве. Я тоже приобрёл себе дом в глухой деревне на берегу Кубены и машину, которую сам из-за одноглазия водить не могу и не смею. Пытаюсь найди какого-нибудь инвалидишку-шофёра, который любил бы природу, как я, и согласился бы ездить за мизерную плату, ибо покупки мои и семейные расходы вывернули мою мошну наизнанку.
Настроение моё творческое не очень, не знаю, где и на чём я «подорвался», но вот уж несколько лет мучаю и не могу домучить вроде бы и несложную повесть «Царь-рыба», и как всегда в таких случаях, ищу причины внешние. Тут ещё и ежегодная трёпка фамилии в списках соискателей премий, похожая уже на издевательство и насмешку, да ещё маленькие щипки недоброжелателей: заявку в «Роман-газете» на «Пастушку» забодали, даже слово об этом не написали; закрыли запущенную уже в производство картину; комитет по печати рубанул запланированный «Молодой гвардией» пятитомник на том основании, что я-де ещё не созрел, но я-то хорошо знаю истинную причину, и как мне надо было зреть и под какое солнце становиться, чтобы созревание, по-крестьянски говоря – вызоривание, скорее совершилось. Ну и некоторые житейские неурядицы сказываются. А у кого их нет? Просто устал я, видать, от однообразной работы, и надо делать что-то новое и по-новому, а на это надо много сил, уверенности, даже самоуверенности, коей всю-то жизнь мне недостаёт. Хотя иной раз, особенно пьяненький, взбадриваюсь, взбалтываю себя, и муть во мне на время поднимается, но потом опять осядет, как пыльное облако, и снова видны ясно и возможности мои, и усталость снова давит, наплывать начинает, наползать медведем, мохнато душить мысль о бесполезности своей работы и жизни. Может, это и от некой благополучности литературной судьбы? Я как подумаю о судьбе Кости Воробьёва, так и неловкость чувствую перед ним, даже перед мёртвым… Ну, однако, хотел-то я написать коротенькое письмо, но сижу в деревне, никуда не тороплюсь, вот и разговорился. Пишу я тебе не часто, отрываю вроде и вовсе уж редко, разве что по крайней надобности, так что оторви время от заседаний на прочтение моего писания.
Пригласил бы тебя к себе в деревню, но ничего экзотического здесь для тебя нет, бедность, запустение, тихая агония просторной страны, на которой жили люди под названием русские. Хотя, может, и стоит взглянуть и на это осенью и проникнуться той печалью, которая углубляет мысль, сжимает сердце и помогает или заставляет приподняться над суетой и мелочами. Печаль тоже по-своему врачует. А на Тунгуске я тоже побывал в позапрошлом году. Надо было побывать в связи с работой над «Царь-рыбой». Сейчас как раз и делаю кусок о Тунгуске.
Ещё раз спасибо тебе за трудную и большую радость, доставленную «Берегом». Желаю сил, здоровья и вдохновения! Крепко, по-солдатски обнимаю. Виктор
Июль 1975 г.
Сибла
(А.И. Щербакову)
Дорогой Саша!
Давно я получил газеты с главами, но так усердно работал, что не оставалось на почту времени и сил. Сейчас выдохся совсем и повесть всё же не закончил. Надо передохнуть, поехать собираемся с М. С. на Байкал, но держит нас сын, который никак не доедет домой после университета, однако ж и приехать должен скоро. 15 августа ему уже на работу по распределению в вологодский музей.
Спасибо тебе, Саша, за хлопоты. Конечно же, главы кромсали по живому, особенно в последних номерах, но во всех газетах так. Я знал, на что шёл. Повесть должна появиться в первых номерах будущего года в «Нашем современнике», а работы ещё много, но и концы кой-какие видны. Требуется ещё один тщательный заход на всю повесть (после твоего отъезда я всю повесть прошёл дважды), повесть сделана, но нуждается в уточнениях, в подгонке, обработке стиля и прочих, уже шлифовочных тонкостях.
Кстати, Саша! «Красноярский рабочий» не шлёт мне денег. Нету или решили, что я так богат, что и не замечу этого? Я сижу на самой обыкновенной мели после покупки машины и буду благодарен, если газета раскошелится. Публикация первая в вашей газете – надо платить. Редактору мне писать неудобно, а ты знаешь, что я не ворованное, заработанное прошу, и похлопочи, если не в труд.
Как у вас лето? У нас было жарко, но в сенокос ежедневно (!) шли и идут грозы, гноят сено. А так урожай хороший, в огороде у меня всё пышно растёт, кедры – почти все! – выжили и хорошо принялись. Один кедр, а скорее сосна, дал в палец длиною свечки. Скоро у нас (с 16-го) откроется охота, и я, может, стрельну ещё кого перед поездкой на Байкал.
