1997

5 января 1997 г.

Красноярск

(Е. С. Попову)

Дорогой Евгений Семёнович!

Я уж начал было подумывать, что дела у пензяков совсем плохи и им уж не до книг. А как получил 4 января бандероль – и не знаю уж кого и благодарить за этот дивный мне ещё один подарок судьбы: Вас, Бога, художника и себя похвалить за то, что сподобился побывать в гостях у пензяков и Лермонтова, и что сам углядел в Меркушеве прекрасного оформителя[253]. Всё мне понравилось, всё, тем более что московские художники, с которых и спрос немалый, сделали к собранию сочинений очень посредственное, если не убогое оформление, зато боролись за «единство стиля» издания и навязали нашей провинции, опыта изданий подобного рода не имеющей, какой-то новомодный шрифт, мелкий, слепой. Я по мере выхода томов буду высылать их Вам, и Вы сами увидите, как спустя рукава можно исполнить работу.

Макет книги Меркушевым сделан высокопрофессионально, а створка, открытая в прошлое, меня потрясла, и рисунки, именно книжные рисунки – чётки, читаемы и в то же время поэтичны! А этот серенький, тёплый цвет шмуцов, словно нежный рассвет… Как-то бы сохранить его при печатании книги.

Я оставляю у себя варианты (уж простите за нахальство) для того, чтобы нашим издателям ткнуть их в нос и сказать, что оформление книги – дело не только кропотливое, но и серьёзное, в день и в неделю не делается и надо, чтоб художник становился союзником автора и внимательно, желательно с любовью, прочитал то, чего взялся изображать.

Затем я отдам все эти варианты и книгу в Литературный музей, который никак у нас пока не откроют – всё нет денег, но летом всё же сулятся открыть. Но если нужно вернуть варианты, я готов их тут же выслать. Передайте спасибо Анатолию. Мне обложка с фамилией, сделанной вязью, как и ему, нравится, но я против неё по той же причине, что и Вы, – она не будет смотреться на прилавке, а прилавок, он ой-ё-ёй каков – выше всех законов!

В договоре меня устраивает всё, лишь попрошу в счёт гонорара прислать мне сотню книг – здесь мне их не купить, а книга выходит подарочная! И хорошо, что я её не перегрузил. Она получается компактной – длинным бывает только вздох по утрате, а сама утрата молодости и любви, а горе и беда – они в отдалении, как вспышка зарницы, как молния, но всё-таки до малой былинки высвечивающая…

Всё моё время уходит на работу над собранием сочинений – я сам комментирую все тома, чтобы за мною меньше было вранья и искажений, а два тома писем, и том публицистики, и прочие «мелочи» столько сил и времени требуют. Мария Семёновна, конечно же, мне помогает из всех оставшихся сил, но редактор-то мой в Москве и не хватает её здесь, обещает в конце января приехать.

Сам я умудрился перед Новым годом ушибиться – туловище-то не худеет, а гибкости ни в чём никакой уж нету, в костях тем более. Весь праздник пролежал – ни дыхнуть, ни охнуть не мог, сегодня вот, чтобы Вам письмо написать, присел к столу.

«Обертону» присудили годовую премию в журнале «Новый мир». В Китае вышла книга «затесей» и сокращённый вариант «Царь-рыбы». В Англии один из журналов русистского направления начал печатать «Прокляты и убиты». Наш драмтеатр затевает постановку по «Обертону», но не нашлось в повести сценических возможностей, и дело завершилось тем, что будем ставить спектакль по мотивам «Людочки». Вот немного распутаюсь с собранием сочинений и примусь писать пьесу по «Людочке», предварительное (рабочее) название пьесы «Горе горькое».

А за роман, за третью книгу, пока не принимался – нужны силы и большой кусок свободного времени – для разгона, пока же ни того ни другого – очень у нас в России умеют и любят отнимать время, а главная работа – дело жизни – становится как бы и неглавной, да и ненужной.

У нас многоснежная зима с нормальными для Сибири морозами – доходили до минус 37! Но и перепады бывают. Урожай обещает снегоизобилье, какого уж лет 20 не было, но и половодье иль потоп – неизбежны, а у нас вверх по Енисею две дуры под названием ГЭС – могут полмира утопить собою, если стена упадёт, одну, Саяно-Шушенскую, уже ремонтируют, опять иностранцы – словно не мы, а они воздвигали величайшие в мире гидростанции и не у них, а у нас в городах темнынь при таких-то электрогигантах.

Но опять же никто, как Бог – на него и уповаем. Через день Рождество Христово. Поздравляю всех пензяков и Вас тоже с этим пресветлым земным праздником! Будьте здоровы! Ещё раз спасибо за всё! Низко кланяюсь.

В. Астафьев

20 января 1997 г.

(В. В. Миронову)

Дорогой и, к сожалению, далёкий Владимир Владимирович!

Кажется, удальцы-самостийщики делают всё, чтобы мы были ещё дальше друг от друга и письма русских на Украину не доходили, чинят всяческие препятствия и пакости, достойные базарных торговок с бердичевского или одесского базара, а то и просто не пропускают почту.

Но вроде бы всё-таки произошли какие-то изменения, и, наверное, более не требуется заполнять таможенные бумаги для отправки письма, тем более бандероли. Правители-хохлы в ненависти к москалям превзошли даже мои самые мрачные предсказания о том, что, получив вожделенную самостоятельность, они превзойдут в кураже и дури даже трусливых грузин.

Мы живём, хлеб жуём, теперь вот и с маслом, поскольку ещё при жизни моей началось издание почти полного собрания сочинений, и хотя от оплаты его богатым не сделаешься при нынешних ценах, но штаны поддержать и даже новые купить возможно сделалось. Вот с первой получки (всего будет две) мы позатыкали обозначившиеся в доме и в нашем бренном теле дырочки, технику бытовую купили, из одёжки кое-что, вплоть до колготок и мужских носков. А то ведь стыд сказать, друг нашего дома заслуженная артистка, гостившая у нас два месяца, обшивала нас, чего-то латала, а на внучку пальцем показывала – так мы её плохо одевали из-за скверности характера и нашей скупости. Я-то на это плевал, да и Марья Семёновна тоже, но и ей хочется на старости лет выглядеть прилично и меня одеть, поскольку бываю на людях, пусть ныне и редко.

Я любил и люблю петь дурацкую песню старых времён, немножечко её переиначив: «Лишь был бы семейный покой, а всё остальное – дело шестнадцатое…»

А покою-то и нету, ни в России, ни в душе, да и болею всё чаще и чаще. А перед Новым годом я ещё и грохнулся, и бок шибко ушиб, и рёбра повредил.

Малость уже на ходу. Вчера ходили в оперный театр на премьеру, и такой праздничный вечер получился! После спектакля посидели с постановщиками, дирижёром, очень симпатичным, хотя и нервным, с директором нашего театра, которая возникла из таких ли лесов и болот, что и на карте их не сыщешь, может, за это я к ней давно уж дружески привязан. Сам из урема – тайги вылез – смотрите на проспект издания, это как раз и есть река Мана, которая впадает в Енисей выше моего села. Так бы вот залез в глушь и глубь этой великой тайги, погрузился б в её пространства, в тишину её и жил бы там, писал бы, Богу молился, думал о смысле бытия. Да ведь знаю, как и всякий современный человек, цивилизацией порченный, если не погубленный, – не выдержу одиночества и уединения более месяца.

Всё наше с М. С. время уходит на работу над собранием сочинений, некоторые тома требуют много сил и времени, а последние тома – публицистика и письма – вовсе жилы вымотают. Мы, с Вашего позволения, включили в один из томов и некоторые Ваши письма. А пока будем думать, как Вам, за границу, пересылать тома сочинений. Первый том уже печатается. Всего мы сдали уже девять томов. Всё издание должно быть осуществлено за два года и закончиться в 1998 году. Но человек предполагает, а Бог располагает. На него и будем уповать.

Низко Вам с супругой кланяемся, со всеми уже прошедшими праздниками, прежде всего – с пресветлым Рождеством Христовым поздравляем и желаем Вам всего, чего желают добрым людям добрые люди. Преданно Ваши – Виктор Петрович и Мария Семёновна Астафьевы

3 февраля 1997 г.

(Адресат не установлен)

Дорогие и теперь уже далёкие друзья-софронтовики!

Давно уже пришло от вас письмо, потом второе – с фотографиями и рассказом о вашем житье-бытье. Болезни, текущие и литературные дела отнимают всё моё время, но, видит Бог, я все собирался вам ответить и вот наконец-то собрался.

