1994

14 января 1994 г.

Красноярск

(В. А. Линнику)

Уважаемый Виктор!

Я тихо обрадовался, когда Вас назначили редактором «Правды», ибо считал Вас и сейчас ещё, не совсем, правда, уверенно, считаю порядочным человеком, к тому же отличным и грамотным газетчиком.

Я видел Вас по телевизору и не раз, выглядели Вы в этом «окне в преисподнюю» почти достойно и порой даже умно. Впрочем, на фоне таких гигантов мысли, как Зюганов, Горячева, Умалатова и Жириновский, умно выглядеть совсем нетрудно, даже и красиво можно выглядеть.

Всё хотел пойти в библиотеку и полистать «Правду», новую, уже Вами ведомую, но работа на пределе не оставляла для этого времени. Зато для романа мне требовалось найти подшивки «Правды» за 1942—1943 годы, и я, сам в прошлом районный газетчик-приспособленец, всё же в ужас пришёл, листая этот орган. Какое средоточие лжи, обмана, притворства, наглой пропаганды коммунистического бесовства и пресмыкания перед отцом народов. Издавайся газета при Чингисхане, даже азиаты дикие, кровожадные не дошли бы до такой степени лести, низкопоклонства и вероломства.

И вот «доброжелатели» прислали мне «Правду» уже Ваших дней с разглагольствованиями защитника народа В. Г. Распутина, и я увидел воочию, что эту газету, как чёрного кобеля, не отмоешь добела – была «Правда» кривдой, кривдой и осталась.

Сообщаю вам и Кожемяко – исповеднику, что всё, что принял Распутин, всё, на что по дешёвке купился, предлагалось и мне – место в Верховном Совете, место советника, место фрейлины в свите Горбачёва и, естественно, воздаяния за это харчем, вельможными привилегиями, хоромами. Но я хотел работать, исполнять своё дело, Богом определённые обязанности и ото всех почестей и подачек отказался – вежливо. И так вежливо, что не утратил уважения к себе, а Михаил Сергеевич, насколько мне известно, не утратил уважения ко мне. А его уважение, пока единственного из всей правящей банды, мне дороже всех, ибо я считал и считаю его величайшим реформатором двадцатого века, избавившим человечество от красной чумы и давшим русскому народу возможность жить свободно и распоряжаться собой и землёю своею.

Но открылось не только мне, всему миру открылось – коммунисты потрудились в России здорово, народа русского уже нет, а есть население, готовое бежать к любому корыту, наполненному кормом и объедками с большевистского стола. Ни морали, ни стыда, ни чести, ни достоинства нет у населения нынешней России, грамота и лозунги, прославляющие народ и горячо им любимую партию, результатов не дали, любое слово, любая ложь, любой обман падает, как сорное семя, в тёмную толпу и произрастает дурью. И тут та «Правда», которую Вы несёте народу, в самую пору, в самый раз.

Я тут писал письмо одному давнему своему товарищу и кладу вам его копию в конверт, чтобы не тратить время на длинное письмо. Одного хочу от вас – ответственности. Если вы поможете коммунистам вновь укрепиться у власти (уходить-то они никуда и не уходили, лишь за спиной оказались и из-за спины действовали подло и нагло, а иначе и не умеют), на Вас грех и преступление лягут тяжкие, ибо Вы обманете неразумных, подведёте к пропасти доверчивых. А столкнуть в пропасть население наше есть много желающих, и сделают они это с чувством сладострастным и мстительным. Как же, не захотели стоять по команде «смирно», идти табуном в казённые места дорубать леса, добывать уголь, докачивать нефть.

Одно ясно, одно поддерживает дух и придаёт силы – 37-го года, в том виде, уже не повторится, каратели будут встречать ответное сопротивление.

P. S. Что касается моей подписи под письмом, она присобачена без согласования со мной, но, начитавшись «Правды», вникнув в нравственно-просветительную проповедь товарища Распутина, я уяснил для себя – подпись моя, стоящая среди достойных людей нашего времени, уместна и я поставил её, считайте, задним числом.

Обрадуйте тов. Распутина: его беседы из газет «Земля» и «Правда» с визгом перепечатывает тов. Пащенко в своей красноярской «подворотне» – безграмотной, фашистской, чёрной газете, издающейся на уровне «Боевого листка» стройбата – достойное сотрудничество!

С беспартийным приветом, В. Астафьев

Извините, что не перепечатано. Марья Семёновна очень была привязана к Распутину и горько за него переживает. Письмо её очень расстроит.

28 января 1994 г.

Красноярск

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Уж больно ты ловок, парень. Приехав домой с укреплёнными мозгами и нервами, я, конечно же, набросился на рукопись романа и, конечно же, на шарап её взять не мог, не тот материал, не те мои годочки, чтобы сгрёб, угрёб, и вот тебе робёночек, глядишь, и пелёнки марает. Додавливал я, как борец на ковре, противника (и мучителя) своего с хрустом костей, с обострением геморроя и не то чтобы положил на обе лопатки, но как-то по очкам, что ли, одержал победу – сделал читабельный вариант, сдал рукопись Марье на машинку, а сам поехал в город и напился. Потом хворал похмельем и теперь вот за почту берусь, и как твоё письмо сверху лежит, с него и начинаю.

А ходил ты, паря, не за три, а за четыре моря. Ты забыл самое красивое – Эгейское. Да и не мудрено. По сводкам, погоды в С. – Петербурге мокрые, а у нас уже была зима – минус 10—15, изредка за минус 20, много солнца, сухо, и это мне, старому лёгочнику, помогает дышать, спать и работать.

А Мишу Дудина я хорошо знал и любил, и Ирину его знаю. Зело талантлив и обаятелен был Миша, а его стихотворение «Баллада о плывущей по Неве льдине» я считаю одним из лучших в современной поэзии. Хорошо Миша проживал свою старость, нешумно и с достоинством, редко это кому ныне удаётся. Пусть мокрая питерская почва будет ему пухом.

Сегодня ночью мне что-то не спалось, устал, рано лёг и вот в 2 часа проснулся, читал книжку питерца Михаила Черкасского с претенциозным названием «Сегодня и завтра, и в день моей смерти. Хроника одного года». Этот самый Миша, видать, еврей, а без выпендрёжа они не могут. Так вот, это потрясающее чтение, которое из-за ошеломлённости я и литературой-то боюсь назвать. Книга издана всего тысячей экземпляров на Литейном проспекте, 55, рецензировал её Глебушек Горышин, так, может, через него достанешь? Непременно прочти и напиши мне.

А что там у тебя отрезали-то в больнице? И зачем? В человеке если уж не всё прекрасно, то всё целесообразно, и отрезать ничего нельзя. А наши оголтелые бабы взялись вон мужичкам чирки оттяпывать и жалуются при этом, что падает рождаемость. На науку, видать, надеются, она, мол, избавит от пьяниц-мужиков, и детей можно будет зачинать с помощью пробирки.

Жизнь наша идёт, как и везде, смутно и нервно, с надеждой на будущее, а есть ли оно у нас, будущее-то? Уж больно народишко-то незрел умом и гражданское его сознание никак не возрастает и даже наоборот.

А я, Миша, если ничего не стрясётся, поеду в марте в Швейцарию по приглашению Женевского университета и профессора Жоржа Нива. Думаю тогда и в журнал завезти рукопись. Вот бы сдать, да без мороки лишней. Очень устал. Поездка сократит сроки ожидания весны, а весной я переберусь в деревню, где себя чувствую уверенней и лучше, работая на земле.

Ну вот и всё пока. Обнимаю тебя, желаю доброго здоровья и чтобы писалось. Кланяюсь. Виктор Петрович

5 февраля 1994 г.

Красноярск

(С. Ермолаевой)

Дорогая Светлана!