Пользуясь случаем, шлю тебе свой новый книжный знак. Он мне понравился символичностью, сопричастной моей жизни.
Кланяется тебе и близким твоим Мария Семёновна. Я – обнимаю. Виктор Петрович
24 августа 1975 г.
(В. Г. Распутину)
Дорогой Валя!
Человек предполагает, а он, как известно, господь-то наш, только располагает, но и этого достаточно, чтоб человеку не поехать, куда он хочет.
Не вышло у меня нынче ничего, и книгу не поимел, и никуда не съездил. Ждали сына Андрейку из университета, он работал в стройотряде и приехал только к 20 августа совсем больной и жёлтый, так ему дался этот сраный вуз. Что-то с желудком, ладно если не язва, а то ведь сейчас сплошь честные студенты с язвами да болезнью прошлого века, чахоткой, приобретают дипломы. Словом, оставили всё до будущего года. Даст бог, и соберёмся, хотя загадывать в наши дни…
Я всё сижу в деревне и всё ужу «Царь-рыбу». Пар из меня давно вышел, сил нету, яйца преют, и глаза болят, а толку нет. К тексту появилась неприязнь, как ко врагу, а это преодолевать трудно, да нужно, иначе нечего этим ремеслом и заниматься.
В начале октября меня пригласили чехи что-то там посмотреть и поговорить, на 10 дней. Мне бы до октября кончить повесть и уехать со свободной душой. Ещё месяц с лишним, работы много, но бог даст, осилюсь. В конце октября – редколлегия, может, увидимся, а пока я даже никому писем не пишу и тебе бы не собрался, да ведь надо ж извиниться хоть. Глебу[126], Славе[127], Володе[128], всем, всем поклоны и мои извинения, что обнадёжил, может, кому личные дела и планы спутал, но видит бог, как мне хотелось побывать на Байкале, жена так бредила, бедная, и вот…
Поклон, Валя, твоим всем, большим и малым!
Обнимаю тебя. Как пишется-то? Лето было ничего, урожайное на полях, а в лесу пустовато, ягод не было совсем, грибы объявились, таскают хорошо.
Твой Виктор Петрович
26 августа 1975 г.
Сибла
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валентин!
Письма твои нашли меня на месте, в д. Сибла Харовского района. Никуда поехать не смогли, сын приехал надорванный студенческим житьём, главным образом питанием, которое у них в столовке столь же хорошо, как и в заведениях Гулага, только и отличия, что тут деньги платят. Да и советские мещане всё, что могли, поднесли за папу, уехавшего, видите ли, из Перми без их соизволения.
Приехал больной желудком, испитой, шкилетина шкилетиной. Был-то не в сурьёзных телах и сразу зачал работать на ставке 75 рэ. Ну ладно, хоть коллектив его встретил хорошо, принял как своего, а он и есть свой, кто же нынче на такую ставку пойдёт, кроме покинутых и убогих интеллигентов, в одиночку пытающихся исцелить замордованную, разграбленную историю и казну Отечества нашего.
Я работу не кончил. Только-только завершил второй заход на новую главу, надо бы ещё хоть два, и остальные все главы намечено пройти в последний раз перед тем, как давать читать, а «пары» все вышли, вот я и решил сделать паузу, съездить за отцом в Астрахань. Всё встряска какая-никакая, и хоть немного от рукописи отвыкну или отстану, а то ведь зараза какая! Почти уж ненавижу её, а руки лапают, щупают, теребят в ней чего-то. Чисто наказанье господне – не работа!
Управиться с поездкой думаю за неделю, а там снова за дело. Пригласили поехать в Чехословакию в начале октября, тоже встряхнуться, на людей посмотреть, а тем временем глава отлежится, и я её, суку, додавлю!
Зоя Куранова прислала мне письмо, намекала насчёт книги из «Современника». Книга прилично издана, в ней меньше, чем прежде, вылущенная «Пастушка», но снова ошибок, ошибок! Уж в этот раз такой на вид надёжный редактор был, но женился в аккурат и правку делал в другом месте, а мою на бумагу не перенёс, даже в эпиграфе пропуск. Господи! И снова остались старик со старухой лежащими «головой на восход»! Ай, какая безответственность, расхлябанность! И ведь не пожалуешься, парню попадёт, его накажут, и разве в этом дело? Надо наказывать или переучивать всё общество.
Ты всё ещё в Глубоком? Книжки тебе и Курановым я вышлю на дом, как вернусь домой (через два дня). У тебя кто-то родился или ещё нет?