Я глубоко вам сочувствую, что на старости лет пришлось тащиться за океан и доживать век на чужой, пусть и благодатной стороне. И всё же хорошо вы сделали, что уехали из Западной Украины – национализм и хохляцкое чванство за это время приняли ещё более широкие и наглые формы, за эти последние годы по всей Украине идёт гонение и проклятие москалей, а уж евреев тем более. Причём не берётся во внимание, что в России не происходит отторжения и украинцы как жили равными со всеми гражданами, так и живут, а ведь Сибирь и Дальний Восток давно массово охохлячены, ещё с давних времён, и если б здесь началось что-то подобное «гуцульскому варианту», так сколько бы горя, а может, и крови было бы… И Кравчук – советский комиссар, и Кучма пытаются быть хитрее всех, как им кажется, умело разыгрывают национальную карту. Но это уже привело к разделению Украины на Западную и Восточную, а жизнь не улучшается, и украинцам, которые так терпеливо, искренне и долго желали самостоятельности, но не хохлацкого гонора и дури, всё уже опостылело, и они рады бы жить с Россией по-братски и по-соседки, а не править бал в широких шароварах и при висячих вусах. Жизнь оказалась куда серьёзней намерений, политических игр и парада с пустым брюхом и голой задницей.

У нас дела тоже идут неважно, по полгода не выплачивается зарплата, задерживаются пенсии и пособия, народ устал уже ждать облегчения. Да и понять его можно – привыкший жить от аванса до получки, в отличие от буржуев не умеющий накопить копейку, не вписывается он в новые экономические отношения, да, за малым исключением, и не впишется, нужны два-три поколения, чтобы начать жить по-новому. А будет ли время вырастить эти два-три поколения, когда дряхлеет всё: люди, недра, промышленность; приходит в запустение и дичает земля, и никто не хочет работать от утра до вечера, в особенности на земле. Все ждут, что придут и дадут им пусть и бедную пайку, пусть нищую, но устойчивую зарплату, пусть призрачную, но волю. Вот и живём в тревогах и ожиданиях. Как всегда на Руси нашей, великой и горькой, смутное время, брожение в людях, в головах и душах. Одичавшие от безвременья, безверья и коммунистического обмана люди возвращаются или вновь обращаются к Богу. Повсеместно восстанавливаются и вновь строятся храмы и не только христианские, православные.

Вот на Бога и уповаем, и надеемся, а больше уж надеяться не на кого, кругом болтовня, обман и пустые обещания.

Мы с супругой Марией Семёновной – она у меня тоже фронтовичка, женились в 45-м году под Жмеринкой, когда я попал после госпиталя в нестроевую часть, было у нас трое детей, остался один сын, который живёт и работает в Вологде. Первая дочь умерла маленькой, от голода, вторая, выросшая в условиях нашей дорогой действительности, ещё в детстве заболела сердцем и дотянула лишь до 39 лет, была в разводе и оставила нам двух внучат. Старший уже вырос, живёт отдельно от нас, здесь, в Красноярске, внучка с нами, учится в 8-м классе. Мы по-прежнему много работаем. Я за последние десять лет написал две книги военного романа и две повести, постепенно подбираюсь к третьей книге и много-много выполняю текущей работы. Здесь, в Красноярске, начато издание моего почти полного собрания сочинений в 15 томах. Сейчас печатается первый том. Всё издание должно быть осуществлено в течение 1997—1998 годов.

Мы получаем пенсию, я – как инвалид войны 2-й группы, Марья Семёновна тоже пенсию получает, вместе с гонораром нам этого хватает на скромное житьё. Но как много у нас людей, которые не сводят концы с концами, мыкаются без работы, не имеют денег заплатить за квартиру и бытовые услуги. К сожалению, число их не сокращается, и жизнь ввергает людей в отчаяние и злобу.

Народ мало покупает книги, картины, но удивительное дело – театры переполнены, концертные залы тоже. Значит, мы ещё живы и надежды наши с нами, а они, как известно, умирают последними.

Очень был рад увидеть вас на параде победы в Нью-Йорке. Сам я ни на какие парады и митинги не хожу, ни в каких празднествах не участвую – не могу, противно всё это выглядит в моих глазах, потому как не прибрали косточки убитых на войне, и пока не исполнили этого Божьего дела – не имеем права ни на какие праздники.

Всего Вам доброго, главное – здоровья! Храни Вас Бог!

Кланяюсь, Виктор Астафьев

17 февраля 1997 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Писать-то мне особо не об чем. Нынешней зимой, занятый вознёй с собранием сочинений, я ничего не писал. Не готов. И не готов физически, только поработаю пером напряжённо, глядишь, начала неметь левая рука – сердце сигнал подаёт: «окстись, может и правая, рабочая, отняться». Но без дела не сидел. Спрос на меня всё ещё, к сожалению, не убывает, да и сам егозлив, побывал вот в колонии в женской строгого режима. Говорили часа три, думал перед встречей, угнетусь, ан нет, то ли привычка уже к лагерю, то ли в самом деле бабам там живётся лучше, чем на так называемой воле. Бывал и ещё кое-где, а перед Новым годом упал, и солидарно со мной упал в Курске Женя[254], в Москве брякнулся Саша Михайлов, оба сильно, как и я, расшиблись, и выходит, ежели вот ты не упадёшь, то и не друг ты мне вовсе. Да не надо даже ради дружбы падать, расшибленное тело и костяк болят невыносимо, кроме того, ты идёшь в искусстве по линии критики, значит, вёрток должен быть и эластичен.

Что из новостей? Печатаются и скоро выйдут два первых тома собрания сочинений, в Пензе в очень хорошем оформлении печатается книга «Плач по несбывшейся любви», состоящая из моих военных и околовоенных повестей и рассказов прежних, а причиной издания послужил «Обертон», который читающая масса, кажется, и не заметила. Ну, да бог с нею, с массой, она куда более важные вещи не замечает, а пошлость жрёт, как диабетики кашу, кастрюлями.

Некто Бушков – красноярский писатель и ныне богач – издал в прошлом году в столицах 11 книг, из которых я смог прочесть лишь два абзаца. Но у нас уже был поставлявший чтиво Алёша Черкасов, я ни одной его книги до конца прочитать не мог, но тот был тюрьмой ушиблен и уж не в себе пребывал, а этот сморчок держится орлом и презирает всю остальную публику, не желающую следовать по его славному пути.

Я ж, одержимый зудом чернильным, нет-нет и чего-нибудь напишу, на что-нибудь откликнусь. Вот поставили у нас оперу Верди «Бал-маскарад», а я её в Красноярске слушал в 1942 году в исполнении сбежавших и объединившихся в Сибири киевско-днепропетровско-одесских театров и, растрогавшись, очень хотел повспоминать. И повспоминал, и старые женщины мне звонили и говорили, что они читали и плакали. А тут и просьба томичей подошла, и тут уж я писал и сам плакал, как плачу всякий раз, глядя единственную на телевидении русскую передачу сибиряка Гены Заволокина «Играй, гармонь». Проплакавшись, я решил тряхнуть публику ещё раз и написал статейку к стихам Джеймса Клиффорда, ибо невыносимо много печатается в газетах и везде стихов занудных, вшивых, с претензией на нарядность или бодряческих виршей какого-нибудь отпетого соцреалиста. Выйдет газета – пришлю, а пока посылаю статью о языке, которая, я тоже знаю, как папиросный дым, послоится над головами русских людей, пощекочет их в носу и горле, да и кончится на этом её влияние, а ведь тоже писал – рука немела.

Кроме статьи, посылаю очень славную фотографию, которую собирался послать ещё осенью, но заложил в бумаги на столе и забыл. Ежели у тебя такая уже есть, отправь её тогда Леонарду[255], а у меня всяческих фото много, и эта тебе нужнее для воспоминаний.

Вспоминая лето и встречу летнюю хороших людей, и задним числом почитая уже и историческую, а больше человеческую значимость её, хвалю себя за настойчивость и выдумку. Повторить всё это уже, по-моему, невозможно. В Дивногорске власть переменилась, и с прокоммунистическими деятелями я не только какие-либо дела делать не хочу, но и срать на огороде на одном не сяду. Вроде бы Миша Кураев нечто подобное затевает провести в Петербурге в конце мая. Бог даст – увидимся, тем более что 26 мая вручение Пушкинской премии, которую немцы тоже присудили мне, и ты небось об этом знаешь. Я могу из Москвы рвануть в Питер, буде буду здоров и не смоет нас тута половодьем. У нас выпало столько снегу, сколько не выпадало его с 1937 года, и ежели будет ранняя и дружная весна, а именно такую и обещают, то уплывём мы все в Ледовитый океан, а оттудова до Питера тоже – рукой подать.

