1976

3 января 1976 г.

Вологда

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Едва жив возвратился из столицы – суета, люди, пьянка, да ещё на ходу подцепленный грипп совсем меня было повалили, но старого солдата, как известно, мало повалить!.. Я ещё дома допил остатки и вот 3 января включаюсь в текучку, ибо моя Мари, как зовёт её одна знакомая латышка, собирается в Индию туристкой. Не знаю, доберётся ли она до Индии, но нервы дотрепала вконец, не спит, от прививок вспухала и хворала, особенно от оспы. А батюшки мои! Русская баба в Индии! Куда идём?! И чё будет-то?.. Надеюсь, в Ашхабад пущают ещё без прививок? Я боюсь их!

Я б и нынче уж куда-нибудь уехал, так устал, как никогда ещё не уставал. Но вот отправлю Мари в Индию и уеду в деревню хоть на неделю и буду ловить налимов и ни хрена не делать, а то помру.

К тебе собираемся твёрдо. Мари тут может задержаться (Ринка в феврале иль марте рожать должна), а я приеду. Не могу больше, от звонков, суеты и сырости устал. На месте ты и отберёшь кусок для «Известий». Я привезу рукопись целиком, чтоб ты её увидел в первозданном виде. Но если тебе путь (а не околица) к нам и к тому же охота, то чего лучше – заезжай, и поехали вместе. Эдак я даже люблю, кто-то хотя бы бегает по кассам, а ты у чемодана сидишь! Благость, которую лишь с годами начинаешь ценить. А вот командировки мне никакой не надо, я их никогда не беру, опять же боюся. Взял однажды в «Огоньке», дак чуть в суд не угодил…

Ну, словом, ты мне позвони в феврале-то, ладно? Мы и порешим всё. В феврале у меня премьера в Москве. Ермоловцы пьесу мою поставили.

Обнимаю. Виктор Петрович

2 марта 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

На письма твои не отвечал оттого, что и писать-то уже не могу. Дела меня доконали. Особенно «Царь-рыба». Одновременная сдача её в журнал и книгой в «Молодую гвардию» взяла остаток сил. Жил больше полмесяца в Москве и в Переделкино, ибо дома под окном долбили полтора месяца грунт и додолбили мою контуженую голову. В Москве тоже было мне плохо, всё люди, люди, все с делами и просьбами сделать то, помочь тому-то, выступить там-то, прочесть это и всё с этакой благодушной улыбкой: «Ну что Вам стоит?»

В Переделкино для начала меня поселили над кочегаркой, и здесь продолжался долбёж головы, только уже ломом и лопатой, угорал я в той комнате смертельно, стал проситься в другую. Пока переводили, народ нащупал меня уже и тама. К концу пребывания ремонт начался в корпусе, застучали молотки, бодрые совтрудящиеся запели бодрые трудовые песни, и я даже продление своё там отменил и не стал дожидаться премьеры по моей пьесе «Черёмуха» в театре им. Ермоловой, которая состоится 12 марта, но, может, к той поре я оклемаюсь.

Пока что под окнами не долбят, и я начал спать, а раз сплю, значит, упадёт давление и перестанет всё дрожать во мне и на мне, особенно руки, а то ведь хуже, чем у алкаша.

Так вот даётся мне литература! А впереди ещё редактура в «Молодой гвардии» и цензура в «Нашем современнике», которая стоит уже за углом, занеся дубину над моею буйной головой.

«Царь-рыба» начинается с четвёртого номера и должна идти в трёх номерах.

В Москве слышал, что Юра Куранов думает о переезде в Москву. Считаю, что это для него целесообразно более чем для кого-либо, с условием, что он сохранит избу в Глубоком.

Марья моя Семёновна ездила на 12 дней в Индию туристом, но я так отупел, что и не послушал её многообильных впечатлений. Вот всё, что пока я в состоянии написать. Кланяюсь жене твоей, дитю. Желаю всего наилучшего. Виктор Петрович

5 марта 1976 г.