Ну, будь здоров! Что-то часто я ныне вспоминаю достославный град Чусовой. К чему бы это? Твой Виктор Петрович
30 сентября 1975 г.
Сибла
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валя!
Ну что ж, от души тебя поздравляю! Сыновья, да ещё в пять кило богатыри, не каждый день рождаются! Дай бог, чтобы доля у того малыша-крохи, который ещё и свет видит иным, чем мы, была посчастливей нашей, чтоб ум, совесть, всё, что ему дадут родители и дала природа, мог он употребить на пользу людей и матери-земли, чтоб жизнь его была ему не в тягость, чтоб сложности её были общечеловеческими, а не кирпичной стеной, о которую все мы, и папа евонный тоже, лбы поразбивали и лишь малую лунку в ней выдолбили…
Я всё в деревне, всё ковыряю «Царь-рыбу». Поездка в Астрахань отняла десять дней, да ещё десять потребовалось налаживаться, входить в работу. Лишь вчера она пошла снова да ладом.
Болеет Андрей. Приобрел в ниверситетах язву двенадцатиперстной кишки – положили в больницу. Не очень хороши дела у Иринки. Она снова беременна, и снова чего-то неладно идёт этот процесс, грозится тоже завалить в больницу. Надо и отца определять в больницу – привёз его дохлого. Маня одна в городе, вся поизвелась, боюсь, чтобы не свалилась. Звоню ей каждый день, ибо могу лишь словесно облегчить её долю, а от забот и хлопот не избавлю.
Сам я себя ничего сейчас чувствую. Простудил, было, лёгкие в пути, но уже подлечил.
Осень стоит хорошая, ясная, только очень ветрено и некогда по лесам бродить. Ходил разок, подстрелил двух рябчиков. Сегодня, может, тоже соберусь.
Дал я, дурак, согласие поехать в Чехословакию. Если всё пойдёт, как намечено, днями выезжать, и опять из рабочей колеи выбьюсь, а мне уж, признаться, эта «Рыба» надоела, устал я от неё.
Кстати, цитатами теми, что ты указал мне, можешь пользоваться – отрывок «Капля» печатался в «Сельской молодёжи» во втором или третьем номере нонешнего года. Главы (две) печатались в «Красноярском рабочем», и вообще скоро я её отдам читать, повесть-то, а книжки издаются у нас медленно, и пусть они тебя не пугают темпами своими.
Н. Н. Яновский – человек хороший, и очень, но он писал и чего-то пишет обо мне для красноярского издательства, так что тут профессиональная ревность или неприязнь. Бог её знает, как и назвать.
Ну-с, Курановым поклон! Получили ли книги-то? Маня вчера говорила по телефону, что есть от тебя ещё одно письмо дома, так, наверное, получили. Письмо мне привезут лишь в субботу, а сегодня вторник.
Супруге твоей огромный привет и моё сердечное поздравление! Тебя обнимаю. Твой Виктор Петрович
30 сентября 1975 г.
Сибла
(В. Юровских)
Дорогой Вася!
Получил я твоё славное письмо. Рад, что дух твой бодр и осень хороша, а с сыновьями, увы, приходится всем расставаться, такая уж человеческая доля. И ещё рад, что ребята хлопочут тебе место и квартиру в Кургане. Надо жить вам всем вместе, не в глуши, да и газета очень с годами становится невыносимой. Со временем надо бы тебе и на Высшие литературные курсы поехать, пока возраст не вышел. Или уже вышел? Там до 45 лет принимают, но бывают и исключения, надо, так мы с Женей[129] похлопочем.
Лишь вчера смог вплотную заняться работой, всё мучаю «Царь-рыбу», и конца работе нет. Вроде бы вот доведу, всё уже ладно, начну вновь читать – правка, бесконечная правка! Может, я уже больной? Может, обессилел и мне изменяет художественная память и интуиция? Но смотрю текст, и не нравится, примитив какой-то! Рукопись надо начинать и кончать вовремя. Я затянул и должен уже давно работать над другими вещами, а эту просто прошёл и, значит, перерос, вот и маюсь.
В Кургане мне очень хочется побывать. Но ездун-то я хреновый стал, всё простужаюсь, вот начну лечиться медвежьим салом, говорят, от пневмонии здорово помогает, а пока сижу, работаю. Сам печи топлю, варю, дом обихаживаю, хорошая такая жизнь, боюсь, как бы она меня к одиночеству не приучила. Одиночество – это отравная сладость для пишущего человека, и к старости она особенно заманчива.