Ну, вот графоман так графоман! Собирался черкнуть пару фраз и нате, разошёлся, но ты вроде бы разбираешь мои каракули, вот тебе и работа. Главное, не хандри и не кисни, мы уж вон вовсе стариками становимся, М. С. болеет постоянно, и хронических у неё накопилась куча, ан ломает себя, работает, и я, глядя на неё, не сдаюсь. Пойдёшь в церковь, помолись за чусовлян и за нашу чусовскую дочерь, которую из-за снегов по грудь мы ныне зимой и навестить не можем. Но уж февраль к концу идёт, березняк забусел, горы днём синеют за рекою. Вытаем! Вытаем!

По Овсянке очень скучаю. Осенью вдогон конференции провели ещё юбилей – 390 лет селу, заложили часовню, и с тех пор я там и не бывал, и девчонки не едут и даже не звонят. Может, Марья их отшила. Марья сурова нравом сделалась, особливо к женскому роду, и тут уж ей не укажешь. Годы своё берут!

Ну, обнимаю, целую, поклон парням, жене. Обними и поцелуй маму – скажи: чусовляне велели. Преданно твой Виктор Петрович

25 февраля 1997 г.

(И. А. Дедкову)

Ответ Игорю Дедкову (увы, уже вослед)

Голова, где, нам кажется, сосредоточено всё лучшее, что имеет человек, и прямая кишка, где скапливаются и через которую выделяются отходы человечьи, болят у человека одинаково больно. Нет, не одинаково – голова болит как-то «вообще», она как бы изображает недомогание, и потому интеллигентную головную боль можно утешить порошком, мокрым полотенцем, льдом, снадобьями, а вот боль в прямой кишке груба, открыта, всегда остра, дика, невыносима, от неё защемляет сердце, от неё и голову не слышно – от неё только кричать, кусать губы, извиваться на постели, искать место, молить Господа о милости.

Вот я и кричу от грубой боли, не подбирая слов, не могу, неспособен их подбирать и терплю головную боль с 1943 года, со времени контузии, живу с нею, ношу её, работаю с нею или свыкнувшись с нею – только чтоб не добавилось ни капли сверх того, что есть, вот если добавляется (чаще всего внешними обстоятельствами и безжалостными людьми), тогда уж невыносимо.

Впрочем, и о второй, задней, грубой, боли Создатель позаботился, её я тоже имею и давно, причём произошла она у меня не от сидячего писательского труда, а от надсады. Опять же от надсады грубой: плыл на плоту по уральской горной реке Усьве домой, в город Чусовой, где тогда жил. Книжку первую мою ребята из Перми привезли, а я в леспромхозе в командировке от газеты был – и заторопился подержать мою драгоценность в руках, сколотил плот из сырых брёвен и заскочил с плотом в полуобсохший перехват на выходе из протоки. Плот не бросил – показалось, перехват короткий, а пришлось шестом поднимать и волочить его почти полкилометра.

Назавтра живот судорогами свело, рванул в туалет – полный унитаз нутряной чёрной крови. Вот с тех пор, с первой книги, мучаюсь: головой – от войны, жопой – от (всё-таки) литературы.

А вы судите за натурализм и грубые слова, классиков в пример ставите. Вы-то хоть их читали, а то ведь многие и не читали, а в нос суют. Не толкал посуху плот, грубой работы, черствой горькой пайки не знал Лев Толстой, сытый барин, он баловался, развлекал себя, укреплял тело барское плугом, лопатой, грабельками, и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал, в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской или тоцкой казарме не служил… Иначе б тоже матерился. Пусть не духом, но костью, телом мы покрепче его, да вот воем и лаем. А он, крутой человек, балованный жизнью, славой, сладким хлебом, и вовсе не выдержал бы нашей натуральной действительности и, не глядя на могучую натуру, глубинную культуру и интеллектуальное окружение, такое б выдал, что бумага бы треснула, а уж зеркало русской революции утюгом бы всенепременно разбил, можете в этом не сомневаться.

Спите спокойно, брат по единой земле и жизни. Там уж никто, ни Лев Толстой, ни даже Гоголь, которому и в гробу смирно не лежится, не потревожат вашего покоя, и жизнь наша окаянная не осквернит ваш тонкий слух, вашу ранимую душу не оцарапает, природой и родителями настроенную на другой лад, на песни иные и на жизнь иную, чем та, которую мы доживаем и избываем.

Виктор Астафьев

21 апреля 1997 г.

Красноярск

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Ну, ты у нас за всех – боек и подвижен, и творчески насвищен. А я, брат, только болею и только-только начинаю выходить на улку. Весна у нас прекрасная, так вот целый час просидел под солнцем на бугорке, любовался подснежниками, глядел на горы, на Енисей, на родную деревню, и хотя всё в дымке и в дыму (дебилы жгут родную землю), всё равно было на душе светло и хотелось плакать умилёнными слезами оттого, что вот дожил до ещё одной весны и, может, сколько-то ещё поживу и, возможно, поработаю.

Сейчас работаю над 10-м, 11-м томами собрания сочинений (это как раз «Прокляты и убиты» и последние повести с рассказами) – идёт трудно, громоздко. Я сам комментирую тома, а роман надо было ещё и поправить, и почистить, а сил нету (главное, это первая попытка после болезни присесть к столу).

Числа 2-го мая уеду в деревню и, если там восстановлюсь, за премией[256] поеду и очень хочу побывать в Питере. Лет 20 или более не был, а тут такой хороший предлог, и с любимыми людьми охота повидаться, в том числе и с тобой.

27-го к нам из Перми приезжает делегация вместе с человеком, который добился финансирования и возглавляет проект поездки по «больным» местам нашего края, будут решать практические вопросы поездки – финансирование берёт на себя какая-то из организаций ООН. Как и что будет, я пока не знаю, но поездка состоится не ранее середины будущего года, и я попрошу главарей этих тебя в неё включить.

На этом кончаю. Устал. Обнимаю тебя. Ты хоть не хворай. В районе нашем власть переменилась, главным администратором стал представитель красных, пьющий крепко и ничего не умеющий и не знающий, так, пожалуй что, более нам не собраться на литературные встречи. А вот писал я тебе или нет – часовенку в Овсянке мы успели заложить и, благословясь, будем потихоньку строить. Твой Виктор

10 мая 1997 г.

(А. В. Астафьевой)

Дорогая Ася!

Это очень хорошо, что ты догадалась мне написать – банальная причина моего молчания: затерялись твои письма, и адреса у меня не было. В Вологде же нет таких людей, чтобы я мог у них доверчиво спросить адрес Зины Чернышёвой. У меня очень много оснований не доверять вологодским ребятам. Написала прошлой зимой твоя мать письмо, полное литературных реминисценций, глубоких рассуждений о Боге, долге и детях, но ни своего адреса, ни Зининого не сообщила. В моей уже долгой практике эпистолярного сношения с людьми такие вот факты не единичны, напишут люди, требуя справедливости и ответов, а вместо ФИО поставят закорючку, думая, что их вместе с этой закорючкой знает весь мир.

Ася! Я не знаю, как и когда мама твоя объяснила тебе причину твоего явления на свет, но одно время она коллекционировала знаменитостей местного круга, и в этот круг по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я. А передо мной был Василий Макарович. Ни любви, ни даже банального ухажёрского периода или топтания возле дамы не было…

Чтобы не ранить тебя ещё больше, всё остальное опускаю. Но жизнь есть жизнь, и явление человека на свет случайным не бывает, значит, пришла пора ему быть на земле и он всё равно в той или иной комбинации скрещения судеб явился бы свету.

К сожалению, после смерти Ирины я не могу бывать в Вологде, не могу видеть её, встречать людей, с которыми я и она общались. Всех, кроме Зины Чернышёвой. Вот перед кем я преклоняюсь и кого, побывав в Вологде, хотел бы видеть и с кем хотел бы говорить. Но мне в Вологде уже не бывать… неподъёмно. Нужно вот 20-го лететь в Петербург за Пушкинской премией, а я едва в деревню выбрался (она в 18 верстах от города). А перед этим побывал в тысячекоечной больнице, коя может присниться только в страшном сне. Для чёрного люда больница, и, увидев тот битый, резаный чёрный люд, я содрогнулся ещё раз – до какой же мы черты дошли-доехали! Едва живой (всю зиму проболел, дважды подолгу лежал с лёгкими в больнице), прибыв в деревню, тут же с ходу отравился, сделав из дорогих азиатских овощей салат. А они же на химии растут, у меня же в результате длительного воздействия лекарств тронуто почти всё, вплоть до поджелудочной железы, о которой я раньше и не знал, что она у меня есть.