Письмо твоё получил и ко времени подходящему. Я как раз сдал на машинку вторую книгу романа и пробую разделаться с текущими делами. К сожалению, я ничего тебе делового написать не могу. Наше так называемое краевое издательство протянуло ноги. Там не нашлось человека делать дело, и вот, сохранив почти полностью штат нахлебников, они сидят на случайных подачках или каких-либо грошах, вырванных на подвернувшихся изданиях. По-моему, уже и помещение своё сдают в аренду. Я давно там не был, не знаю, что они делают, но вопят – «погибаем!». Слышу это то по радио, то по телеку, то в газетах их вижу. Что касается других то возникающих, то куда-то бесследно исчезающих издательств, я с ними не связан. Два последних года были полностью отданы работе над романом. Заканчиваю вторую книгу на пределе сил и возможностей.

Издательство «Гротеск» напечатало мою «Царь-рыбу» целиком, наконец-то. По этому случаю я съездил к ним, выпили водки, посидели, погутарили. Они ещё держатся, издавая ходовую литературу, но у них нет полиграфбазы («Царь-рыбу» печатали в Иркутске), и расходы на издания и налоги несут они всепоглощающие и как дальше существовать будут, и сами, кажется, смутно себе представляют. Но пока они есть, существуют, и ты можешь с ними связаться. Это всё, что я могу сделать. Деловых связей у меня ни с кем нет. Мои книги издаются во многих городах, но идёт это дело стихийно, по предложению самих издательств.

Жизнь в нашем городе и крае, как и везде, трудна и напряжённа, цены растут, предприятия замирают, растёт преступность и безработица, и впереди я не вижу просвета. Но позавчера я встретился с человеком, который буквально убегает от оголтелых казахов из Чимкента и баял, что у нас хотя бы дышать легче. Скоро в Казахстане благодаря усилиям лукавого и коварного Назарбаева образуется рабовладельческое государство, где рабами останутся неспособные уехать и за себя постоять русские, уже позволившие переименовать Павлодар и признать Семиречье исконно казахской землёй, а не казачьей русской вольницей. Павел Васильев в гробу перевернулся небось, он ведь оттуда, из казаков, родом.

Ну, кланяюсь, желаю, чтоб полегче тебе жилось. Виктор Петрович

6 февраля 1994 г.

Красноярск

(А. М. Борщаговскому)

Здравствуйте Александр Михайлович!

Благодарю Вас за тёплые слова поздравления и ответно желаю того же, чего и вы нам пожелали, главное, чтоб красные петуха войны не пустили по нашей горемычной земле и здоровья было бы достаточно, чтобы волочь свои остатние дни без тягости для себя и для родных.

Я, набравшись сил в плаванье, навалился на рукопись романа и вот, слава богу, отдал на машинку уже читабельный вариант. Книга даётся очень трудно, и далеко не всё я вывез в ту гору, которую наметил, но уж и то, что на данном этапе, как говорили большевики, исчерпался, готов уж давать рукопись в читку, считая работу более или менее сделанной, меня утешает.

В двадцатых числах февраля я должен ехать в Швейцарию по приглашению университета читать лекции. Что это такое и как оно делается, я со своими шестью классами представляю смутно, но про сибирскую литературу, если надо, расскажу любопытным женевским студентам. Нашим вон вроде бы уже ничего, кроме диплома, не надо, сделали из университета сарай и копытят там на дискотеках, уже и профашистский отрядик баркашовцев сколотили.

Живём мы в трудах и заботах. Зима, слава богу, была хорошая и уже движется к концу. Наши сибирские морозцы отвалили к вам, в столицу. Ехать и лететь немножко страшновато и дорого, но меня берут на содержание иностранцы, а с самолётом беда, сидят люди по двое-трое суток в аэропорту – нет керосина, и неизвестно, когда этот бардак кончится. Мне кажется, товарищ президент уже не ведет, а прямо на верёвке тащит коммунистов обратно к власти. Вот распотеха, вот бедствие-то будет! Но об этом не только говорить, но и думать-то страшно…

Уповая на Господа и заботы его, будем жить дальше и в меру им данных сил трудиться. Кланяюсь и ещё раз желаю доброго здоровья! В. Астафьев

22 февраля 1994 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Съездил я в конце ноября – начале декабря по морям и странам в опчестве, названном «Культурная миссия России», и было нас 520 душ, в том числе более 20 писателей – Солоухин, Залыгин, Розов, Окуджава, Чухонцев и два Вити были – Лихоносов и Потанин, а со мною дак и три, был Ваня Завражин из Липецка, большой знаток поэзии, и Миша Кураев из Петербурга был, очень это хороший писатель и человек. В каюте со мной зимогорил Александр Михайлович Борщаговский, сперва он угнетал меня многословием и перечислением друзей во всём мире, а потом иссяк и всё пошло нормально.

Денег у меня почти не было, поэтому я отдавался созерцанию, отдыху и трепотне с ребятами, поскольку до этого работал, разумеется, молча над второй книгой романа и очень устал. Побывали мы в Греции, Египте, Израиле и Турции. Посещение Иерусалима, Вифлеема, Гроба Господня, Назарета и места Крещения Христа на Иордане произвело на меня успокаивающее, благотворное действие.

Вернувшись домой, я навалился с новой силой на роман, и вот сдал М. С. на машинку уже читабельный вариант, а М. С., бедная, первый раз в жизни взбунтовалась, говорит, больше не могу, такого тяжёлого текста ещё не печатала и печатать не могу, выдохлась. Да и я ещё не писал такого тяжёлого текста, и не всё я вывез на гору и не сделал ещё роман таким, каким хотел бы, но лучше не умею, не справляюсь со страшной задачей, какую сам себе задал, но и того, что есть, с меня довольно. Не скоро я примусь за третью книгу. Шибко устал, обескровился, надсадился.

Никто ведь с меня и с М. С. не снимал домашних забот, текучки, тревоги и нервотрепки. Плавая по морям, придумал я весёлую детскую повесть. Это мне помогало и раньше, после блевотных «Снегов»[233] написал я между прочим «Дядю Кузю», а после «Царь-рыбных» надсад и терзаний – «Оду огороду». Заполнял и другими «лёгкими» опусами паузы, и это мне помогало собраться с духом, накопить сил для очередного штурма высот, мною же нагребённых из российской политики, камня, грязи, слёз и крови.

Великий умница и патриот Отечества нашего по фамилии Кузьмин Валериан Матвеевич, убухавший на «миссию» вроде бы более 30 миллионов им где-то заработанных денег, поинтересовался под конец рейса – удалось ли нам и мне, в частности, отдохнуть. Узнав о том, что я придумал на корабле повестушку, сказал, что уже этот рейс и его немалые хлопоты и старания оправданы.

Дело за малым – осталось сдать книгу в «Новый мир» и, отдохнув в деревне, напечатать повесть. А тут юбилей надвигается – этакая страсть. Марья Семёновна грозится от всего этого залечь в больницу или сбежать куда-нибудь. Да куда же деться-то? И детки-подростки – тоже не подарок. И местные фашисты в лице тов. Пащенко и его связников по какому-то патриотическому русскому союзу шельмуют всех и вся, в том числе и меня, борясь за то, чтоб ничего не писать и ходить в писателях, а если и писать, то плохо, бездарно и отстаивать эту стряпню как величайшее достижение духовной, творческой и всякой другой мысли.

Я-то не читаю ни красноярской подворотни, ни «Дня» – донора и вдохновителя тов. Пащенко, хотя они просто воют, требуя ответов, полемик и всяческого к себе внимания – и здесь ты и Валентин Григорьевич[234] хорошо пригодились. Печатая и перепечатывая из таких же боевых листков, издающихся на уровне стройбата, товарищей Зюганова и Проханова, с гордостью трясут вашими умствованиями и духовными на «народную тему» напоминаниями – во, у нас кто попадается! Во, кто нас поддерживает!..

Валентин Григорьевич вон в «Правде» обвинил меня в том, что я оторвался от народа. От какого? Что касается «моего народа», то лишь в прошлом году я был на восьми похоронах, в том числе и тёти Дуни Федоратихи, которую ты видел. Двоих из восьми сбило машинами, остальные тоже по-всякому кончили свои дни, только старухи умирают своей смертью. Я бы рад от этого народа оторваться, да куда мне? Сил не хватит. И поздно, и места мне в другом месте нету, да ведь и страдаю я муками этого народа. Ну ничего, чувство моё сильнее яви, и я закончу роман, а тогда уж судите меня, подсудимые и больные, как вам хочется.