Осень у нас светлая, но ветреная. В лесу бываю редко – некогда. Рыба не клюёт. Совсем, наотрез. Ходил с ружьём, двух рябчиков уколотил, утка северная чего-то не летит, и местную выколотили друзья природы на мотоциклах. Во машина, бля, ей всё доступно! Орлы! Носятся по буеракам, по болотам и бабу сзади везут, чтоб развлекаться чем было на природе. Хорошо! Прогресс! А то мы, бывало, волокёмся вёрст за десять, а ещё дадут ли – неизвестно! И не давали наши дурочки-то, для святого будущего кунку берегли.
Ну, поклон твоим всем юровчатам. Я остаюсь жив и за рабочим столом. Обнимаю тебя, Виктор Петрович
Октябрь 1975 г.
(Е. И. Носову)
Дорогой Женя!
Вчера пришла ко мне баба по имени Анна из соседнего села и говорит: «Давай, Виктор Петрович, звонить куда-нибудь – от сына из армии более двух месяцев писем нету, мы уж с мамой ревим…» Баба чистенькая, в новой телогрейке, полушалок на ней ещё моды тридцатых годов, и история ейная совершенно российская: 26 лет было, как пошли они с мужем в гости, в деревню Стеганиху, к братьям мужа. А муж-то ейный если пьяный, то шибко буйный. Ну и тут, как выпил, так и кулаки в ход. Братья его связали, ткнули рылом в подушку. Утром рано хватились – успокоился буян навеки: неловко в подушку-то уткнули. С тремя детьми осталась, замуж не выходила, теперь вот в единственном жилом доме средь пустой деревни зимогорят. Ребята выросли, разлетелись…
Думали мы с Анной, думали и решили позвонить кому поближе, дочери, что работает на станции в буфете. Поговорила Анна, узнала, что и им ничего от Миколая нету, и пошла обратно в пустую деревушку Деряжницу – «крымовать», как выразилась она. А я долго сидел потрясённый и умилённый: это ж надо такое ироническое, горькое и неунываемое отношение к жизни сохранить, чтоб сказать слово экое! Гоголевское прямо.
Вот, стало быть, и я «крымую» год уже в деревне, как это татаре-то поют: «Сидит заче на бирюзом и долбит своим нога». И я долблю, только не «нога», а «жопом своим», пытаясь додолбить «Царь-рыбу», совсем дошёл до ручки, если б не тишь деревни, не леса да долы… Повесть эта, начавшаяся без определённого сюжета и замысла, вытянула из меня все кишки, надоела мне до смерти, а надо кончать, уж финиш виден, но работы ещё немало.
Выбрался в Астрахань, за отцом, обернулся за десять дней, с обострением пневмонии. Сначала кашель бил, затем насквозь пробивало-промывало, но я смылся в деревню, пил прополис, медвежий жир, ушёл от городских сквозняков, много бродил по лесу и… больницу миновал.
Осень была прекрасна. Я ходил с ружьём и, хотя вологодский рябчик напуган ещё более, чем японец в Хиросиме, утащил из леса их более трёх десятков, ибо надо было питать сына. Приобрёл Андрей в студентах чего-то, больше месяца лежал в больнице и теперь всё ещё чахнет, погас весь, апатией охвачен. Одна долгоязыкая баба брякнула: «Да не рак ли?!» …Каждый день я теперь звоню домой и каждый раз думаю: «Чего-то мне скажет Марья сегодня?» Она-то, бедная, извелась совсем. И отца-то я полудохлого привёз. Он там с астраханскими кирюшниками вовсе залился. Но более всего боязно за Андрея – не дай бог переживать детей. Это лишь моему доблестному папе под силу. Нынче в июле умер ещё один его сын (от мачехи) – пил здорово, колесил по свету, перед смертью явился в Дивногорск, выпил, уснул и готов: сгорел от вина – это по-ранешному, а по-нынешнему – алкогольный токсикоз. Положили его рядом с сестрой Ниной, которая, я говорил тебе и показывал место, сорвалась со скалы и разбилась. Я папе сказал о смерти сына, но он был так пьян, что и забыл об этом. Через день я ему напомнил об этом, он ко мне с претензией: «Ты мне ничё не говорил!..»
Да бог ему судья. Как я его вёз, как он полз на карачках в самолёт, почти слепой, обезножевший, всеми оставленный, – тоже не мажорная картина. Нет у меня к нему любви, хотя и грешно это, но и злобы на него уже нет – всё перегорело, перетёрлось в муку – жизнь учит терпимости, которой так людям недостаёт, терпимости и жалости друг к другу.