Мария Семёновна уже затяжно и тяжело больна, давно не выходит из дома. Дела наши и дни катятся к закату. Первую (!) зиму за последние сорок лет я ничего существенного не писал, кроме комментариев к собранию сочинений и текущей мелочи, да кое-что из публицистики. Третью книгу романа я уже, очевидно, не напишу, но «затеси» и про природу попишу, хоть раз себя потешу на старости лет.

Увидеться с тобой и необходимо, и страшновато. Я привязчив, но не ко всем. Ко внукам, ко взрослым теперь, не смог привязаться (Польке 14 лет, Витьке – 21 год) – они мне чужи не только по дурному эгоизму, а просто чужи, и всё, чем они больше вырастали, тем более отдалялись от меня или я от них, или то и другое. Сейчас ничего, кроме раздражения, они во мне уже не вызывают, и я не могу быть с ними вместе. Ещё и поэтому зима была тяжёлой, я только и ждал, как бы скорее уехать в деревню и побыть без них, безо всех (с М. С. тоже мне стало трудно), и теперь-то я до дна понимаю старика Толстого, от кого он рванул из дома в таком сверхпреклонном возрасте.

И вот с отравления, с мучительной ночи началось моё пребывание в деревне. Вчерашний День Победы пролежал в горести, навестил лишь вдову двоюродного брата, он умер в конце апреля (инвалид войны) и был моложе меня на 8 дней, да школьного учителя, тоже фронтовика, и нигде ни грамма, кроме сока и мин. воды, ничего не пил, а к вечеру прожгло, что-то съел в гостях не то. Однако ночь эту уже спал спокойно. Натопил печь – тепло, сухо (это для меня сейчас главное) и покойно (тоже очень важно), маленько посмотрел телевизор, почитал и отплыл в сон. Я сейчас к столу прорываюсь трудно, как в окоп противника. А письмо твоё, стараясь «положить поближе», я уже трижды терял и, покрываясь потом, искал (вот поэтому, не вдаваясь в рассуждения о Боге, судьбе и прочих сложных вещах, не мешает нам – старикам лишний раз напомнить о себе и адресок не забыть написать).

Та-ак, ближе к делу. Думал я, думал и ничего пока не придумал насчёт нашей встречи – здесь исключается. Я и без того весь в сплетнях, подозрениях и поношениях от коммунистов, которые не брезгуют и за мной следить, телефон прослушивать, письма изымать. В ином месте? Я на подъём тяжёл сделался и ни на каких сессиях в Москве не бываю. Буду думать о нашей встрече и авось что-то придумаю. А пока ты без комплексов и угрызений совести напиши мне полностью своё ФИО, открой счёт в надёжном банке, и я переведу сумму денег на чёрный день, который бывает не за горами, а за плечами. Только, пожалуйста, без «фи» – это та маленькая услуга, которую я способен сделать для тебя.

Теперь самое огорчительное – эти твои литературные и тем более вгиковские устремления – уж очень я мрачного мнения об этом и ему подобных заведениях. Мается у меня у друзей несколько дочерей после ВГИКа, мается блистательного ума и образования друг нашего дома Валентин Курбатов без определённого места и определённого занятия, в своё время кончивший этот институт. Я участвовал в съёмках нескольких фильмов по своим произведениям, написал пару-тройку сценариев и везде твердил и твержу, что с этим искусством никаких дел иметь не хочу, а если имел, то помимо основного своего занятия – писания прозы, то есть мимоходом, не тратя много сил и времени. Тем более сейчас, когда кино наше неизвестно где, когда не востребованы блистательные умы, таланты и подвижники кино.

Не скрою, более всего меня радовало, что ни дети мои, ни внуки не вышли «в кино» и «на литературу». Ах, как тут всё непросто и не очень красиво, и не очень прельстительно, как кажется со стороны. Ладно, если Бог наделил человека могучим даром и он, по-могучему мучаясь, всё же в муках этих находит счастье в самом труде и не может жить иначе и быть кем-то другим. Он Богом прикован к этой тайне, которую вынужден до последнего вздоха катить в гору, только в гору, только истратя все силы, часто уродуя судьбу свою и жизнь близких людей (ты одна из жертв этих, неужели не понимаешь?!). Я, конечно же, готов посмотреть твои писания. Смотрю же я их, со всех сторон приходящие, отчего и твои не посмотреть, но если Бог судил нам встретиться и я не увижу в тебе и бумагах твоих будущего, уверенного предначертания к творческой судьбе, употреблю все усилия, чтобы уберечь тебя от этой пагубы. Разве литературно-киношная судьба твоей мамы тебе не пример? Разве прозябание, за исключением двух-трёх вологодских и прочих писателей, тебе не урок? А громкий крик моего друга и земляка, великого артиста современности Михаила Ульянова, когда его спросили, не пойдёт ли внучка по его стопам: «Да Боже сохрани и помилуй!» Сотни, тысячи запутанных судеб, растерзанных и растленных так называемым искусством, да и литературой жизней, это не пример?..

Когда меня спрашивали раньше, кем бы я хотел видеть дочь и сына, я отвечал – портнихой, поварихой, учителем, наконец, а сына – слесарем или токарем, все полагали, что я шучу. Определённость и устойчивость должны быть у человека, земля должна быть под ногами и умение твёрдое зарабатывать свой хлеб.

Вот пишу и чувствую – бесполезные слова пишу, зараза эта пуще русской дури, выводится она не назиданиями, а ремнём и трудом…

Давно я не писал так много. Устал. Прости. И будь здорова. Раз уж так рано начала жить самостоятельно, думай, прежде чем сделать какой-либо шаг. А на что ты думаешь жить во ВГИКе? С голоду ведь пропадёшь, здоровье угробишь…

Ну, храни тебя Бог. Целую.

Твой Виктор Петрович

Июнь 1997 г.

(А. В. Астафьевой)

Дорогая Ася!

Привыкай к моим каракулям (я ведь печатать не умею), вообще-то женщины как-то разбирают мои письма, и мужчины некоторые тоже.

Зима была у меня тяжёлая – я её почти всю проболел. Начал с осени, и пошло-поехало. Особенно тяжело болел на исходе зимы, какой-то грипп, поражающий иммунную систему, вальнул меня так, что в момент кризиса, в самый глухой ночной час явилась ко мне Ирина и стоит, опершись на косяк моего кабинета, где я и сплю, и смотрит печально-печально. Я спрашиваю: «Ты что, Рина, соскучилась по мне?» – «Соскучилась, папа, соскучилась…» – и исчезла в каком-то неземном, рыже-седом тумане.

Весна у нас ранняя была (и вообще я молодец, что покинул глухой угол Вологодчины, давно бы уж там загнулся со своими трухлявыми лёгкими), с середины марта пошло тепло, и какое! Я рано переселился в деревню, топил печи – сухо в деревянном доме, тепло, уютно, и поехал, точнее полетел в Питер-Москву, в Питер на конференцию, в Москву – за премией. Улетал, у нас плюс 25—29, прилетел в Питер – плюс 2, не лучше было и в Москве, но как-то Бог меня там уберёг. Прилетел – тяжело болеет Марья Семёновна, и сейчас болеет, по избе ходит с трудом, опираясь на стены, а больше лежит – это при её-то деятельной натуре. А я вот в деревне ошиваюсь, ибо в городе не могу – дом блочный, в нём давно уже не топят, и то нет горячей воды, а то и холодной.

В деревне я когда и выскочу на веранду иль на улку в рубахе, и когда испортилась погода, похолодало, быстренько приобрёл обострение – сам же и лечусь, а обострение раз от разу тяжелее и тяжелее. Лечился и работал (у меня ведь большое, аж в 15 томов собрание сочинений выходит), и вот самый толстый и самый трудный том подошёл, 10-й, да и 11-й тоже, роман и последние повести. Писал комментарии и накатал аж 35 страниц к 10-му тому, еле выволок эту работу. Вчера приезжал издатель и всё разом уже сделанное, напечатанное, оформленное увёз. Опять Бог помог, милости его ко мне бесконечны. В нашу знаменитую библиотеку взяли научную работницу, которая специально занимается моим фондом. Этакая мышка-норушка, бойкая, умненькая, видит, что я нос опустил, интересуется, что такое? Я говорю, не просто такое, но и этакое – вот пришла пора правку и комментарий к роману печатать, а моя секретарша не только печатать, но и есть не может, а она заявляет: «Давайте я напечатаю». Я говорю, писал-то хворый, и сам уж свои каракули не разбираю. Она говорит: «Я разберу». Я говорю: «Ну, где не разберёшь, а не разберёшь многое, зови меня, я продиктую». Ничего диктовать почти не пришлось. Всей библиотекой они трудились и всё сделали мне, как надо. Я отнёс подарочек моей помощнице, она в отпуск собралась, сказал, что за это отдам им в отдел рукописи и черновики, и машинописный текст, и вот чудо – пришла начальница библиотеки и принесла твоё письмо. Такой хороший день завершился тем, что вечером приехал мой приятель – писатель из Енисейска, он делает книгу о лесе, и я позволил с ним одну рюмку водки (больше-то не могу, прею шибко).