Кланяюсь. Виктор Петрович

11 марта 1994 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Уважаемый Илья Григорьевич!

…Написал я Вам большое письмо. Подумал, подумал и отправлять не стал. Боюсь, что Вы не готовы к той правде о войне, которую знаю я. Да и Вы знаете, но привыкли обходиться без неё. «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе» – Есенин.

С первого номера в журнале «Москва» начнут печатать Карамзина – «История государства Российского». Там и моя, давно написанная вещь. В ней, в общем-то, сказано всё, что я писал Вам. А в очерке о Максимове есть ошибки и похлеще. Большей частью они не мои, но раз моя фамилия стоит – мне и отвечать. К счастью, очерк исправить можно бескровно, не то что ошибки на войне.

Посылаю вам рукопись романа, уже читанную моим другом-критиком, поэтому не удивляйтесь пометкам на полях и не обращайте на них внимания. Прошу Вашего спокойного и дружеского суда и замечаний, особенно когда дело касается генералов, генеральского поведения и их дел. И вообще – организации и организаций на войне. Я напрягался изо всех сил, чтобы «соответствовать», но всё же я на войне был рядовым, и знания войны «рядовые». А я рискнул приподняться над материалом, расширить его.

Кто отдаст Вам рукопись, тот за нею и придёт (договоритесь, как, когда и где). Можете написать мне письмо и отдать вместе с рукописью, ибо на почте стали пропадать письма не только мои, но и ко мне (кто-то, видать, «коллекционирует»!).

Заранее Вас благодарю и желаю доброго здоровья. В Москве я проездом, телефон Ваш куда-то задевался, вот и пользуюсь оказией.

С весной Вас! С теплом! С новыми надеждами! Кланяюсь. В. Астафьев

30 марта 1994 г.

(М. С. Литвякову)

Дорогой Миша!

Я всё ещё болею, привычное весеннее обострение в почках. А каким орлом я вернулся из солнечной Швейцарии! Но тут продуло советско-сибирскими ветрами. В понедельник, 4-го, я уйду в больницу и вернусь уж перед убилеем. Врачиха у меня строгая и не больно-то пустит ко мне репортёров и всякую шоблу, пытающуюся подзаработать по случаю моего совсем не радостного убилея.

Пишу вот чего. В самолёте из Цюриха я увидел Кирилла Юрьевича Лаврова, он обрадовался мне и сообщил, что недавно читал мой роман «Чёртову яму» (первая книга «Прокляты и убиты») по питерскому радио. Чтец он хороший и мужик славный. Я сунул ему визитку и попросил прислать плёнку, но человек он шибко занятой, мог и забыть о моей просьбе. Твоя задача – найти запись на питерском радио и привезти плёнку. Кроме того, если Кирилл Юрьевич высвободит день-другой, я готов ему прислать приглашение на юбилей. Во всяком разе позвони ему и скажи, что я его помню, люблю и приглашаю в Сибирь погулять и культурно отдохнуть.

Для тебя сообщаю, как будет проходить это мероприятие: 1 мая – застолье дома и в резиденции директора металлургического завода, совершенно замечательного человека; 2-го – встреча в краевой библиотеке и продолжение застолья уже с роем бедных, но неунывающих библиотекарш; 3-го – главное событие – в большом концертном зале торжество, а по соседству, в каком-то хитром зальчике, где раньше веселились партократы, а теперь ведут «приёмы» деловые народы, будут накрыты столы и соответственно пьянка продолжится. Мабуть я буду не в том состоянии, как в 60 лет, и тоже рюмаху ухвачу; 4-го – мероприятие ещё главнее – открытие библиотеки в Овсянке и уха, надеюсь, не из петуха, а также братание народов с интеллигенцией, ещё не совсем догнившей, но близкой к тому.

Пятого разъезд, но тебя народ не отпустит и будет продолжать любить. Обещает быть та же компания с Лёвой Дуровым во главе, что и в Вологде, плюс несколько знакомых людей, большей частью родом из Сибири и с Урала.

Обнимаю, жду, приезжай, а лучше прилетай, хотя билеты и дороги. Поцелуй Ирину. Всегда твой Виктор Петрович

10 апреля 1994 г.

Красноярск

(А. Бондаренко)

Дорогой Алёша!

Пишу тебе из больницы. Весна пришла и опять меня нашла – обострение в лёгких, а впереди эта беда – юбилей и надо подкрепиться, да и за зиму устал, делал роман. Сдал, и внутри пусто, зато в голове густо – трезвону и боли.

Мы получили твою посылку, спасибо! Прежде всего за сорогу. Мария Семёновна умеет её готовить так, что все едят и пальчики облизывают, вот мы и угощали всех подряд, и все тебя хвалили да повариху. А лосятину отдали на холодец.

Приехал с Урала наш родственник, устроился в деревне, он умеет варить и студень делать, да ещё детей – уж двух своих сделал, а сколько на стороне – и не сыщешь, да все рыжие. Вот М. С. увезла его с Урала и запятила в сибирскую тайгу, где он собирает из рухляди машину и надеется ею рулить, поскольку есть шофёр первого класса и выпивоха класса непоследнего, так сколько и куда нарулит, не знаю.

Получил я журналы «Природа и охота», где было и письмо с сообщением, что твои рассказики напечатают в следующем номере, но с деньгами у них очень плохо, и когда выйдет номер, они и сами не знают ладом.

Алёша! На юбилей ты не приезжай, попойка одна будет и блудословие, а вот числу к 9—10-му если в Овсянку заглянешь, сможем и повидаться, и поговорить. Я нонче летом не собираюсь работать, а хочу отдохнуть, потому как заработал средствия на отдых, и будем мы с тобой на огороде копаться, ворон стрелять и мечтать о будущем, да спать вволю.

Я буду тебя ждать. Тепло будет, так и на лодке на Ману сплаваем, сетчонку закинем.

Обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович

Апрель 1994 г.

Москва. Кремль.

Президенту Ельцину

С недоумением узнал об избрании меня в Президентский Совет. Благодарю за доверие, но по состоянию здоровья и в связи с работой над романом не могу тратить оставшуюся жизнь для поездок в Москву. Числиться же почётным бездействующим членом не хочу. Виктор Астафьев

26 мая 1994 г.

Овсянка

(Адресат не установлен)

Уважаемый Илья Григорьевич!

Благодарю Вас за то, что набрались мужества дочитать мою рукопись до конца и прислать честный ответ.

Я и сам чувствую, что что-то ещё недотянул в романе, и сейчас он отлёживается, да идёт предварительная читка в «Новом мире». Оттуда, конечно же, последуют замечания. Вероятно, и скорей всего, роман не будет допечатан до празднования 50-летия Победы.

Пущай уж поколотят в барабаны остарелые призраки войны, так охотно принимающие красивую ложь, к которой привыкли, пускай уйдут в мир иной с убеждением, что они не потерпели поражения в войне, одержали Победу. А в том, что мы, но не Германия, потерпели поражение, оставив для себя красивые слова, а страна и народ разрушены в войне, – никого уже и убеждать не нужно.

Что касается любимой Вами партии, то исправления сделаю, но минимальные, ибо убеждён, что преступней коммунистической партии не бывало на земле, хотя все они строились и строятся по схеме элементарной банды – пахан, окружение его, «шестёрки», палачи, угодники-доносители. Самое страшное то, что у нашей родимой «совести и чести эпохи», украсившей себя в истории чудовищными преступлениями, главные деяния впереди. Она придёт к власти, расправится с народом, посмевшим её ослушаться, и кончит тем, что хлопнет дверью перед окончательной гибелью, то есть поднимет, спровоцирует атомную войну, ибо нет такого похабства, такого мерзкого дела, которым бы она побрезговала, чтоб соблюсти свой норов.