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

Как мы расстались под звон медалей, так с тех пор ни слуху, ни духу.

Я почти месяц был в Москве, сдавал в «Наш современник» повесть и в «Молодую гвардию» книгу. Очень устал и подпростудил лёгкие. Наш хитромудрый Серёга[131] добавил мне головной боли. В письме не хочу писать, но если он выкинет ещё такой же пируэт по отношению ко мне, я и его, и журнал этот выкину куда подальше. Из «Молодой гвардии» мне сообщили, что ты до се не прислал книжки на расклейку. Ты что, хвораешь или забыл, но ведь книжка-то должна выйти уже в нынешнем году. Тебе боятся лишний раз напоминать и надоедать, а сроки поджимают. Расклейку сделают в издательстве, и стоить это тебе будет рублей 18—20, так что сам себя и семейство своё клеем намажь.

Женя, я числа 20—25-го улечу в Туркмению с Марьей, греть свои преющие лёгкие, а после безвылазно, вплоть до съезда, буду в деревне, так что приезжай погреться на нашем незнойном солнышке, подёргать окунишек да сорожонку, которая ещё не выдохла. Если брюхо болит – наладим диетой: молоко в селе замечательное, птичек тебе настреляю. Приезжай обязательно, а то так и не увидимся до съезда. Привет твоим. Твой Виктор

4 апреля 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Я сейчас только вернулся из Ашхабада, где маленько согрел свои лёгкие. Ну и, конечно, дел у меня накопилось, даже не мог за всю зиму вырваться в Сиблу.

Жду третий кусок «Царь-рыбы» (гранки). А ещё литом не благословлён и второй. Книга идёт со скрипом, немалым приходится попускаться во имя главного. Слава богу, в первом куске удалось сохранить и суть, и первозданность. Как-то будет дальше? Прошла премьера моей первой пьесы в театре Ермоловой[132]. Спектакль идёт хорошо, среди вымученной и замученной словодрисни, которой затопили евреи сушу, моё неумелое, но русским языком написанное драмо-представление вдруг сделалось «откровением» для театральной публики. Сейчас спектакль готовится в Вологде. А я готовлюсь уехать в Сиблу, отдохнуть как следует и продолжить «Поклон» – четыре последние главы, две из которых почти написаны, а две ещё и не начаты. Буду завершать мою давнюю работу и расставаться навсегда с темой Сибири и детства и целиком переходить на поле брани. Надо, пока не поздно, написать всё же «свою войну». Никто её за меня не напишет.

А Женя Городецкий голову морочит тебе и себе – лучшие фотографии с меня сделал он на Нижней Тунгуске, вот пусть одну из них и пожертвует (одна там есть просто блеск – я весь облеплен комарами, в штормовке, лицо объеденное, чуть таёжное). А портрет, о котором ты говоришь, в пересъёмке выглядит совершенно чёрным, в цвете же они его не дадут.

Ну, дай бог удачи! Через 5—10 дней я стану дедом! Дома большое напряжение. Дочь ходит тяжело, последнее время сильно отекает.

Поклон от М. С. тебе и твоему разросшемуся семейству. Кланяюсь. Курановым поклон. Виктор Петрович

17 апреля 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Прими поздравления с весной и Победой! Здоровья и благополучия твоей семье!

А я позавчера стал дедом – Ирина подарила мне внука. Рожала тяжело, но всё уже позади, как сама пишет. Сам я в больнице – воспаление лёгких снова, но уже поправляюсь. Думаю в середине мая поехать в деревню.

Городецкий пишет, что заканчивает редактуру твоей книги, и хвалит тебя, но говорит, «шибко умно и мудрёно выражается Курбатов – борюсь!». А я думаю: зачем же тогда Курбатова столь учили, да сам он сколько книг прочитал, ажник голова 68-го размера сделалась.