Днями звонил Викулов, интересовался моими делами (нечего печатать). Сказал, что звонил и тебе. Я маленько порасспрашивал, и он мне про твою повесть сказал, а про болезни нет, да ты, наверное, ему и не говорил. Слушал по радио передачу – я в деревне-то давно один, топлю печи, варю еду, помойки таскаю и радио слушаю, – по случаю выдвижения тебя на премию, читали, как всегда, не лучший рассказ, но душе всё одно приятно. Передо мной на полке стоит японский сборник, изданный «Прогрессом», – там мы с тобой на одной корочке, и я иной раз подмигну тебе своим кривым глазом и даже говорю тебе чего-нибудь на японском наречии: здорово, мол, живём, старичонка!..
Хотел позвать тебя в октябре к себе – жаль такой благостью одному пользоваться, побродили бы по тихому осеннему лесу, да всё боялся, сорвут меня, в город вызовут из-за Андрея, и тебя собью с места, от работы оторву. Ладно уж, теперь до весны. Весной тут рыбёшка хорошо берёт, а к осени река обмелела. Днями я покину деревню с так и не завершённой повестью, хотя работаю, как вол, но стал вовсе короткий день, да и нет его почти, сумерки всё время. Север-то шибко сказывается, слепнуть и печи топить не хочется больше, и опять в шум городской, к суете и на сквозняки. Ох уж эти сквозняки! Так я боюсь больницы. Оказывается, с воспалением не легче, чем с сердцем.
Всё же думаю в декабре приехать с повестью, и книгу надо сдавать, задолжал большой аванс. Во, сивый дурак! Прежде никогда не заключал договор заранее и авансов не брал, а тут забарахолился: дом, машина, квартира молодым – и попал впросак.
Старичок! Ты осилься да на редколлегию-то приезжай, и с ребятами повидаемся, и пить не будем, я и не могу уж – видно, выпили мы с тобой своё к полсотне-то лет, лимиты наши кончились.
Ну что же, друг мой сердечный. Писать я могу без конца, да ведь лучше воочию поговорить. А Маня моя, человек деликатный, и она мне всё напоминала: «Ты Жене-то не написал ещё?» – «Не написал, – говорю, – всё собираюсь». А у вас в Курске юмористы не перевелись. Галя, наша знакомая, в своём поздравлении написала, рассказывая о своём физкультурном муже: «Толя чувствует себя хорошо. У нас много работы: всякие спортивные соревнования, кроссы, эстафеты – конца не видно. Но когда-то и куда-нибудь прибегут, а пока всё бегут, бегут…» Прелесть, правда? Нам – сочинителям – так и не написать!
Ну, остаюсь «крымующий» в деревне Сибле, кланяющийся твоему многочисленному семейству Виктор, сын Петров, а тебя к сердцу прижимаю. Не болей, пожалуйста, надо до весны как-то поживать, а там и лето наступит, солнышко обогреет, и лёгкие наши сипеть перестанут, и можно будет аж до пупа дышать! До встречи, родной мой братан! Виктор
29 октября 1975 г.
Сибла
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валентин!
В общем-то, я сейчас никому не пишу писем, только-только собираю с трудом силёнки на работу, чтоб добить как-нибудь повесть. Начал последним заходом вторую часть, осталось четыре главы из двенадцати, но одна, последняя, очень большая и самая сырая. Однако ж думаю в ноябре всё сделать. Если б не заботы, не печали – Андрей-то всё ещё в больнице, дела на лад не идут, очень исхудал, и мы страшимся думать о худшем. Все упования на крайнюю инстанцию – на Бога…
А пишу я вот чего – у тебя голова хоть и 68-го размера, но и в неё может прийти простейшая мысль: а не обиделся ли В. П. на замечание?[130] Повторю тебе ещё раз, что я работаю профессионально и отношусь к литературе как профессионал, а это значит – своя голова на плечах, ей и думать, и разбираться. Обижаются в литературе люди случайные, дамочки в брюках, которые не работают, а играют в литературу, и самолюбие у них впереди работы. Да, конечно, вписал строку и под влиянием критики и бесед разных, а также и потому, что приступила ко мне весной смерть, и я снова обнаружил, что жить охота, и подумал, что я, наверное, неправ, без сопротивления отправляя молодого парня на тот свет, – но дом срублен, пусть косовато, всякое вставление сутунков и даже клиньев кособочит его ещё больше и делает щель. Я вычитывал недавнюю вёрстку для «Художественной литературы» (там у меня переиздаётся небольшой сборник), внимательнейшим образом перечёл это место и страницу снял. Дай-то бог, чтобы правку мою перенесли, а то вот в доблестном «Современнике» не потрудились этого сделать, и такие опять ляпы в тексте!..