Хотел, как и ты, с ходу ответить на твоё замечательное письмо (натуры-то одинаковые, шибко горячие, и не знаю, как у тебя, но ещё и восторженно-дурные) и хорошо, что не написал. Я придумал, как нам быть. Если ты и соберёшься в этот загадочный ВГИК, то ведь не раньше сентября, и в июне должен приехать Андрей из Вологды. Я с ним отправлю тебе пакет с книгою и в книгу вложу деньги, и ты сможешь приехать сюда. Ныне ко мне народу – валом, и что там какая-то, пусть и крупная деваха-корреспондентка иль, как моя покойная тётка говорила – жульнаристка, девчонки из библиотеки устроят с жильём, у той же Нади, что научная сотрудница, можешь переночевать, она одинока, и почти все наши библиотекарши, как им и положено, одиночки или матери-одиночки. Девки очень порядочные, славные, а возглавляет их Аня, мать-героиня, как я её зову, – трое у неё детей, двое уж при мне родились. Она из старообрядческой семьи, и отчество ей будет – Епиксимовна.

Вот как я решил. Так что копи мужества и отпуск хороший, где-то в июле, глядишь, и состоится наша встреча, хотя я её боюсь не меньше, чем ты. Бог даст, всё устроится к лучшему. Я уж сто раз смотрел на твои взрослые фотки и не ощутил тебя чужой, что-то родное брезжит. Я и не встречи боюсь, а разлуки, уж очень я привязчив есть к хорошим людям. За что и страдал много, да и страдаю.

С Андреем, коли встретишься, можешь вести себя по обстоятельствам, парень он умный, но так жизнью помят, что на себя замкнут и по характеру вроде бы суров, однако в душе-то раним, на доброе слово отзывчив, и у него опять сложности начались, потерял он, кажется, и вторую работу. Буду уговаривать его переехать в Сибирь, мать его бесконечно любит, и устал он без нас и от Вологодчины тоже, к которой так и прирос сердечно.

Ну-с, а теперь о творчестве твоём – всё прочёл внимательнейшим образом и не знаю, как там киносценарии у тебя будут писаться, а тем более романы. Я так боялся романа, что затянул сроки его создания и вот не знаю, закончу ли. Те же вещи, которые я называл романами или критики за меня называли – «Царь-Рыба», «Печальный детектив», – всё же на дальних подступах к этой наисложнейшей, громоздкой форме прозы. Но жульнаристом, пока что калибра «Красного Севера» иль другой какой областной газеты, ты вполне можешь уже прокормиться. Слава Богу, нет в твоих творениях бойкости пера, самоуверенности, развязности, столь свойственной современной провинциальной журналистике. У нас она просто валом валит – это от бесталанности, малой квалификации и неуважения к писателю и профессии. Бог даст, явишься, посидишь в библиотеке и убедишься в том, как не надо писать. А романы дело дальнее и оч-чень надсадное и трудное, попиши-ка рассказы, очерки, осмысли мир и себя в нём, а тогда уж дерзай, с Богом.

У меня в моём лесу (он в огороде) на кедре, которому 20 лет, появились первые шишки – это на 10 или 15 лет раньше сроку, а всё оттого, что я его, кедр-то, люблю и лелею. Впрочем, любил я и люблю не одни только кедры, но и кое-что и женского рода, и от того грехи мои имеют продолжение, да ещё и с последствиями, об чём ты непременно узнаешь. Сей творец натворил кое-что за жизнь свою уже длинную. Мне ведь уже 73 годика, пора бы и угомониться, но, как говорит учение «Дао», угомонишься – и незачем станет жить.

А эти мои слова для твоей любимой тёти Зины.

Зина! Голубчик ты сизокрылый! Спасибо тебе за письмо, спасибо за детей – перед Богом тебе воздастся, да и любовь только одной Аси и преданность её столь многого стоят. Кланяюсь тебе за твою доброту и целую руки твои. Ты, наверное, всё такая же красивая, статная, с пышными белыми волосами?! Не старься, пой, будь такой, какая ты есть. Я себя старого и больного терпеть не могу, а все вокруг говорят, что я по сравнению с моими одногодками-фронтовиками ещё ничего. Но меня работа держит на ногах и в строю, она и исцеляет, одержимостью и живу. Боюсь взять палочку в руку и пшикалку для дыхания, и то, и другое мне выдали медики, но я всё это спрятал подальше.

О смерти Вити Коротаева услышал я в Петербурге, и подробности дошли до меня – самый деятельный среди этого едва шевелящегося литературного стада – они его и доели. Я ведь получаю от доброхотов из Вологды газетные вырезки, письма, книги и т. д.

Ну, уж разрешите Вас обеих расцеловать. Ася-то вон, сразу видно, в УВД работает, закончила письмо, как протокол, ну что ж, постараюсь заслужить её внимание и ласку, виноват кругом.

Преданно В. Астафьев

4 августа 1997 г.

Москва, Кремль

Ельцину Б. Н., Черномырдину В. С., Немцову Б. Е.

Копия – в Совет Федерации

Копия – в Государственную Думу

Копия – губернатору Красноярского края Зубову В. И.

Из русского села решительно протестую против обложения налогами земельных участков крестьян, пенсионеров, рабочих, служащих. Богатые от земли не питаются. Ссорясь с массами бедного народа, совершая ошибку за ошибкой, вы создаёте напряжение в стране, тем самым тащите к власти коммуно-фашистов. Понимаете ли вы, что терпение россиян иссякает, вы и вся Россия могут пожать бурю народного гнева?

Писатель Виктор Астафьев

16 августа 1997 г.

Овсянка

(О. М. Хомякову)

Дорогой Олег!

Пишу тебе, находясь на пределе износа и усталости. Зиму я проболел, особенно тяжело в марте, рано приехал в деревню, аж второго мая. Погода была прекрасной, весна началась в середине марта, но отстояли жаркие дни и началось переменчивое лето, то жара то холод. Особенно холодны ночи, от Енисея тащит стужей, вода всё время была большая, это значит увеличилась влага, туманы, холод – стройка коммунизма – она ж всегда во вред людям. И хотя Енисей крутит турбины алюминиевой и военной промышленности, проданной за рубеж, каким-то матёрым жидам со зловещей фамилией Чёрные, братья, и река наша великая продана, и кроме вреда, хворей и свары народу нашему от этого всего ничего не видать.

Я продолжаю формировать том 12-й, публицистика, и 13-й, пьесы, киносценарии, отрывки, вариации и т. д., и т. п. Всё это весьма и весьма оказалось громоздко и трудно. Была у меня старая рукопись, вроде как третья книга романа, но замысел ушёл в другое место, в другие дебри, свернул на другие рельсы. Я из той рукописи выписал главы, намереваясь быстренько и ловко состряпать два-три рассказа, но всякий раз меня подхватывала графоманская стихия и волокла в какие-то тёмные края, в непроходимые чащи, и я едва из них выбирался, неся под мышкой повесть «Так хочется жить» и затем «Обертон».

Желая остатки разбитой рукописи употребить как вариант повести «Весёлый солдат», я начал её править, увлёкся, влез вглубь, и вот заканчиваю черновик листов на 8—10. Материал тяжелейший, работа громоздкая. Так вот вместо летнего отдыха сам себе устроил каторгу, лишь на пять дней с сыном сходил в тайгу, передохнуть.

Все тома я комментирую сам, чтобы было меньше за мной вранья и путаницы и отсебятины, когда будут за гробом трясти мои кости. В твоей рукописи, где эмоции то и дело перехлёстывают здравый смысл, неточностей и всего прочего слишком много. Тебе всенепременно надо прочесть комментарии к томам моего собрания сочинений. На выходе восьмой том. Всего, я думаю, нынче удастся напечатать десять томов, а удастся ли закончить издание, не уверен. Я зимою перешлю тебе для шарьинской библиотеки вышедшие тома, и ты прочтёшь комментарии и, уверен я, сделаешься посдержанней, не станешь, возможно, меня ставить наравне с Буниным. Меня коробят подобные сопоставления и восхваления. Я повторял и повторяю – на безрыбье и Астафьев рыба. Место своё и меру своего дарования я знаю уже твёрдо и не самоуничижаюсь, и для самовозвышения поводов особых нет.