А с избушкой, Валентин, я пока ничего не знаю. Хозяин её, Женя Капустин, приедет в середине мая и оставит кого или нет – неведомо. У нас же ныне тьма народу собирается, и я уж намечаю уголок – куда скрыться. Есть у меня такой на Урале, в селе Быковка. Позднее я напишу тебе, что и как, а пока низко кланяюсь, обнимаю и желаю всего хорошего.

Твой Виктор Петрович

Апрель 1975 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Из далёкой и сырой Вологды шлю тебе привет и поздравления с праздником весны и Победы! Желаю доброго здоровья тебе, ребятишкам твоим и всем близким, да чтоб повесть у тебя благополучно завершилась и комитет по охране гостайн не терзал её так, как терзает сейчас мою «Царь-рыбу», а я в больнице лежу. И самое им время надо мной издеваться и доводить до того, чтоб проклял я и себя, и эту зае… литературу. В больнице я с воспалением лёгких – болезнь дежурная и мне уже привычная. Есть и радость немалая – появился на свет мой внук, и я его буду пороть три раза на день и приговаривать: «Не пиши! Не пиши! Не пиши!»

Слышал я, что был ты у святых мощей, приложился к святому – Леонову. Я к нему не хочу идти, боюсь, что разговор наш кончится матюками – это они, литературные дворяне и баре, предали всё и вся, и нам теперь приходится работать с кляпом во рту и с завязанными глазами и руками. Как ещё и работаем? Часто удивляюсь! Как не посходили с ума, не спились с отчаяния – видно, шкура крепкая и душа до того избита. Скорее бы в деревню! Единственное место, где я ещё чувствую себя человеком и входит в меня успокоение и наслаждение одиночеством.

Обнимаю, Виктор Петрович

8 мая 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Поздравляю тебя с повестью. Сегодня ночью я её прочёл (на День Победы, так, может, это и символично будет в её судьбе), повесть мне понравилась. В ней больше «воздуху», света и простора, чем в прежних повестях. Она написана свободно и легко (я-то знаю, как даётся ощущение этой лёгкости и непринуждённости!). В повести много доброго, естественного юмора, а владение юмором в письме – это наивернейший признак талантливости вещи и владения «секретами» мастерства.

Словом, молодец, дай тебе Бог здоровья!

Повесть я отправлю в «Наш современник» с просьбой прочитать её редколлегии и решить судьбу. Буде наши не захотят её печатать, что случается довольно часто, будем её пристраивать в «Новый мир», в «Знамя» или «Москву», а может, и в «Октябрь». Я уверен, что повесть твоя увидит свет в столице и тебе пора печататься здесь. Заранее могу тебя предупредить, что будут сниматься излишнее пьянство и насчёт заключённых. Судя по тому, как истреблялся в моей «Царь-рыбе» всякий намёк на заключённых, не было их у нас и нету, и хотя язык, как известно, вращается около больного зуба, это мало кого касается – была бы видимость благостного порядка и благополучия, вот что сейчас главное, чем озабочены охранители чести литературы.

Ну, Коля, ещё раз с удачей тебя! С прошедшим праздником Победы, с весной. Мне очень хочется быть вместе с вами, да плохому танцору… Привет Тамаре и Лене. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

14 июня 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я после больницы вот уже больше месяца в Быковке (описался!) в Сибле! Но всё недомогаю, долгое время даже читать не мог, погода меня измучила – бесконечные дожди, холод. Мария Семёновна занята в городе внуком, наезжает сюда на денёк-другой, но вот и дороги размыло, и всё уже кругом плывёт, река вышла из берегов, в деревню уже въехать невозможно, так днями буду выбираться в город. Надо потихоньку складывать чемодан, ехать на съезд писателей, да и дел скопилось много.