А ещё спасибо за поздравление – оно было в числе трёх. С 8-м марта или ещё какой дежурной датой люди поздравляют охотно, и тут действует инерция какая-то – дежурные слова и чувства! 30-летие наше мы «праздновали» с М. С. вдвоём в Сибле: выпили, поели, поговорили про прошлое, в том числе и про Чусовой. Назавтра она уехала, дома больные ждут. А я вот тут один всё тружусь, печи топлю, еду варю. Кругом тишь и мрак – отдохнуть хочется.
Поклон твоим домочадцам. Кланяюсь. Виктор Петрович
13 ноября 1975 г.
Вологда
(В. Я. Курбатову)
Дорогой Валентин!
Ну вот, я уже недели две как вытряхнулся из Сиблы и заканчиваю работу дома. Зима выжила. Надо сделалось топить печи по два раза на дню, варенье еды, хлопоты, а у нас север всё же, свету мало, днём с огнём, вот и выехал с неохотой.
Здесь, конечно, меня подхватили было да в оборот, но я собрал весь свой характер и работал ежедневно, что и даёт мне возможность сообщить: 1 декабря ставлю точку на последней правке «Царь-рыбы», остаётся вычитка, доправка, ловля блох, и рукопись можно везти в журнал. Это я сделаю числа 11 декабря, ибо 12-го у нас редколлегия, там, вероятно, я застряну, а потому заранее поздравляю тебя и твоё уже многочисленное семейство с Новым годом! Дай бог всем здоровья, остальное от него зависит, от власти и от Бога, а имя мы можем лишь молиться.
Очень я себя усталым чувствую, голова болит, крапивница одолела, но это уже вещи обычные, каждая большая работа тем кончается. Главное – гора с плеч! Знаю, горя с проходимостью много приму, но тоже не привыкать. Видел ли ты книжку Толи Ланщикова обо мне? Года четыре она издавалась, я уж думал, о ней все забыли, а она вот взяла и появилась.
Не повредит ли она тебе?
Получил я письмо от Жени Городецкого, он пишет, что им нужен портрет, который бы десятикласснику и то был внятен, а Курбатов-де, оченно уж умно! Боюсь, что десятиклассникам тебе не угодить, они, глядя на стену, на кирпич, на книгу, все о ей … думают, и больше на уме у них ничего нет.
Вышла «Пастушка» в ГДР и Чехословакии (здесь с рассказами вместе), изданы очень хорошо. Андрей выздоровел и работает, Маня собирается в турпоездку, дома ей роздыху нет. Кедры, большинство, ушли под снег в бодром виде, но есть и отсев.
Обнимаю. Виктор Петрович
Ноябрь 1975 г.
(Н. Волокитину)
Дорогой Коля!
Получил твоё письмо и поздравление – спасибо! Я уж думал, грешен, что ты на меня рассердился, наплёл кто-нибудь чего-нибудь, а это у писак часто водится, знаю, что парень ты ранимый, ну, думаю, ещё одного дорогого мне человека потерял, а они с возрастом, как листья осенние, облетают, становятся всё больше и больше нетерпимы друг к другу.
Добиваю «Царь-рыбу», повесть самую у меня большую, аж на 20 листов! Конечно, она меня измотала – год безвылазно в деревне, работал почти ежедневно и в декабре, едучи на съезд, наверное, увезу готовую рукопись в журнал, а будут ли её печатать – не уверен. Ты же знаешь, что я ничего не писал из того, что видел и знал на родной земле в наше время. Накопилось! Выложил! Высказал! Самому порой страшно, и всё не в жилу с тем, что бается и пишется о Сибири. Ну да Бог с ним, было б написано.
Писал и ещё кое-что, но последнее время так уж мало осталось сил, что и на письма не отвлекался, только на деловые когда. Дома у меня не всё ладно, поэтому в деревне долгое время жил и живу один, но завтра выезжаю в город, нужны словари, справочники, атласы, карты – всё проверять, сверять и т. д., да и надоело печи топить, варить еду, обихаживать избу.
Андрейка, окончив университет, нажил болезнь желудка, лежал долго в больнице, сейчас работает по распределению в вологодском музее, зарплата ему 75 рублей. Иринка с мужем живут отдельно, получили однокомнатную квартирку. Живут вроде бы ничего, она зимой собирается рожать. Работает же она в заводской многотиражке, а муж её, Генка, на грейдере строит дороги. Привёз я отца из Астрахани. Теперь вот все на Марью навешаны.