Будь посдержаннее и жене своей того же пожелай. Моя тут мне влепила гражданской страсти и чёрненького пафоса, обличая современный режим и меня заодно, будто при прежнем режиме жилось нам всем и вам тоже безбедно и здорово.

Журнал «Сибирские дни» остановился. «День и ночь» ещё выходит. Два последних номера в производстве, и боюсь, как бы не стали последними, так как каждый номер стал стоить 59—60 миллионов и мы обобрали всех, кого ещё у нас тут можно обобрать и ободрать.

К сожалению, «Литературные встречи» не возобновятся – нет денег, а в местную власть избран человек от патриотов-коммунистов. За год присутствия у власти он отработал, точнее, отбыл в кресле 14 дней. Остальное время проотдыхал в спецбольнице, проводя в городе творческие встречи с блядями.

Дела очень и очень худы, времена всё более шаткие. Я отбил телеграмму в Кремль с гневным протестом против обложения налогами земельных участков, с которых кормится народ, и боюсь, это отзовётся на издании собрания сочинений. Но да Бог с ними, моими сочинениями, не было б схватки кровавой, а дело движется к тому.

Марья Семёновна продолжает тяжело болеть, не выходит из дому и становится всё более сердитой и вредной, сердясь на меня, что я не с нею рядом, а обретаюсь в деревне, и она думает, что я здесь пьянствую и морально разлагаюсь. Привык человек к поклонению и повиновению ей всех и вся, а я на старости лет, уставши от её тяжёлого гнёта, нет-нет да и ускользну. Но надвигается осень, затем зима. Как-то я перевалю их.

Осенью, если буду здоров, полечу в Бельгию на конгресс европейской интеллигенции. Пригласили. Событие это будет с 6 по 9 октября. Вот, может, маленько встряхнусь, пообщаюсь с людьми и передохну, если большевички недобрые снова не устроят какую-нибудь бучу. Они всё грозятся осенью учинить какую акцию неповиновения, а президент наш, самодовольно шлёпая губами, всё уверяет, что жить стало лучше, жить стало веселее.

Вот пока и всё, не торопись с рукописью, поработай ещё, не давай себе увлекаться и почитай моё, раз обо мне пишешь, а то ведь даже «Пастушку» цитируешь по старому варианту. А надо дождаться новых изданий. И непременно, всенепременно прочесть комментарий, особенно к роману – он в десятом томе, роман-то. Комментариев к нему аж 45 страниц. И состоят они большей частью из читательских писем. Твоё читательское право не принимать роман, но ты должен разобраться в нём хотя бы на уровне квалифицированного читателя. Была ведь критика на него, и не только ругательная. Её надо читать, в первую голову статейку Михаила Кураева в «Вопросах литературы» за прошлый год, где-то в начальных номерах.

Ну всё! Желаю тебе доброго здоровья, и дров и картошек побольше, да похрущее. У нас урожай ничего, только вот, опыляя лес от клещей, и огороды опылили, так чернеть растения начали, и первая – картошка. Книжку твою в библиотеку снёс. Дела в библиотеке в связи с переменой власти осложнились, но об этом в другой раз.

Обнимаю, Виктор Астафьев

24 августа 1997 г.

Участникам дальневосточной конференции

Я сижу в деревне, нет здесь ни телеграфа, ни попутного нарочного передать Вам какое-то послание. Вот корябаю пером своим на бумаге, дойдёт – хорошо, не дойдёт – тоже неплохо, ибо с 1953 года, заступаясь за природу, в ту пору за уральский лес и природу его, убедился в бесполезности этого занятия. Более того, тратя бумагу на защиту лесов, мы наносим вред лесу, потому как из него, из бедного, делается бумага. Что касается народности удэге, то ведь и мы, русские, становимся народностью, а не народом и нуждаемся в защите от самих себя. И вообще человек нуждается прежде всего в защите от самого себя.

Двигаясь вместе с развивающимся прогрессом ускоренным шагом к гибели, современный человек не отказался ни от одной услуги развивающегося прогресса, от комфорта, им предоставляемого. Но самое удручающее – то, что прогресс-то «умнеет», развивается, набирает мощь, а человек всё более дичает, бездельничает, слабеет умственно и физически.

Я думаю, и давно пришёл к убеждению, что наша замечательная планета Земля предназначалась для другого, более разумного и мирного существа, но агрессивное от самого рождения двуногое существо, не заметив того, сожрало, истребило предтечу и пошло кровавым, всё истребляющим зверем по земле. Гении человечества, лелеемые Богом, лишь проявили, показали возможности человека, высоту его полёта и ума. Военщина и мракобесные религии всех времён и народов, прорубая себе дорогу в человеческой тайге, беспощадно вырубали тех, кто преграждал им путь к жизни избранной, сладкой, к власти, к возвышению над ближним своим, кто взывал к разуму и сердцу. Более пятнадцати тысяч войн, три с лишним миллиарда человек убитых на войне – это вот показатель «разумной» деятельности человека на земле, и всё, всё подчинено и истреблено во имя и ради возвышения одного народа, а затем и одного государства над другим.

Человек не захотел жить по заветам Божьим, не захотел спасения и посчитал путь, указанный Богом, для себя неприемлемым и трудным, а безбожие, безверие неизбежно приведёт его и «дом» наш уютный – Землю к гибели, причём не в очень отдалённые времена.

Остающиеся существовать на Земле ещё будут завидовать нивхам, удэгейцам, эвенкам, нганасанам и прочим народностям, успевшим вымереть до Страшного суда, до катастрофы земной, до вымирания всеобщего на отравленной, ограбленной, измученной своей планете. Человечеству даже и задуматься некогда над тем, что его ждёт впереди, какое страшное наказание примет оно за свой преступный путь, за кровавую дорогу, им проложенную, за чудовищную историю, им сотворённую.

Даже и аминь некому будет сказать, ибо забудет оно слова, забудет всякую веру, забудет само себя, на четвереньках уползая обратно в холодные пещеры. Поглядите окрест, оглянитесь на себя и на детей своих – мы уже около устья той пещеры, первого и последнего пристанища существа, которое самоназвалось хомо сапиенс и смеет нагло называть себя наместником Бога на земле.

Да поможет Вам и всем нам наш Всемилостивейший Господь! Да просветится затемнённый наш разум! Назад – к милосердию, к покаянию, к созиданию и спасению! Низко кланяюсь и молюсь за всех Вас. Виктор Астафьев

29 августа 1997 г.

Овсянка

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Я тут совсем запурхался с собранием сочинений, сумевши и из него сотворить надсадную работу.

Вот делаю 13-й том, где должна быть окрошка – пьесы, сценарии, варианты повестей, рассказов, хотел как вариант сунуть в том остатки того, что осталось от когда-то набросанной 3-й книги к «Проклятым и убитым», из которой я намереваюсь вытащить рассказы, сделал уже повести «Так хочется жить» и «Обертон». И вот начал править, влез в рукопись и сделал ещё одну повесть с хорошим названием «Весёлый солдат», аж листов на десять. Всё это спешно и как-то несерьёзно, а получился цикл из трёх повестей о нашей счастливой военной и послевоенной жизни. Да и «Ловлю пескарей в Грузии» решил восстановить в первозданном виде, тоже работа немалая.

Так что и хорошо, что ты с компанией не приехали, не ко времени бы было. Всё отложим на будущий год. Намечается тут одна грандиозная экспедиция, в связи с которой, сдавши рукописи на машинку, отбываю на Урал числа 10-го сентября. А в начале октября, е. б. ж., должен лететь на конгресс европейской интеллигенции в Брюссель. Тебя ненароком не пригласили? Хороший повод повидаться.

Я отправляю тебе в подарок 7-й том, которого лишь теперь дождался и, глядя в оглавление, понял, что ты можешь взять для перепечатки любую «затесь». Книжка – тебе подарок – чтение любопытное, и ты можешь за мой счёт отдать перепечатать или ксерокопировать текст. А надо, так я и ещё одну книжку пришлю. Словом, не умолкай надолго.

Я смертельно устал, и поездка на Урал будет кстати, передохну малость и в конце года, Бог даст, отправлю «Весёлого солдата» в невесёлый и совсем обескрышившийся «Новый мир». Куда мы без него?!

Обнимаю тебя, родной. Очень жаль твою машинёшку, она так мне приглянулась уютом своим старым и дребезгом, и бедностью унутренней. Так бы и покатался снова по Питеру в ней, поболтал бы с тобой и о нехороших нынешних правителях, и хороших умерших большевиках.

Будь здоров! Кате поклон. Твой Виктор Петрович

29 сентября 1997 г.

(В. Потанину)

Дорогой Витя!