На этом завершусь, чтобы не делать Вам больно, ибо, как говорил мой старинный друг и наставник ещё в пору моей прыткой молодости литературной: «Зачем Вы, Виктор Петрович, хотите уверить меня в том, что я напрасно прожил жизнь? Это же жестоко!..»

Да, в окружении моём, ранее фронтовом, чаще в литературном, бывали друзья, убеждённые коммунисты и притом порядочные люди, как, например, Александр Николаевич Макаров. Но он и без партии был бы таким, ибо мать его таким родила, а бабушка и выгнанная из Москвы в Калязин как чуждый пролетариату элемент женщина – старая дева из гимназии воспитали его таким, а «элемент» ещё и французскому языку обучила. И князь Раевский, выведший сыновей на батарею, в коммунистах не состоял, и Кутузов, и Багратион – тоже, но воевали подходяще и были в мире честными людьми.

Всё от Бога, а не от партии зависит, а что ненавидят коммунистов и фашистов во всём мире – не надо и доказывать, стоит внимательно смотреть в почтовый ящик и читать газеты в середине повнимательней.

Я-то был и останусь антикоммунистом, что бы мне ни говорили и что б вокруг меня ни происходило. Игарка – хорошее пособие с детства, да и оголтелые современные издания во главе с «Правдой» тоже хорошо помогают формированию антикоммунизма. Никто так яростно и умело не боролся с коммунизмом, как сами коммунисты! И помогай им Бог в этом!

Всего Вам доброго! Будьте по возможности здоровы! Кланяюсь.

В. Астафьев

10 июня 1994 г.

Овсянка

(Ю. М. Нагибину)

Дорогой Юра!

Да, брат, отмучился, отсуетился: юбилей – это не для контуженых людей, юбилей – дело серьёзное, если его затевают к тому же как народное торжество.

Да, из Пахры я знал двоих мне симпатичных человеков, Сашу Михайлова и тебя, но мои поручители и помощники именно с этими кандидатами в гости устроили путаницу, и, думаю, представитель нашего края сделал это не без «личных симпатий». Пригласил бы я пахринца Бондарева, его бы и в самолёт внесли. Но я знаю: и Саша, и ты были сердцем со мною, а телом мы уже старинные (как быстро подскочило-то!) и к передвижению уже малоспособны, да если бы судьбе было угодно вам попасть в Сибирь, то Родину свою, беспредельно и больно мной любимую, хотелось бы показать не в многолюдной суете.

Несколько раз за последние годы я принимался за письмо к тебе и всякий раз откладывал его, не закончив. Проступало в письме начётничество, а мы устали от него ещё при большевизме, и плодить блудословие в наши годы уже не к лицу. Первый раз начинал я писать тебе, когда прочёл твой рассказ в «Книжном обозрении», что-то об антисемитизме, об хороших евреях и плохих русских. Евреи любят говорить и повторять: «Если взять в процентном отношении…», так вот, если взять в процентном отношении, у евреев в пять, а может, и в десять раз орденов в войну получено больше по сравнению с русскими, но это не значит, что они храбрее нас, их погубили и погибло в огне и говне войны пять миллионов. Нас, с учётом послевоенного мора, раз в пять или десять больше, но вот миром оплакиваются те пять миллионов, и та нация признаётся страдавшей и страдающей. А у нас что же, у нас вся Россия – погост, вся нация растоптана, так что же, если одного человека погубят – это убийство, а сотни миллионов – это уже статистика. И я вижу и ощущаю, что мы, русские, становимся всё более и более статистами истории. Что же касается качеств наших, то, опять же в процентном отношении, среди русских и евреев порядочного и дряни будет поровну, и заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя. Они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя. Об этом вот и писал я тебе в письме, и слава богу, что не отослал его. Довелось мне побывать намедни в Израиле и встречаться с толпой еврейских писателей, при случае встретишься с Борщаговским, пусть он тебе расскажет об этом событии, тем более что рассказчик он и говорун по-прежнему неуёмный…

Второй раз я начинал тебе писать, прочитав в «Литературных новостях» (мне её иногда присылали, теперь перестали) какую-то совершенно яростную статью. И писал я о том, что нам, контуженым и нездоровым мужикам, иногда полезно сосчитать до десяти, а может, и до ста, прежде чем браться написать, но подумал, что на эту тему лучше толковать лично, однако в Москве я бываю редко, пробовал тебе звонить, увы, Бог не сулил нам встречи и беседы.

Но иногда я вижу тебя на экране, читаю по-прежнему всё, что значится под твоей фамилией, привязанность моя к тебе, как к писателю, не претерпела никаких изменений, память моя благодарно хранит всё, что связано с тобой. А о том, что ты помог мне впервые опубликоваться в столичном издании, я снова написал во вступительной статье в собрании сочинений, затеянном в Новосибирске и, кажется, тихо похороненном там же. Но если выйдет что-либо, я тебе непременно пришлю том со статьёй, а если хочешь, и раньше пришлю – выходил у меня двухтомник военной прозы в Иркутске, и там эта статья стоит как послесловие.

Сейчас я в родной деревне. И радуюсь себе, и не верю, что в кои-то веки я отдыхаю. Домашняя работа мне не в тягость. Я варю себе еду, но если перепадает время, можно не варить, так и не варю. Пол мне моет иногда сестра, иногда женщины из библиотеки, стирает Марья Семёновна, хотя она и больна очень, да куда денешься-то?

Зиму-зимскую я проторчал за столом, работал вторую книгу «Проклятых и убитых», залез в окопы, в кровь, в грязь, да ещё и на плацдарм, и еле живой вылез на свет. Я написал страшную, убийственную войну, художеств там, наверное, мало, но того, во что можно и нужно ткнуть носом желающих, предостаточно. Написал произведение, какого в нашей литературе ещё не было, а вот в американской подобное есть, и они в главном перекликаются – это роман Трамбо «Джонни получил винтовку», который я с трудом когда-то пробил в «Сибирские огни», а затем он выходил в «Худ. лите», но книжка маленькая, невзрачная, и затерялась в ширпотребе соцреализма, утонула в «Вечных зовах», толстой и, между прочим, много читаемой и много печатаемой книги. Невосполнимые потери понёс наш читатель, вред от соцреализма неискупим и непростителен. Много времени потребуется, чтобы выправить деформированное сознание нашего общества, воспитать его нормальный вкус, вернуть к книгам нашей замечательной русской классики. Подвижки есть, но порча, напущенная на народ, так пагубна, что учить его и переучивать надо долго, может, через три-четыре поколения наша литература вернёт классике достойного читателя.

Ну вот, расписался. Длиннота письма – это свидетельство того, что назрела пора встретиться и выговориться. Может, поздней осенью это и удастся, а пока желаю тебе относительного здоровья и хоть редкой встречи на страницах журналов и на телевидении. Алле поклон. Крепко тебя обнимаю, или, как прежде в русской деревне хорошо говорили, к сердцу прижимаю.

Преданно твой Виктор

[235]

26 июля 1994 г.

Овсянка

(Н. Гашеву)

Дорогой Николай!

Опоздал ты со своим письмом. Солженицын сразу же по прибытии в Красноярск приехал ко мне в Овсянку, мы проговорили с ним часа три без свидетелей, и я кое-что успел ему показать в деревне, сводил и на кладбище, и в библиотеку, и на Енисей, а назавтра умчался в Игарку, на юбилей города. Жалкий юбилей, жалкий сделался город, когда-то гордость советского строя, но все эти «гордости» быстро сжались, растащились и умирают совсем без гордости, принося много горя жителям и работягам, ибо остаются они без крова и без возможности где-то заработать кусок хлеба.

Тем временем подошла пора сдачи романа в «Новом мире», и я поскорее спешу с рукописью в Москву, ибо есть у меня вариант более совершенный. Суета суёт, как говорил покойный Папанов.

Сегодня у меня был человек, вернувшийся с Урала, аж из самого Чусового, и сказал, что у вас холодное лето, а у нас только отпустила жара, все южные районы выгорели от засухи. Вот так вот и идёт жизнь, где холодно, где жарко, но везде как-то неустойчиво.