Дел накопилось – тьма. Надо в декабре сдать книгу новую и большую в «Молодую гвардию», два театра – им. Ермоловой в Москве и наш, вологодский, изготовились ставить давно написанную мной пьесу и ждут, как я высвобожусь, чтобы довершить работу со мной совместно. Тем временем подпёрла книга публицистики, запланированная в издательстве «Современник», и сборник рассказов в «Детской литературе». Я надеялся «Рыбу»-то изловить ещё в прошлом годе, ан человек предполагает, а Он, Господь-то, располагает…
А что касаемо отношений в вашей писательской организации, то могу тебя успокоить лишь одним: нигде, и у нас тоже, нет идеальных отношений. Люди вообще сейчас живут плохо друг с дружкой, а «творцы» и всегда жили по-волчьи.
Я, Коля, очень тоскую здесь, глушу лишь работой грызь сердешную, всё мне здесь чужое, но и Родина-то ведь давно уже живёт лишь в моём воображении той, которой я её знал, а не съездил нынче – и заедает меня тоска. Охота и с тобой повидаться. Может, ты хоть на съезд приедешь? Тогда сходим в «Молодую гвардию», там ко мне хорошо относятся все добрые, умные, на глазах состарившиеся бабушки.
Ну, Коля, пишу-то я, наработавшись, рука устала. Может, чего и забыл написать – прости, а я обнимаю тебя. Кланяюсь Тамаре, приветствую Лену. Даст Бог здоровья, увидимся, мне очень хочется побывать в Колпашеве, который почему-то больше всех обских городов в душу запал.
Целую тебя, твой Виктор Петрович
1975 г.
(В газету «Вечерняя Пермь»)
Недавно из Перми мне пришёл подарок – пластмассовая коробочка с доброй и дорогой сердцу надписью. А в коробочке микронабор слесарного лекального инструмента, сделанного, изготовленного руками учащихся пермского ПТУ № 3, что в Мотовилихе.
В тёплом и большом письме, написанном мастером группы – Константином Александровичем Королёвым, были такие слова: «Ручная работа слесаря-лекальщика особо точная, ювелирная, «умственная», как говорят про неё ветераны-лекальщики, и она, наверное, чем-то сродни сложной и удивительной работе писателя». И то и другое – дело творческое, требующее больших знаний и умения, того, что в рабочем цехе называют мастеровой смекалкой. Результат труда, качество и отделка изделия по самым высоким требованиям должны соответствовать самому неумолимому ОТК – совести исполнителя, его работе и писательской чести.
Такие вот письма, посланные тружеником-читателем, доброжелательным, тонко и точно разбирающимся в литературе, умеющим отделить зерно от плевел, – есть самая большая радость и благодарность за наш нелёгкий труд.
В том же письме мне сообщили, что ПТУ № 3 (прежде ФЗУ) седьмого декабря исполняется пятьдесят лет.
Пятьдесят лет в мотовилихинском училище учили и учат мастерству и рабочему делу молодых ребят и девушек. Да это ж целая армия! И, наверное, нет уж такой области в нашей стране, где бы не жили и не трудились бывшие фэзэошники, гордо и с достоинством продолжающие дело своих дедов и отцов – мотовилихинцев! И в такой славный для молодых парней и девушек юбилей я, бывший фэзэошник, начавший трудовой путь в лихие и тяжёлые военные годы, шлю им самые добрые пожелания успехов в труде и в жизни, творческих свершений и дерзаний, а их наставникам – здоровья и много-много терпения, потому что знаю, как нелегко воспитать нашего брата, научить не только профессии, но прежде всего уважению к труду – властителю всего сущего и святого на земле.
Ещё раз благодарю за чудесный подарок, буду стараться каждую строку в моей «продукции» делать так же тонко и точно, как вы сделали слесарный инструмент в дорогом мне подарке.
В. Астафьев
1975 г.
(Читателю Л. Е. Цепенко)
Леонид Евдокимович!
Я работаю в литературе с лишком двадцать лет и, естественно, за это время получал всякие письма, самое их большое количество пришло на ещё не завершённую повесть «Последний поклон». Есть среди них и восторженный отклик покойного Черкасова, которого Вы употребили в качестве дубины, дабы расшибить меня. Но я не из робких людей, более того – из упрямых, а ещё и чувство собственного достоинства имею и посему не только не отвечаю на письма, написанные прокурорским тоном, но вообще не удостаиваю их общением в работе своей.
Вам Митроха из главы-рассказа «Ночь тёмная-тёмная» ничего не напомнил? Он ведь Вашим тоном общается с людьми: «найти истинного виновника (или виновников)», «не должен был, не мог допустить таких грубых ошибок», «как никто, обязан», «я не хочу умалять вины автора, во многом он виновен», «живой поклёп на сибиряков» и т. д., и т. п.