Прости меня, затурканного старика, хотел тебя поздравить с этим самым …летием, но так меня закрутило-замотало, что и вздохнуть некогда, а завтра, то есть 30-го, я уже из деревни уезжаю в этот промозглый, всегда отчуждённый город, который я так уж и не полюблю, точнее, к которому так и не присохну. Я имею в виду не Красноярск, он не лучше и не хуже других городов, а вообще город как образ спрута, всосавшего во чрево своё люд божий и переваривающего в своей неспокойной, отравленной газами и шумом наполненной утробе.

Шестьдесят лет, Витя, противная дата, по себе знаю. Тут как бы упираешься в срок, полученный на суде Божьем, всё ты жил, жил, избывая тебе положенные дни, а дальше уж ты сверхсрочник, уже не живёшь, а доживаешь. Хвори плотнее подступают, редеют родственники, куда-то в тень, что ли, западают друзья и товаришшы. Уж на общих фотокарточках оказывается всё больше мёртвых, чем живых, и меня вот настигла болезнь-наваждение пенсионная – читать некрологи в газетах и смотреть на кладбище, кто, как и где лежит, да прикидывать, как я тут размещуся. А размещуся я рядом с дочерью, устала она там одна, да и дружнее, а может, и теплее вместе.

Мне идёт 74-й год, и все эти «чудачества» уже мне простительны, а тебя пусть минуют сии «блаженства», сулящие мысли и закидоны совсем нешуточные, но зато вечные.

По возможности будь здоров, пусть под крышей дома твоего будут мир и покой, а на столе не переводится хлеб и соль, да хоть иногда пусть пишется и думается о работе, что только в ней, нашей изнурительной и прекрасной работе есть и забвение от дней и дел текущих, от действительности этой проклятой, от зла и одичания земного.

Я вот вместо того, чтоб летом отдохнуть, втянулся в работу и заканчиваю повесть под хорошим названием «Весёлый солдат». Она как бы замыкает цикл повестей о послевоенной жизни – «Так хочется жить», «Обертон», «Таёжная повесть» – о сверхтяжёлой жизни нашей с Марией Семёновной, которая совсем у меня рассохлась, но ещё держится ради внучки, хотя из дома уже почти не выходит, да и дома-то чаще лежит. Это она-то, пешком не умевшая ходить, а только бегом!

На неделю ездил на Урал. В Чусовом откупили мой домик и хотят открыть в нём филиал местного этнографического музея под хорошим названием «Мария». Побывал в мемориале политзаключённых, даже в камере, где страдал Лёня Бородин. Подивился на дела красных, которые снова предлагают народу свои услуги. Четвёртого лечу в Москву, оттуда в Брюссель на конференцию творческой интеллигенции Европы.

Обнимаю тебя и целую. Поклон всем твоим близким и друзьям. Преданно твой Виктор Петрович

30 сентября 1997 г.

Овсянка

(О. М. Хомякову)

Дорогой Олег!

Я в ужасе! Ещё в августе отсюда, из Овсянки, я тебе отправил рукопись твою вместе с моим ответом на все твои вопросы. Всё я получил и даже сверх того письмо от твоей жены, которая, как и современные истинные патриоты, считает, что я неправильно живу и не за тех голосую.

Рукопись твоя пришла не вовремя. Я как раз добиваю повесть «Весёлый солдат» и почти уже добил. Рукопись «внеплановая», пожравшая мой летний отпуск и последние силы (сейчас я её правлю с машинки), аж на 12 листов повесть. Ну и от текущих дел меня никто не освобождал – письма-просьбы, предисловия, обращения куда-то к кому-то, посетители, заявители, интервьюёры, мать бы их, ну и знакомые гости бывают, такой, например, чудесный парень-мужик, певец Хворостовский, а надысь генерал Лебедь заглянул. Тоже мужик занятный. Я его обедом накормил и под обед денежек под «провинциальные чтения» выпросил. Ликуй, Хомяков, живы будем – в сентябре будущего года увидимся!

Ну и хорошо, быть может, что ты ответа моего не получил. Невоздержан и горяч я порой бываю. Надеюсь, рукопись-то не в одном экземпляре? А если в одном, тогда не знаю, что и делать. По рукописи основное замечание – это не книга о старшем друге, а панегирик, юбилейная речь со множеством неточностей, биографических и прочих, много в ней сумбура, провинциальщины и пр., и пр.

Вот через два дня я уже отправляюсь в город. А неохота-то как! Мне не хватило ровно ещё одного лета, чтобы управиться с повестью и со всеми делами, которые я на себя взвалил. Готовлю 12-й том (публицистика) и 13-й, с повестью, пьесами, сценариями, отрывками, вариантами. И запурхался же я! Вот решил восстановить «Ловлю пескарей в Грузии» и послесловие к рассказу дать, чтобы отвести весь туман и ложь, которая нагромоздилась вокруг рассказа, и снова сотня страниц.

Давление скачет, даже утром бывает высокое, а между всем этим творчеством на неделю съездил на Урал. Сын Андрей и его чусовской дружок встретили меня на машине, да ещё и мигалку по распоряжению губернатора к ней присобачили. Побывал я в мемориале «сталинских жертв», и в избе своей побывал (её отдают под музей), и на кладбище побывал в Чусовом, и в Перми, в Быковке побывал, многих увидал, и приехал совсем усталый (стар ведь, хотя душа и не соглашается. «Душа всё ещё хотела б быть звездою!» – по Тютчеву).

Закругляюсь, поздно. Обнимаю, твой Виктор

2 октября 1997 г.

(Н. Гашеву)

Дорогой Коля!

Я выехал из деревни с большой неохотой и сожалением – работу над повестью не завершил, не хватило ровно одного ещё лета на все дела.

Четвёртого утром улетаю в Москву, а оттудова с делегацией в Брюссель на конгресс творческой интеллигенции Европы. Вернусь уж ближе к середине октября и возьмусь за повесть. Она с машинки, и работы ещё много. Когда закончу, сделаю ксерокопию и для тебя, а ты уж сам выберешь, что посчитаешь нужным. Наверное, я к юбилею вашему с повестью не успею, да не беда, автор я совсем не юбилейный, а повесть эта, завершающая цикл из трёх повестей – «Так хочется жить», «Обертон» и вот теперь «Весёлый солдат», – и вовсе не юбилейная. Но три эти повести избавили меня от надобности писать третью книгу романа. Напишу несколько наиболее выношенных кусков и начну писать только о природе, о ягодах, собаках, об осени и весне, то есть тешить душу на старости лет хотя бы творческими радостями.

Ошеломляюще быструю и перенасыщенную впечатлениями поездку на Урал всё ещё внутренне «не освоил», всё ещё там, среди добрых людей, гор, лесов и остановившейся на каком-то смиренном всплеске жизни.

Господи! Уж не знаешь, чему радоваться и о чём горевать. Всё вместе смешалось, и радость, и горе. «Было бы сердце, а печали найдутся», – сказал когда-то Ключевский, и печали в моём сердце всё находят место, всё свёртываются там тайным и знобящим комочком. Едем по хребту Урала – по хребту! – а над ним смог непроглядный и указатели: слева Первоуральск, справа Сургут и трубы, трубы, трубы. А лесишко не весь высох, болезненно и празднично желтеет, и река Чусовая как-то остыло, неподвижно и жалко пред этим смогом, пред этим осквернённым небом, словно изнасилованная старуха, не течёт, а лежит среди жёлтых трав неподвижною тёмною водою. Какие-то копешки темнеют вдали, какие-то люди роются в земле, извлекая из неё картошку.

Господи! Господи! Смотришь на всё это и понимать или ощущать начинаешь, что вместе со мною, с нами и Россия свой срок доживает…

Прости, пожалуйста, но эти ощущения так и не оставляют меня, слезят моё сердце. Кланяюсь. Виктор Петрович

3 октября 1997 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вот и до третьего письма дошло дело, хотя писать его я собирался всё лето. Но накатило! Хотел остатки наброска третьей книги поставить в 13-й том как набросок некоей давней рукописи, из которой я уже извлёк «Так хочется жить» и «Обертон». Но когда начал править, увлёкся и, вместо того чтобы летом отдохнуть, залез в рукопись и сделал вариант повести «Весёлый солдат», аж на 12 листов! Унесло графомана! Сейчас повесть получил с машинки (Бог дал в библиотеку Овсянки такую работницу, которая ведёт все «мои дела» и научилась разбирать почерк).