Прости, Коля, что пишу бегло, работаю, надо успеть ещё раз строго пройтись по рукописи – ответственность уж очень большая, я стал бояться представать перед читающей публикой, ровно нагишом стою с толстым пузом, кривыми ногами и шрамами на теле…

За газету, за письмо и за внимание спасибо.

Обнимаю тебя. Виктор Петрович

3 августа 1994 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я в курсе, что Марья Семёновна писала тебе. Что-то вы, чусовляне, подзаболели нотационной болезнью. Маня уж не может и часу прожить, чтоб не сделать мне или Польке замечание или дать руководящее указание, задача её усложнилась в связи с тем, что третий член семьи находится в армии и ему там ценных указаний дают предостаточно.

Самое худое наследство большевизма – это вот желание всех чему-то научить, указать правильный путь, совершенно при этом забывая, что указующий и воспитующий невольно себя ставит выше всех, принимает позу пророка и вещуна. Я уже не раз говорил тебе, что по причине отвращения к большевистским нравоучениям с раздражением воспринимаю и все Христовы поучения, которые тоже были придуманы людьми, много о себе понимающими, естественно, что в конце концов надоели мне и твои нравоучения, особливо когда они писаны не для меня, а по поводу меня в газетках и журнале, пусть и «Москве».

Но сейчас мне совсем недосуг рассуждать на эту тему. Болея, я бился со второй книгой, забросил для ознакомления один вариант в «Новый мир», а сам решил отдохнуть после бурного юбилея, ан не тут-то было! Открыл как-то рукопись что-то поправить, и понесло меня, а тут юбилеи – Игарки, Енисейска, какие-то события, как-то: приезд Солженицына ко мне, в Овсянку, приезд Ельцина в Красноярск, но я не прекратил работать и вот узнаю – «Новый мир» начал сдачу романа, и десятый номер ушёл в печать. Так я решил хоть одиннадцатый и двенадцатый догнать и поучаствовать, предложить текст более совершенный и избежать тех нелепостей и недоразумений, что произошли с первой книгой – там ведь нет половины двенадцатой главы, не говоря уже о мелочах.

Билет у меня на столе и хоть дорого, хоть накладно, 8-го лечу в Москву. Свалю гору с плеч – отдохну, постараюсь до зимы за стол вплотную не садиться. Усталость такая, что аж шатает. Третью книгу раньше зимы не возьмусь делать, хотя вся она в башке выстроилась и есть всё же набросок, аж страниц 800.

В остальном всё более или менее. Лето в нашей местности снова хорошее, урожайное, хотя юг края и Хакасия выгорели от засухи. Марья Семёновна здоровьем ещё больше сдала, бывает здесь редко, народ меня одолевает, но терплю, деревья в огороде сделались большие, кедры пышные, так что ниоткуда меня уже не видать, одиночество никакое меня не мучает, даже наоборот, радуюсь, когда удаётся побыть с самим собой. От народа и рад бы оторваться, да передохнуть не удаётся. А народ становится всё хуже и подлей, особенно наш, полусельский-полугородской, – межедомок ему имя.

У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь хочешь не хочешь, приходится молить Бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст.

С Солженицыным проговорили около трёх часов «без свидетелей». Вот это была беседа полноправная, с полуслова понимали друг друга, разночтений не было – великий муж Александр Исаевич, великий! С ним общаться нелегко, ответственно, но интересно и, надеюсь, взаимообогащающе.

Лето перевалило за середину, у нас много огурцов, ягод, появились грибы, в лесу колоссальный урожай ореха – держись, кедр.

Меж делами взял я подшивку «Литературной России» и прочитал про съезд. Экий всё же товарищ Бондарев-то! Ну, Костя Воробьёв не нам чета, он о нём ещё молодом матерно отзывался. Да и другие тоже ничего. С удивлением узнал, что они меня всё ещё числят в своём Союзе, сделали вид, что про заявление моё о выходе забыли, и получается, что я состою в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Бондаревым, Ивановым и прочая, а я с ними рядом и в сортире-то в одном не сяду. Боюсь, что и Валерий Николаевич (Ганичев) не наладит жизнь российских писателей – остарел народ, саморазрушился, не пишет и не поёт, скорее богадельню надо открывать, а не Союз, это заведение полезней и нужнее сейчас.

Ну, да время и Бог, глядишь, всё исправят. И порядок наведут во всех рядах, в том числе и писательских.

Будь здоров! Недавно был тут у меня учёный-китаевед, который съездил на Урал, в том числе и в Чусовой, привёз горькую весть, что Леонарда согнали с должности и «Огонёк» осиротел, а Витя Шмыров организует музей на месте политических лагерей в Кучино.

Так вот и живём, если не бурно, то разнообразно хотя бы.

Кланяюсь. Виктор Петрович

21 августа 1994 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Пришло твоё письмо, уже второе, и «Вечерний Красноярск» привезён, где сокращённо дана наша беседа. Я уж боюсь читать всякие беседы о себе и эту газету опасливо развернул. Вроде бы ничего, большой отсебятины нету. А то ведь вот уж и в кандидаты в депутаты чуть не попал. Заезжал в гости М. Н. Полторанин, попросил поддержать блок Рыбкина на выборах, а так как ничего приличнее я в той шатии не вижу, то и согласился поддержать словом и пером Рыбкина, а газетиры сразу за узду и ну поскакали на просторы блудословия, им привычного. Ведь и телефон знают, и ломятся в дом, когда не надо, а тут и позвонить, уточнить им в тягость, знай, блуди, лепи слова на бумаге, повод приспел.

А я тем временем ушёл в больницу – перепады температуры невероятные. Днём плюс 35, ночью от воды, спускаемой ГЭС, плюс 5, и меня разморило. Надел на голое тело кожаную куртку – и в огород ягод пощипать, с сорняками побороться. По потному телу поддувает-холодит, ну ночью на «скорой» и умчали чуть тёпленького. Неделю пролежал, искололи всю жопу и руки, чтобы помнил, что лёгкие гнилые, и не рыпался, а потом моя врачиха, Ольга[236], в отпуск пошла, а я в Овсянку вернулся и теперь прею в тельняшке, когда и телогрейке, боясь и малого ветра.

А М. С. заканчивает ремонт, сметя все деньги со всех счетов, даже и с детских, ибо квартира-то была очень запущена. Сама она едва живая. Ребята приехали в отпуск, маленько ей помогают. Позавчера, 19-го, исполнилось 7 лет со дня смерти дочери, побывали на кладбище, завтра, 22-го, у М. С. день рождения, я поеду чаю попить, ибо уж кроме чая ничего нельзя. Это я при тебе ещё орлил, а сейчас уж совсем усмирел, даже и на берег реки не хожу, хочу подкопить здоровья и в начале октября двинуть в Индию, в рериховские места. Художники рисовать туда ездят и меня с собой сулятся взять.

Народ у меня тут разный бывает, так, недавно занесло сына Грэхэма Грина, интересный, очень весёлый мужик. У него родовой замок на севере Англии, я и спрашиваю: «Где лучше-то, в Овсянке или в замке?» – «Овсянка лутче. Замок – это дорого и скучно».

С тем и остаюсь. Твой Виктор Петрович

15 сентября 1994 г.

Красноярск

(М. С. Литвякову)

Дорогой Миша!

Опустела без тебя земля, а дом без Марьи Семёновны – день ясный, жёлтый, солнечный, а словно всё померкло. Поля в школе, я, чтобы хоть как-то отвлечься от грызучей тоски, пишу письма и вот отправляю тебе плёнку со всем, что тебе требовалось. Здесь и «Вниз по Волге», правда, с очень хриплым моим голосом, в тот день я пил лекарство, которое сушит горло, и пытался размочить его водкой и чаем, получилось ещё хуже. Поют романс Борис Ванежик, парень из хора Красноярского театра оперы и балета, и бывшая работница краевого радио, а ныне пенсионерка, Галина Шелудченко.