«Царь-рыба» моя подошла к концу в печатании в журнале, потери в повести огромны, особенно досталось второму куску в пятом номере[133]. Много нервов, много сил взяла эта «редактура», на душе было горько и пусто, недоумение брало – уж если это режут и порют, то что же тогда будет, если поплотнее навалиться на то, что называется правдой? Страшна она, матушка, ох страшна! Вот и не подпускают, ведут отстрел с упреждением.

Горькое твоё письмо о смерти брата долго лежало перед моими глазами, не раз я его перечитал – понимаю и вижу за этими строками много. Теперь тебе понятней станет то, что пережил наш брат на войне – к смерти привыкнуть нельзя нигде, и на войне тоже, но притерпеться, отупеть возможно. Я после войны лет пять или семь не реагировал на смерть, закапывал людей, как поленья, лишь смерть махонькой дочери (непривычно! не хоронил детей) сшибла меня с ног в прямом смысле, и я даже нюхал нашатырный спирт, остальное не брало.

Году в 53-м или 54-м шёл я на рыбалку за вильвенский мост по известной тебе дороге. И неподалёку от не менее тебе известной 9-й школы (шёл рано утром) увидел как-то жалко и отстранённо плачущую женщину, до которой ещё полностью не дошло горе или, наоборот, уже «перешло» её всю так, что она была как бы вне себя (в прострации, как ныне говорится) и держалась горько и как-то вяло спокойно. Её о чём-то спрашивал милиционер и записывал чего-то в блокнот. Чуть отчуждённо стоял в стороне и хмурился пожилой путеобходчик. Я приблизился и увидел накрытую женским полушалком девочку, волосики которой белели недвижно и обвисло, личико, чуть выставленное из-под полушалка, было испачкано сажей и мазутом, судя по личику, девочке было лет восемь-девять. И так её изрезало, что она вся уместилась под полушалком…

Я молча ушёл, и в душе моей появилась жалость, и долго ещё, да и сейчас я помню явственно белые волосики, жидкие, реденькие, виднеющиеся из-под старого тёмного полушалка.

Жизнь дала мне много «смертного» материала, начиная от детского потрясения – смерти матери. Нашли её на девятый день страшную, измытую водой, измятую брёвнами и камнями… Вытаскивал людей из петель; видел на житомирском шоссе наших солдат, разъезженных в жидкой грязи до того, что они были не толще фанеры, а головы так расплющены, что величиной с банный таз сделались – большего надругательства человека над человеком мне видеть не доводилось. Отступали из Житомира, проехались по людям наши машины и танки, затем наступающая немецкая техника; наступая в январе, мы ещё раз проехались машинами и танками по этим густо насоренным трупам. А что стоит посещение морга, где лежал задушенный руками женщины (!) поэт Рубцов (я был в морге первым, ребята, естественно, побаивались, а мне уж, как фронтовику, вроде и всё равно). Привычен!

Какая проклятая сила, чья страшная воля прививает человеку такие вот «привычки»?! Так вот и мой Борис Костяев не влез в эту привычку, не вынес страсти этакой, а критики всё долдонят и долдонят: «Умер от любви»! Простое, общедоступное, удобное, а главное, «безвредное» объяснение – за него «ничего не будет» – какой примитивизм!

Как твои дела подвигаются? У нас внук растёт-подрастает, зовут его тоже Витей. Ну, поклон тебе от Марии Семёновны, маме твоей поклон, жене и сыну. Обнимаю тебя, желаю скорее справиться с горем, памятуя, что оно не последнее и надо для будущих дней беречь силы. Твой Виктор Петрович

5 августа 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Ты всегда накатаешь такое, что не ответить на твоё письмо невозможно. И всё же я не ответил бы, если бы не одно обстоятельство… Я довожу «Царь-рыбу» до ума, то есть редактирую для отдельного издания. Ах, что это за работа! Устал смертельно. Десятого лечу сдавать, уродовать книгу дальше, но уже вместе с издателями.