Поездка на Урал была перенасыщенной не только впечатлениями, встречами и нагрузками всякого рода, так что после неё я не смог сесть за стол, а убирался в огороде, собирался в город и вот 30-го покинул домик свой чуть ли не с плачем, ибо у нас здесь проходит съезд славистов (международный) и мне надо было на нём быть и беседовать со славистами, среди которых были не просто хорошие, но и восхитительные люди, в первую очередь из Томского университета, которым я пособил получить Госпремию, а они привезли мне корзину водки с названием «Ностальгия», на одной из бутылок изображён герб СССР с серпом и молотом. Вчера мы её у нас в доме вместе с томскими гостями опробовали, а ещё часы мне ручные подарили, очень красивые.

А завтра рано утром улетаю в Москву и оттудова 6-го утром – в Брюссель, на конгресс творческой интеллигенции Европы (кто-то вспомнил обо мне и замолвил слово). Поеду, встряхнусь, побеседую с умными людьми и, возвратясь с просвещённой головой, буду продолжать заканчивать работу над повестью. Цикл из трёх повестей о послевоенной жизни избавляет меня от писания третьей книги романа. Мне её, понял я на повести, уже не осилить. Годочки-то не романные. Может, отпишу наиболее «наболевшие» куски и перейду писать о природе – для удовольствия души. Что-то мне не удаются никакие удовольствия-то. Пять суток в тайге с Андреем на Сисиме да поездка в деревню Тёмную и Быковку – вот и все удовольствия. Несмотря на помпезную встречу на Урале, увёз я оттуда больше печали, чем радости, но это – как писал Ключевский, «было бы сердце, а печали найдутся», – уж на роду мне написано.

Самая большая радость заключается в том, что я, кажется, добыл деньги для проведения в будущем году «Литературных встреч», и мы уже начали к ним подготовку. Где, как добыл – долго рассказывать. Завтра я вроде бы попаду на приём к новому министру культуры и буду хлопотать о закреплении в постоянном плане «Литературных встреч» и переводе нашей библиотеки под какую-нибудь нездешнюю крышу. Здесь начинает работать та же жестокая провинция, что и Ивана Васильева доконала: из зависти жуют наших библиотекарш и готовы эту треклятую библиотеку раскатать по кирпичику, да и раскатают, когда меня не станет, потому надо творение это как-то защитить.

Лето у нас началось в середине марта и продолжается до сего дня. Урожай небывалый, правда, в сенокос и в начале уборочной лило и лучший урожай выбило градом, но без этого уж, видно, на Руси не бывает, чтобы уж всё-то хорошо было.

Вот из поездки на Урал привёз тягость в душе. За мной в Екатеринбург приезжал сын Андрей и его друг, скорее уже брат – чусовлянин Витя Шмыров, что бьётся над мемориалом в Кучино, и они почти ходом (начальство встретило на границе района хлебом-солью, с девками, наряженными в кокошники) и под «мигалку», уже свою (из Екатеринбурга везла пермская машина-мигалка), под надзором начальника милиции Чусового завезли на фуршет, а Леонард выслал Ольгу, чтоб мы без разговору ехали к нему – «он приготовился!». Я уже раскис и устал, уехал с ребятами в Тёмную, где ребята мои загуляли и спать не давали, и в 3 часа ночи я на них фыркнул, и братва с понятием – унялась. А назавтра приезд губернатора, посещение мемориала и большое застолье. О-о-ох, Господи! До чего ж надоело всё и эта «детская жизнь» – тоже.

С музеем, домиком моим чусовским, дело движется, но так ли своеобычно: избушку обносят литой оградой, как Летний сад в Петербурге, и никто не хочет понимать, в том числе и Леонард, неуместности этакой роскоши, и сам уж музей, наверное, ни к чему. Как представлю, чего в нём нагородят – оторопь берёт, одно и утешение, что я этого не увижу. Марья Семёновна продолжает хворать, но хорохорится, по дому всё делает, с Полькой борется за учёбу и опрятность, успехи невелики и переменны. Вернусь я домой числа 10—11 октября, уже будет зимно, но отопление включили, может, и эту зиму перевалим. Чего и тебе, и парням твоим желаю, и жене.

Видел в мастерской у Широкова картину-триптих его ученицы: Леонард, ты и я. Тебя они изобразили, конечно же, архангелом со свято взнятым в небо взором. О, святая провинция! Куда от неё деваться! И надо ли деваться? Столичная провинция ещё пошлее и заковыристей.

Обнимаю. В. Астафьев

28 октября 1997 г.

Красноярск

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Ты вот во шведах был, демократией подлинной дышал и небось водку-пиво пил. А где ты жил? Не на острове ли Готланд, не в доме ли творчества международного Пен-центра?

Я тут тоже слетал в Европу, аж в Брюссель, на одно творческое сборище. Там с нами был Саша Ткаченко, начальник нашего Пен-центра, и, узнав, как я хвораю зимами возле парящего Енисея, в мороси и сырости, пообещал определить меня в этот самый дом творчества в середине зимы. Вот я и хочу спросить тебя, и каков климат зимой в Швеции? Может, ещё сырей нашего. И, пожалуйста, не тяни с ответом.

Да, я побывал уже у нового министра культуры, пока он свеж и горяч, попросил его письменно и устно сделать «Провинциальные чтения» постоянными и взять Овсянскую библиотеку под крыло Министерства культуры, а то милая провинция, исходя завистью, заедает работниц наших и готова ту библиотеку спалить.

Весь я в делах – завершаю 12-й том составлять (публицистика) – экая морока, прости Господи! Все материалы разбросаны по газетам и журналам иль в папках бумаг таятся. И 13-й том на подходе – новая повесть основа, но я и другие вещи ворошу, восстановил вот и написал огромное послесловие к скандальному рассказу «Ловля пескарей в Грузии», а то почитающий себя великим редактором Викулов в воспоминаниях снова и ещё раз предал меня.

А с Лидой?[257] Пусть она не обижается. Маму мою звали Лидой, она погибла в 29 лет, и дочка, названная в честь неё, умерла девяти месяцев от голоду, вот я, видимо, и положил себе, что никто более, кроме этих двух женщин, не может носить это красивое и святое для меня имя. А ты не блядуй, так и жена тебя из-за моих описок прижимать к стене не будет.

Идёт уже, разворачивается подготовка к будущим чтениям, которые намечаю провести от 10-го сентября 1998 года. Бог даст, увидимся и наговоримся. Овсянка жива. У нас до сих пор хорошая погода. С марта месяца благодать. Уж не к добру, суеверно думаю я.

Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

21 ноября 1997 г.

Красноярск

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Вот кое-как домучил повесть[258]. Много сил она отняла, и трое уже суток сплю беспросыпно. Это и раньше бывало, всегда работал на полный износ, до полной прострации, но сейчас уже, видно, изнашивать осталось нечего, кроме пузы, а она у меня устойчива и от сидения за столом только пухнет (неразборчиво), – говаривал мой папа и, когда я подшучивал над ним, всё говорил: «Погоди, погоди, доживёшь до моих годов!» И как старый зэк добавлял: «Эти старые годы идут, как зачёты – один за десять».

Нет, Миша, середь зимы на воду не поеду. Здесь пока, слава Богу, сухо относительно и уже морозно неотносительно. Присмотрю угол потеплее, куда ходят из Красноярска туристические рейсы, и поеду кости погреть и дыхалку подлатать, и в Швецию, тобой обжитую, авось съездим когда-нибудь вместе. Ты не возражаешь?

Пока же 26-го двигаюсь в Казань через Москву – присудили мне премию Литфонда и отчего-то решили проводить отчёт Литфонда и премии вручать в Казани, где я никогда не бывал, но где учился и бунтовал товарищ Ленин.

Закончил и сдал в производство 12-й том (по газетам, журналам и чёрт-те по каким изданиям, пока составлял, чуть с ума не стряхнулся). Вышел 9-й том, до конца года сулят выпустить и 10-й, а там пойдёт под уклон.

Летом постараюсь отдохнуть и как следует подготовить вторые «Провинциальные чтения», если, конечно, ничего не стрясётся, т. е. власть не переменится и денег всё-таки дадут. Пока ещё только разговоры о них. Для зачина маленько дали, библиотекарши зарплату получили, а начальница библиотеки даже пальто себе зимнее приобрела.

У нас идёт предвыборная лихорадка в Законодательное собрание, втянули было меня в это некрасивое дело, но я выскользнул. Нигде и никогда не обнажается наше несовершенство, склонность к вековечным российским плутням и просто скудоумие, как на этих наших сумасшедших выборах. Право, чтобы обнажилось наше полное несоответствие времени и полное духовное убожество, гражданская несостоятельность – выборы надо было придумать, но одни. Нельзя же постоянно демонстрировать своё тощее нагое телешко перед миром.

Обнимаю тебя, поклон Лидии. Твой Виктор Петрович