Сегодня я варил суп, в обед его хлебал, и ел тугунка и вспоминал нашу поездку по Енисею – спасибо Господу, что он нас собрал вместе и послал в осень славную, а что ругал вас порой, так не со зла, а от худого характера, который вон бедная моя Марья не вынесла и легла в больницу, а каково для неё слово «лежать»? Это ж как гений и злодейство – несовместны. Ну, обнимаю и целую, а то ещё и зареву в одиночку.

Привет Ирине, Юре, маме твоей и Витьке – пусть не думает, что всю водку можно выпить. Вон её, клятую, сколькие пытались прикончить, но пока что она приканчивает Россию и мужиков её, прежде всего.

Миша! Твоя задача не просто вернуть мне плёнку, но вернуть хотя бы в трёх экземплярах – надо кое-куда послать.

Обнимаю тебя и целую и, как говорят в русском народе – «Прости, если что было не так». Твой Виктор Петрович

20 сентября 1994 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Давненько уже твоё письмо лежит перед глазами, как и других с десяток, но меня как завело весной в вертящееся колесо, так и вертит. Такой уж, видно, год выпал – вертеться. Ездил в Москву, почти вынужденно ездил. Прошлой осенью в поездке по морям и странам я спросил у Залыгина, как в журнале с прозой. И он бодро ответил: «А хорошо! На год есть». Вот я весной, едучи из-за границы, засунул в журнал компьютерный набор «Плацдарма» с надеждой, что в редакции его с толком, чувством, с расстановкой прочтут, дадут мне заключение с замечаниями и я, благословясь, за зиму подготовлюсь к публикации в 1995 году.

Тем временем рукопись прочли Саша Михайлов (он бывший командир роты сапёров, критик хоть и «тихий», но чего-то в литературе мерекающий) и генерал один толковый прочёл. Оба они сделали замечания, подали толковые советы. А я в Овсянке выспался, отдохнул малость, и нечего, думаю, ждать-то у моря погоды! Давай работать и довольно-таки изрядно подправил рукопись, и Маня из последних сил впечатала вставки, где и подпечатала, где и допечатала.

Сижу или, точнее, колесю по Сибири – юбилей Игарки. Хорошо посидел на берегу Енисея с удочками, полежал в лесной избушке брата. Правда, началась жара, а она лихая в Заполярье, потяжелей морозов. Но зато зацвела лесотундра! Разом вся, ибо весна затянулась и соединилась с летом единым цветением. Боже мой, что это за чудо! Я-то уже подзабыл, да и смотрел на чудо такое привычно, двумя, но незрелыми оками, а тут… Тут я ещё раз вспомнил грустные слова Жени Носова о том, как бессильно слово перед могуществом красоты природы.

Затем был юбилей города Енисейска, грандиозный, с русским широким запоем, с крестным ходом по подметённому и подкрашенному городу под звон колоколов и хряск бутылочного стекла о камни на Енисее…

Уже собрался в Овсянку, но не успел там обопнуться, как свалилась на меня киногруппа из С. – Петербурга. Оказывается, в гуле и суете юбилея, я, чтоб отвязаться только, пообещал осенью поучаствовать в съёмках док. фильма «По следам «Царь-рыбы», и вот поехали мы, полетели по Енисею по осеннему на рыбнадзоровском катере – красота, покой, родная природа, и если б камеру не совали в рыло, было бы хорошо. Но киношники-документалисты народ настырный, своё дело сделали и рыбки дивной – тугунка – вместе со мной маленько поудили, и за рябчиками сходили. Осень у нас снова хорошая, способствует уборке урожая, ибо и лето в наших местах было хорошее (юг выгорел, и в краю сгорели несметные пространства леса). И всё бы ничего, да моя Марья, всё уж вроде перенесшая, плохо переносит разлуку с внуком, а тот, не то шантажируя нас, не то в самом деле, сулится из родной армии сбежать или застрелиться. Коли то и другое в их рядах происходит нередко, да и дошёл он за три месяца, комнатный мальчик, до ручки, вот бабушка свалилась, лежит в больнице. Я бегаю, справки достаю, чтоб вызволить парня из армии, и, как плохую скотину в плохую погоду часто срать тянет, так меня во дни бед и напастей – писать. Сейчас вот взяла за горло, держит, давит, от себя не отпускает маленькая военная повесть.

Полторы-две недели, и я бы выкрикнул черновик, разродился, опростался чревом. Я с Полей дома один. Маня маленько очухалась, а то ведь падала и сегодня с поддержкой внучки пришла на два выходных домой. Сейчас полезет в дела, я знаю, руководить начнёт. Да и руководила бы! Из меня хозяин худой.

Ну, Бог даст… Надо бы рассказать эпопею с изданием сибирского собрания моих сочинений и как я был в гостях у Андрея Золотова, слушал музыку, его слушал, и это было лучшим моим временем и подарком мне в Москве. Надо бы и о панихиде Леонова написать, да Марья пришла и надо с нею хоть посидеть на кухне, а то ведь, не ровён час, подумает, что я и не рад ей, и обидится.

Словом, до свидания! Здоровы все будьте! Твой Виктор Петрович

P. S. А в Овсянку я всё же попаду, чует моё сердце, и повестуху накатаю. Симпатичная по замыслу, повестуха-то.

15 октября 1994 г.

Красноярск

(А. Ф. Гремицкой)

Дорогая Ася!

Бегут года, лета, дни, вот и осень снова. Правда, она у нас лучезарная, чистая, желтолистая, урожайная, что сейчас главнее всех остальных прелестей земных.

Теперь ты уже знаешь, что я побывал в Москве, когда ты полола ярославские грядки. Пребывание в столице и всегда-то для меня гнетуще бывает, а на этот раз и вовсе какая-то мгла безродная. Погода была худая, угодил на похороны Леонида Леонова. Народу пришло на панихиду мало, приличного и совсем не было. В почётном карауле отбывали повинность всё больше инженеры человеческих душ вместе и во главе с Юрой-болтушкой, этим законнорождённым советским строем и соцреализмом мыслителем и вождём, умудрившимся столько вреда русской современной литературе нанести, сколько самому графу Бенкендорфу в своё время не удалось. Можешь представить, что за шушера вокруг гроба действительно замечательного писателя и гражданина вертелась, коли Валера Ганичев выглядел среди неё всех представительней и порядочней.

А и в журнале родном одни огорчения получились. В апреле Юра Ростовцев занёс в «Новый мир» компьютерный набор романа для ознакомления, ибо прошлой осенью в совместном плаванье я спросил у Сергея Павловича, как с прозой, и он мне ответил: «Неплохо. На год есть». Я и думал, что раз не поджимает, пусть идёт постепенная подготовка к публикации, дал читать рукопись Саше Михайлову (старшему) и одному толковому генералу. И что-то летом меня подтолкнуло поработать над текстом согласно замечаниям, в основном толковым, этих двух первых читателей романа. Ну, лето, Овсянка, особо сильно никто не мешает, я и прошёлся по тексту всей рукописи, хорошенько её потряс, подсократил, но всё равно осталось 25 листов без малого.

И вот узнаю вдруг, что роман уже в работе, что 10-й номер с началом романа уже подписан к печати. Я папку в охапку, рукопись под мышку, и скорее в Москву. Никого в журнале, кроме секретаря, нету, ветер гуляет по коридорам и трещит электроинструмент, то какие-то предприниматели изготавливают к подвалам экономические помещения, отданные или проданные «Новым миром». Назавтра приезжает Алла Марченко, она «ведёт» роман, и привозит тексты, подготовленные в 11—12-й номера. Сокращено семь листов – не входят, текст измаран и исправлен так, что меня оторопь взяла. Я предлагаю мною привезённый текст, говорят – уже поздно. Тогда я говорю, что сниму с 11—12-го номеров роман. «А что нам делать?» – «Ставьте что-либо из запаса, у вас прозы на год запас…»

Оказалось, нету ничего, никакого запаса, всё идёт с колёс, ибо «Знамя» стало платить гонорар валютой, и вот туда потекли обещанные нашему журналу рукописи, и там-то уж, уверен я, есть и запас, да немалый.