Я в Сибле. Свету не вижу, из-за стола не вылажу, да и нету свету-то! Дней 10 постояло вёдро с холодами по ночам, и опять грянул мокромозготник.

Ужас какой-то! Свету конец! Критика на «Царь-рыбу» вызвала неописуемый гнев умных читателей-писателей своей обыденной монотонностью, умением много написать и ничего решительно не сказать.

А пишу я вот чего. Если есть у тебя экземпляр труда твоего, заверни его в бумагу и отправь по адресу: Красноярск, пр. Мира, 89, альманах «Огни Енисея», Волокитину Николаю Ивановичу.

Коля Волокитин избран там секретарём и, стало быть, автоматически – главным редактором альманаха. Он мой приятель и подшефный. Я много для него сделал. И печатать ему в альманахе нечего. Ты напиши в записке, что делаешь эту работу для Новосибирска, а чего там и как, не пиши, и нельзя ли, де, чего-нибудь использовать в альманахе? Думаю, что кусок-другой они дадут – это тебе штаны немножко поддержит, и труд твой зазря не пропадёт – издадут где-нибудь. Не везде такие идиоты сидят, как в Новосибирске.

Кланяюсь, обнимаю! Твой Виктор Петрович

18 августа 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Вернулся я из Москвы еле жив. Осчастливили меня «Роман-газетой», но… одним номером, два – это не для меня, и пришлось мне сокращать 3,5 листа[134]. Я, идиот, пошёл по повести, и вот она стала вся обезжиренная, неживая, чужая, и сам я себя запрезирал, заболела у меня голова, и, чего давно не бывало, даже сердце забарахлило. Однажды бессонной ночью мне пришло простое решение в голову – просто снять пару глав, и я снял «Летит чёрное перо», «Поминки» и кое-что из дневников Гоги Герцева. Всё вроде бы путём, но тут через мою убогую, вялую, боязливую редакторшу передают намёк: «Островата вещь-то, Виктор Петрович, почистил бы». Тут я сказал: «Идите вы все к е… матери!» На что редакторша заплакала и сказала: «Вам хорошо посылать, а кого посылать мне? И куда? С меня ведь потребуют, скажут – не умеете работать с авторами, а раз не умеете… А у меня ещё на руках мать-старушка». В другое время при упоминании о дите и о матери я сразу и сдавался, но тут был так уж свиреп и болен, что плюнул на всех детей и матерей, да и уехал домой. Так до се и не знаю: идёт – не идёт. Если не идёт – меня даже почти не огорчит. Жаль лишь времени, нервов. Головы своей жалко.

Дома меня ждали твои два письма – одно с газеткою. Спасибо тебе, Валентин! На маленькой площадке ты сумел сказать много, а то сейчас научились загромождать площадь какими-то умствованиями, за которыми ничего, кроме желания получать деньги, нет. В десятом номере «Литературного обозрения» будет «круглый стол» по «Рыбе» – мне очень интересно будет знать твоё мнение… На мой комментарий не обращай внимания, я наговаривал его с совсем уж больной головой, которая и в Сибле, откуда я и пишу, не перестаёт болеть.

Погода у нас по-прежнему скверная. Всё гниет, ничего не растёт. Кедры все, и твои тоже, от сырости скукожились (фу-ты, опять инородное слово!), боюсь, кабы не погибли. Да и мы тоже. На рынке картошка 80 копеек кило – это в августе-то! Внук наш растёт. Андрей на два года уезжает на Урал, в Чердынь, работать и писать какой-то труд. Не прижился он в Вологде, одиноко ему тут было. Пусть едет и живёт самостоятельно.

Поклон твоему дому! Всем доброго здоровья. Ваш В. Астафьев

24 августа 1976 г.

(Р. Штильмарку)

Дорогой Роберт иль Роман!