Не стал бы я тратить время и слова на этот ответ, ясно сознаю, что это бесполезно – человек, старающийся изобличать, притирать к стене, обычно считает себя умней всех и есть он крайняя инстанция во всяком деле, в общем-то, типичная позиция воинствующего обывателя, который склонен думать, что история и всё в этом мире началось с него, им постигнуто, до конца исчерпано и, значит, с ним и кончится. Но… Ваши требования и угрожающий тон обращены не столь к автору, сколько к издателям. Вот уж это напрасно! Коли Вы есть «потребитель продукции», а «продукция» эта подписана мною, мне и отвечать за неё, а то, не ровён час, на задёрганных, работающих за мизерную зарплату редакторов обрушится «меч карающий»…
Но по существу. Итак:
Куть – кутья. И это мне ведомо, любезный «потребитель продукции». И про поминальную кутью, и про куть, но… повесть вот именно автобиографическая, при желании Вы могли бы найти в ней куда более существенные сдвиги и неправильности в языке, однако в данном случае я сознательно, а не по лопоухости употребил слово, ибо так оно употреблялось в моём родном селе. Повесть издавалась уже несколько раз, вышла в «Роман-газете», и читатели не раз и не два обратили внимание на то, что возникает путаница с кутьёй и кутью. Правда, в отличие от Вас, читатели те допускали возможным употреблять такие слова, как: «мне кажется», «я думаю», «по-моему», «может быть, так будет точнее», и вот в следующем издании слово «кутья» будет уже заменено (книга на выходе). В издании «Роман-газеты» или в первом издании вкрались вроде бы маленькие ошибки: бродень сделался бреднем и пр. Возможно, это прошло ещё в рукописи на машинке.
Книга в Красноярске издавалась сложно. Я живу от Красноярска далеко. Добрые люди на родине спешили выпустить книгу к моему полувековому юбилею, и мне не довелось вычитывать гранки и вёрстку, ведь есть такие вещи, которые выправлять должен только автор, редактор не может трогать текст автора, тем более издававшийся, ибо не знает – сознательно автор допускает то или иное языковое отступление, употребляет тот или иной образ или оборот (тем более что все редакторы, работавшие со мной, знают, как я порой свирепо отношусь к любого рода вмешательствам в мой текст и обычно сам всё редактирую, не полагаясь в этом сугубо индивидуальном деле ни на кого) – вот по этой причине в красноярское издание вкралось немало ошибок, которые идут ещё с моей машинки, например: вместо «станок Карасино» получилась «станция Карасино». Досадно!
Сейчас я заканчиваю работу над «Последним поклоном», дорабатываю старые главы и соединяю их с новыми. Вижу, как ещё несовершенен местами текст, как много надо доделывать, дописывать, сокращать повторы – этим я и занимаюсь, вижу также, как много скопилось всякого рода ошибок при многих изданиях глав отдельно и книгой.
Творческий процесс – живой процесс. В нём, как и во всякой работе, ошибки неизбежны. Письма читателей часто помогают их заметить, исправить, но только не такие письма, как Ваше. Повластвовали Вы, видать, Цепенко, на своём веку, пусть где-нибудь и в маленькой конторе иль в школе, однако помордовали людей всяких, ведаю, и язык Ваш находится в вечном движении, а жизнь весьма многообразна.
Даже Сибирь неодинакова и неоднородна. Не знаю, как у Вас в Ирбее, но в нашем селе не было ни одного дома одинакового, ни одного хозяина или хозяйки, похожих друг на дружку. Двор моего дедушки был так небогато построен, что к сеновалу на санях не подъехать, потому сваливали сено во дворе. А Вы уж сразу – «поклёп»! Я пишу Вам это письмо из деревни, где сижу и работаю. У меня тут дом куплен крестьянский, у него крытый двор, так в этом дворе есть взъезд прямо на поветь, и, стало быть, прямо с возом заезжали наверх и сваливали сено под крышей. В этом же селе ещё до сих пор многие моются в русских печах, чего в Сибири давно не наблюдается, зато здесь отделывают дома, как терема (отделывали), а у нас больше о крепости дома и заплота заботились.
Есть такая поговорка: «На свой аршин не меряй». Работу же писателя и вовсе ни на какой аршин мерить нельзя. Каждому писателю «аршин» этот дан природой или Богом, а не выдан в конторе, как диплом или ордер на квартиру.
Родился я в Сибири, жил и живу почти всё время в деревне. Что дала и чего отняла у русских мужиков советская власть, знаю не хуже Вас. Преступлений не совершал. К суду не привлекался. За участие в боях за родину солдатом награждён орденом и медалями. За работу в литературе награждён двумя орденами Трудового Красного Знамени и потому считаю тон Вашего обвинительного акта (письма так не пишут) недопустимым.
В. Астафьев