Поскольку в сокращение попали самые грубые, самые натуралистические и опасные куски, то и видна сделалась рука, всё ещё учитывающая цензуру. Начал я восстанавливать по старому тексту новый (подбирать уже поздно), началась суета. Появляется Залыгин, мнётся, жалуется на жизнь, на работников, на то, что замениться некем, а то ушёл бы, сказал, что хотел дать редактировать роман Гремицкой, но её где-то нет, а «время поджимало», и ещё сказал, что он посмотрит конец романа, что-то там его смущает, а я и наперёд знаю, что. Журнал наш, одёрнув юбочку, только что исправил великолепное название у Инги Петкевич «Исповедь красной суки» на «Свободное падение». Эко, эко! Эстеты-то какие! Академисты-фарисеи! А вещь потрясающая, и принёс её в журнал Андрей Битов. Инга его бывшая жена, и Андрей не мог не видеть и не знать, что жена куда как лучше мужа пишет, и вот принёс.

На похоронах Леонова встретил я старого знакомого Андрюшу Золотова, который познакомил меня когда-то с Мравинским, приглашал нас с Марьей Семёновной в Петербург на его концерты. И вот, закончив журнальную маяту, так я устал, духом упал, что уже ноги сделались ватные и мои лекарства мне не помогают. Позвонил я Андрюше Золотову, возьми, говорю, меня отсюдова. Он сказал: «С удовольствием», выпросил машину в агентстве «Новости», завёз меня туда, главный «агент» выпер какого-то немца из кабинета, говоря: «Немцев у меня каждый день десяток бывает, а Астафьев первый раз», и визит закончился тем, что я оказался членом ещё одной редколлегии, журнала «Россия», который здесяка начинает издаваться и собирается стать «истинно российским» журналом. Ну, посмотрим, что будет, собираются-то все органы в России стать российскими, а на деле получается что-то интернациональное или очередной «геймланд».

У Андрюши я провёл замечательно время, поспал часок, поел с хозяином супчику рисового и сосисок, а главное, посмотрел фильмы с его комментариями о Рихтере, Свиридове, Мравинском и даже о Тосканини маленько. Ах, Господи, как мы наговорились! Как хорошо у меня сделалось на душе, хотя о романе я, конечно, забыть не мог и слова «журнальный вариант» меня мало утешили.

Был я ещё в гостях у Алика Лиханова и у Алёши Петренко с Галей, а жил у Капустиных. У Толи Заболоцкого была мама, улетела в Абакан, Толя обещал ей прилететь следом, но, как у него, у заполошного, водится, пробегал по Москве неделю, а мать в Абакане, прилетев, умерла, и её похоронили без Толи. Звонил тут без меня Марье Семёновне, рыдает…

Тем временем свалилась на меня киногруппа из Санкт-Петербурга снимать док. фильм «По следам «Царь-рыбы», который я, оказывается, обещал во время юбилея, только чтоб отвязаться, ан они не забыли, явились, и сотворилась у нас чудесная поездка по осеннему Енисею на рыбнадзоровском катере. А пока мы ездили, приступило к Марье Семёновне, вчера она упала, сегодня увёл её в больницу. А что такое больница для Марьи Семёновны? Что такое для неё непонятное слово «лежать», когда она сегодня после бессонной ночи: «Как-то будут Витя и Поля одни?», шебаршит какими-то тряпочками в ванной. Ну что на неё вдыбы подниматься? Поднялся уж, и теперь стыдно и больно мне. Заполняю вот пустоту в доме, занявшись письмом к тебе. А как пустоту и чем заполнить?

P. S. Можешь меня поздравить – приняли в Академию творчества. Зовусь отныне, бля, академик. Ну ладно, здоровы вы будьте.

Целую тебя и всех! Твой – Виктор Петрович

23 октября 1994 г.

Овсянка

(В. Болохову)

Владимир!

Из тысячи юбилейных поздравлений, писем и телеграмм единственный, кто требует ответ, – Болохов.

Я не читаю рукописей в «Н. мире», тем более поэтических, и существует моя фамилия там только для поддержки моего старого и старшего друга – Сергея Залыгина. Всей поэтической продукцией журнала распоряжается Олег Чухонцев. Зная его вкус и деловитость, думаю, что поэма Ваша, будь она гениальна, как полагаете, давно была бы напечатана, если не в «Н. мире», то в каком-либо мировом журнале, скажем, в Париже или Нью-Йорке.

Привычка указывать человеку, с кем ему водиться, где и что печатать, что есть, что говорить, – чисто коммунистическая и рабская. Свободный человек сам собой распоряжается и никого не спрашивает о своём поведении, и нет над ним гражданина начальника.

Вашу проповедь и отповедь я получил в момент, когда жена моя, М. С., лежала в тяжелейшем состоянии в больнице, я, вдвоём с неразумной ещё внучкой, тянул дом и писал повесть, но Вы болеете неизлечимой болезнью – гениеманией, и нет Вам дела до чужих бед и забот. Я за свой литературный век перевидал гениев целые тучи, не одного уже посылал на х… надо бы и Вас послать туда же, да жалко, злоба и без того дотачивает Ваш изъеденный лагерной молью, истощалый и больной организм. Можете выступать где угодно и как угодно, мне на это насрать, а письмом Вашим я иду растопить печку, ибо недостойно оно того, чтобы хранилось в моём архиве.

Окстись, неразумный! В. Астафьев

3 ноября 1994 г.

Красноярск

(М. С. Литвякову)

Дорогой Миша!

Ну и наделал ты делов! Подарил мне такую ручку, что сама пишет, даже и думать не надо, а только в пальцах её держать. Ну как такой струмент может простаивать? Вот я его и пустил в дело и написал новую повесть «Не надо крови», аж в двести с лишним страниц. Началось всё с того, что ушла М. С., не выдержав юбилейного и других напряжений. Была в больнице, мы с Полей хозяевали вдвоём. И как всегда, когда М. С. болеет, Господь меня бросил за стол. Хотел легко отделаться, написать маленькую повесть, но разошёлся, раздухарился, и когда М. С. вышла из больницы и отпустила меня в деревню, я там уже на пределе всех последних сил и дописал черновик.

Осень, как при вас ещё шла, так и продолжалась почти до ноября, что способствовало моей работе. Сухо, солнечно было. Лишь днями начались холода, снег пошёл вместе с дождём, и я переехал в город. М. С. уже топчется. Витьку ещё не отпустили. Находился он в госпитале, не пишет, не звонит, так неизвестно, чего там с ним. Полька уже за неделю чувствует себя на каникулах, слоняется из угла в угол, маленько бабушке помогает. Словом, жизнь идёт, и время движется всё туда же. Зима впереди большая. Отдохнуть мне не удалось, и как я её переживу, зиму-то, не знаю. Уехал бы куда-нибудь в санаторий, да боюсь оставлять М. С. одну. Уж, может, Витька вернётся, тогда получится.

Начали печатать роман в «Новом мире», искромсана книга сокращениями, читать тяжело, порой уж непонятно, что к чему. За третью книгу примусь нескоро. Буду доделывать повесть, может, доделаю пару давно написанных рассказов, но сперва высплюсь, пока не получается.

Хорошо, что вас всё же приносило, выпала нечаянная неделя общения с природой и маленького отдыха, а то б так дома и прокисал. Таймешка-то, помнишь, как изловил на чудесной речке Кий? А хариус и ленок снова не дали тугунку зайти на икромёт в Кий. Второй раз подряд хорошая осень обернулась бедствием для чудесной маленькой рыбки.