Полмесяца жил я в Москве, каждый день собирался Вас навестить, но задёргали, затискали делами, точнее, видимостью дел, до хвори, погода плохая, сыро везде, а у меня – хроническая пневмония, ну и плюс болезни, которые сопровождают человека сидячей работы всюду и везде. Приехал сын и увёз меня на машине к тётушке в Хотьково, глянули на карту – Балашиха совсем в другом конце. Сын – водитель молодой и зелёный, вот и не рискнул делать крюк, уехали домой.

Первый раз я ехал этой древней дорогой – через Переславль, Ростов, Ярославль – на Вологду. Какая тихая, теперь уже обманчиво притихшая Россия! Представляю, как тут было при царе-кесаре, и зависть к предкам охватывает – жили, никуда не спешили, ничего не боялись, одного барина почитали, а теперь-то их вон, по тыще на каждого трудящегося развелось! И все кланяться велят, и почитать их, а главное – идею, по которой они вознеслись и здравствуют.

Мой папа тоже зимогорил в Енисейске (отбывал там ссылку в 1953—1955 гг.), правда, не без вины, а по причине дурной своей башки. Сейчас у меня доживает свой век. Дети, сотворённые им с маменькой, видеть его не желают, да и мало их осталось. Поумирали, поспились.

Есть о чём поговорить нам, есть! И я непременно Вас навещу, скорее всего в октябре, в первой половине, а пока удалюсь в деревню, отлёживаться после редактуры, далеко ещё не завершённой, то есть мною-то она сделана, но ещё издательство не начинало «работу с автором».

Статью Вашего сына Феликса я читал в «Нашем современнике», и она мне понравилась[135], жаль, что не довелось мне с ним встретиться во время работы над «Царь-рыбой», впрочем, и от того уже, что я знал и видел, у меня уже раскалывается башка, а он бы, как учёный, ещё добавил мне «материалу». Ну, крепитесь, держитесь и прочее! В. Астафьев

Август 1976 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

После долгого нервотрёпного сидения в Москве я вернулся наконец-то домой, как всегда хворый, но дела недоделавший. Вот добрался и до деревни – дня два буду вовсе один, даже и не верю этакому счастью! Как-то мои домашние наловчились терзать меня своим присутствием и связанными с этим постоянными волнениями, недоразумениями, подозрениями, и пр., и пр.

Готовил я «Царь-рыбу» в «Роман-газету» в один (!) номер – больше мне не дают. Надо было сокращать 3,5 листа. Я, идиот, начал «идти по тексту», исполосовал всю повесть, измучился, изматерился, а потом догадался просто снять пару глав и только. Но тут на меня с претензиями: «Остро, надо бы то-то…» Я взорвался и сказал, что всю возможную и невозможную цензуру прошёл и с меня хватит. С тем и уехал. Пойдёт, не пойдёт – не знаю. Жаль потраченные нервы – они и без того-то сплошные хлопья.

Погода у нас так и не наладилась. Всё вымокло, выстыло – урожая ни в полях, ни в лесу. Уныло всё и в природе, и в людях. У меня всё болит: кости, лёгкие, и, чего давно не бывало, стало придуривать сердце, иной раз довольно пугливо.

Книгу тому безрукому художнику я отправил – «Затеси» отправил, ибо там рассказ «Руки жены». 15 сентября с Марьей поедем в Молдавию на Декаду русской культуры, авось маленько погреемся. А потом я всё же двину в Сибирь – надо заканчивать «Последний поклон», а то пока я его напишу, все вымрут. В начале августа умерла тётя Галя, та самая «прокурорша», что описана в последней главке «Царь-рыбы». Я на похоронах не был – не смог, и это меня угнетает очень.

Ну-с, пожелаю Герке хорошего начала учебного года, а Матрёне здоровья и здоровья. Да пусть вас больше не трясёт. Напиши Вале – пусть она мне достанет «Пастуха и пастушку» на грузинском языке. Мне грузины не отвечают. Всех целую. Виктор

А младшему Виктору завтра 4 месяца. Славный малый растёт, улыбается всем, горгочет.