Ну, поклон вам всем. Обнимаем я и М. С. Твой Виктор Астафьев

7 ноября 1994 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Во время юбилея подарил мне один тип – мой старый добрый приятель Миша Литвяков из Петербурга, ручку, и я возьми и опробуй её, а ручка такая оказалась, что сама пишет, даже и думать не надобно. Ну куда тут графоману деваться? Тем более что М. С. дошла до ручки, залегла в больницу, а как она угадывает в больницу, меня бросает какая-то спасительная сила, скорей всего, Господня, за стол. Так уже было, когда она умирала в пермской больнице от энцефалита, а я лихорадочно писал рассказ «Ясным ли днём» (с которого и началась твоя любовь ко мне). В другое время, в другой обстановке детки-подростки, не понимая беды, на нас надвинувшейся, как с цепи сорвались, и мне бы их смертно бить, а я их изображал на бумаге с явной симпатией. Они, поузнавав и отгадав себя на бумаге, возликовали и ненадолго задумались, а я тем временем цап Марью свою, да в лес, в Быковку, где она и оклемалась, слава богу, однако ж и из полуживой М. С. они, детки, довольно попили уже шибко подпорченной клещом крови, да и я тоже.

Ну вот и тут то же, остался я с Полей один (Витька в армии мается), хозяевал тут и на пределе сил писал повесть, которая виделась маленькой, с названием «Дорога на фронт», но в процессе работы этак называться стала первая часть, вторая часть «Дорога с фронта», а вся повесть теперь называется «Не надо крови»[237]. Заключительная, минорная третья часть называется «Лунный блик». (Есть у меня маленькая «затесь» с таким названием, так вот весь её аллегорический настрой и смысл сделался заключительным аккордом в жизни славных и несчастных русских людей, мужа и жены, попавших после войны аж в Красновишерск!)

Вся повесть в моём любимом размере, то есть размер «Пастуха и пастушки». Для неё я вынул из третьей книги романа «Прокляты и убиты» целую линию, и ещё попутно вынулось два рассказа, потому как только набросок третьей книги составляет почти уже 800 страниц, а я в «Плацдарме» и с 650 страницами большие муки принял. Роман начал печататься, и никакой радости у меня от этого нету, пришлось сокращать семь листов, резать по живому, многое успели зарезать без меня, и теперь я вижу, что под нож попало, как водится, самое живое, кое-где и логики никакой уж нету. Сергей Павлович[238] с журналом уже давно не справляется, уходить бы надо – остарел, но, говорит, замениться некем. В журнале ветер гуляет по комнатам, а я был в тот момент, когда Валентина Ивановна, секретарша, была в отпуске, а без неё уж и вовсе никто ничего не знает и никто ни за что не отвечает.

Один раз я до того устряпался, что ноги сделались ватные, в голове трезвон и плакать хочется. Позвонил я старому знакомому Андрюше Золотову, он меня забрал домой, я там полтора часа поспал, потом мы супчику поели, сосисок пожевали (жена с дитём были на даче) и пошли смотреть и слушать фильмы о Мравинском, о Рихтере и под занавес уж, совсем маленько, о Тосканини. Наговорились, нашептались, навспоминались, и это помогло мне одолеть остальные дни в гнусной столице.

Ну, а повесть вылупилась из давно задумывавшейся книги «Рассказы на госпитальной койке», однако её время я пропустил, часть материалов использовал в романе, часть их благополучно померла, но некоторые, как пепел из моей печки овсянской, жгут сердце. Вот и дожгло!

Вернулась Марья Семёновна из больницы, за стенки держась ходит, Поля её водит в больницу, хозяйничает, как может – почта, магазин, мусор и весь дом на малой девчушке (которая, впрочем, вымахала на голову выше бабушки), а я, эгоист, предатель и ещё не знаю кто, смылся в деревню и бросился за стол.

Погода третий год подряд (Господь милостив к нам и дарит урожайное лето) являет длинную солнечную осень, которая, дойдя до ноября, без канители уперлась в зиму и перешла под снежный покров. Всё было за меня, за повесть, и я её начерно закончил, причём черновик, вижу я, не раздрызган, не запутан, писано всё на одном дыхании, потому-то и цельно, и без ужимок художественных, а остальное после машинки видно будет.

Марья Семёновна тем временем поднялась, бродит по дому, стирает, варит, и сама попросила печатать повесть, хочу, говорит, узнать, чего у тебя там. А я и рад, а то куда бы, к кому бы я со своим черновиком-то делся? Пусть я и волшебной ручкой пишу, но, как видишь, почерк от этого не улучшился. Будучи в деревне, средь выросшего на огороде леса, я думал о твоей вести о дождях, от которых маме твоей Чусовой уже раем кажется, а Андрей из Вологды сообщает о том же, и ёжился. Я ведь из Вологды рвался ещё и из-за гнилого климата и правильно сделал, что покинул гостеприимную, милую, но сырую Вологодчину. Давно бы уж сгнил там, а здесь ещё и рюмаху когда подниму, и работаю ещё и по дому, и за столом, да и прочих дел навовсе не кидаю. Но сейчас-то вот уж не до хвастовства. Я ведь хотел после «Плацдарма» с годик ничего не писать, да вот не себе принадлежу-то. Давление, бессонница, нервы на пределе, левая рука немеет, но налажусь, непременно налажусь. Надо бы съездить хоть в ближний санаторий передохнуть, поколоться, воды попить, но уж не могу больше М. С. на произвол нонешней жизни кидать, не на кого. Из Овсянки каждый день звонил, в случае чего (спаси Бог!) рядом нахожусь…

Ну, всего, что накопилось, мне в одном письме не изобразить, да и силы все роман забрал, будь он неладен. Меня уж пащенковцы сулятся истребить за «неправильное отражение жизни любимого народа». Нашли чем пугать! В энтой современности так тянет иной раз скорее сдохнуть, что и хорошая погода не помогает. Видно, доживу я и до нового пришествия красного сатаны, вот уж этого-то я не переживу, это ж значит, мы все, умники и борцы за свободу, в лужу пёрнули, только пузыри и вонь возбудили! То есть зазря с больной головой истязали себя, трудили организм свой изношенный, хлеб горький ели и жалкую свою долю и жизнь на алтарь отечества этого разнесчастного клали?!

Нет уж, пусть резвятся тогда и рукоплещут сатанисты и спасители народа без меня, а я не хочу видеть, как будет пропадать Россия и её несчастный народишко в последних судорогах, мордуя друг друга, захлебываясь последней кровью.

Что-то совсем у нас с Марьей Семёновной оборвались всякие связи с Чусовым. Как там? Что с Леонардом[239], его всё-таки доели, изжевали или нет? Напиши маленько. Я как-то после последней поездки на Урал вовсе остыл к нему, хотя Женю Широкова повидать хочется (прислали мне тут его интервью в «Звезде», стареет Женя, миротворно и печально разговаривает, а печаль всё же признак мудрости), но Маня моя тоскует по Уралу, где ей по здоровью больше уже не бывать, и, может, от этого понимания тоскует, пытается со мною говорить о прошлом, а что со мной говорить? Я-то дома, да и об Урале мало каких воспоминаний в сердце осталось, особенно светлых, а ей же светлые нужны, она ж любит эту родную землю. Ну, обнимаю. Виктор Петрович

22 ноября 1994 г.

(Адресат не установлен)

Владимир Сергеевич!

Мы доживаем с женою полсотни лет, и, сами понимаете, за это время находилось не менее 500 человек, которые пытались нас поссорить. Так неужели же вы, 501-й, надеетесь на это?

Все Ваши письма дошли, они не заслуживают ни внимания, ни ответа от людей, по горло занятых и давно уже нездоровых. На это письмо я отвечаю только для того, чтоб Вы отвязались от меня и тем более от жены. Я знаю, кто Вас науськивает.

Издательскими делами я не занимаюсь. Рукопись Вашу читать не буду – не хочу читать ни письма, ни рукописи склочника. Хорошие рукописи ищут и ждут во всех журналах, печатают каждый год десятки произведений и открывают авторов, даже покойных, в том числе и диссидентов. Для того чтобы напечататься, требуется сущий пустяк – хорошо написать, талантливо.

Стращать меня бесполезно, за сорок с лишним лет работы в литературе я такое повидал и почитал, что Вам и в психиатрической больнице не снилось, даже и конвертом с грифом «правительственное» меня не проймёте. Я знаю, как и где их достают и сколько они стоят.

Будьте здоровы! Астафьев