5 сентября 1976 г.

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Мне всегда приятно получать твои бодрые и трепетные письма, всё в них о природе, о работе, а то алкаши одни одолевают, стонут, стишки «погибельные» шлют и сами вроде бы вот-вот погибнут, но чаще всего погибают их матери, жёны, дети, а они продолжают пить, жаловаться, ругать власти, литературу, всех чернить, кроме себя. Надоели, окаянные. Артисты они, и все одинаково играют, зато самолюбивы и эгоистичны до омерзения. Надоели, падлы!

Я живу всё ещё тяжеловато. Написать книгу, которая бы всколыхнула пусть не общество, а хотя бы отдельную публику, трудно, а потом ещё надо нести на себе, как крест, груз гнева, боли и настороженности, вызванных ею. Очень «Царь-рыба» оказалась для моего здоровья и больной головы книгой тяжёлой – до сих пор мучаюсь с нею. Сдавал в «Роман-газету», так все требуют подписей, печатей, разрешения и, в конце концов, дали сокращённый вариант в одном номере, да и то попросили: «Остро очень, так нельзя ли кое-что…», ну тут уже я освирепел, бахнул дверью и уехал. Дают вроде бы в № 23, но боюсь, что попросят в корректуре «кое-что», и я опять буду ругаться, а потом голова станет раскалываться. А ещё ведь редактура книги впереди новой, непростой – в неё входят «Ода русскому огороду», новые главы «Последнего поклона» и «Царь-рыба» – меня уж всячески готовят к «редактуре». Ах, мати божья!..

После Москвы я сразу уехал в деревню. Погода у нас по-прежнему плохая. Урожаю нет – маленько наросло грибов, вот и собираем с Марьей Семёновной да сушим, солим и маринуем – всё еда зимой, а то даже ведь картошка не выросла. И рыба не клюёт! Вода большая, корму много несёт, и она срать хотела на наживку.

Саша Филиппович прислал мне большое письмо, много о «Царь-рыбе» мне написал – умница он, но, кажется, в Свердловске ему не жить – съедят. Я посоветовал ему держать на прицеле Курган.

Пятнадцатого сентября, если будем здоровы, уедем с Марьей Семёновной на декаду, в Молдавию, хоть маленько встряхнуться и отогреться, а потом, отредактировав книгу, пусть и поздней осенью, я всё же собираюсь в Сибирь – надо заканчивать «Последний поклон», а чтобы закончить, всенепременно надо постоять на том месте у Енисея, где нашли утопленницу-мать.

Вот потянуло к этому месту, и ничего с собой поделать не могу, и книгу мне не закончить, если я не выполню этого душевного «каприза». Внук наш Витенька растёт хорошо, слава богу. Сын Андрей уезжает обратно на Урал, в Вологде не прижился. Вот такие наши дела.

Всем привет. Виктор

Сентябрь 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Лишь вчера вечером вернулся домой – ездил в Молдавию на декаду – был небольшой отрезок времени перед редакцией книги. Хотел погреться в солнечной Молдавии, ибо целое лето прокисал от дождей, но тут лихо пришлось, поехали «изучать жизнь» по районам, дождина, холод, а мы в ботиночках и парадных костюмчиках. Вернулся в Москву – закупорка! Не подписывают журнал с новой повестью Вали Распутина, стоит книга его в «Молодой гвардии», стою я, дожидаясь очереди на редактуру, – редактор у нас один. И так вот болтался в Москве, осатанел от тоски и тех, кого видел и слышал. Тем временем остановили номер «Роман-газеты» с «Царь-рыбой». Кто? Где? Почему остановил? Нынче не узнаешь. Меня просили остаться в Москве хлопотать, но за себя я хлопотать не умею, да и лёгкие мои болят, желудок расстроился ещё в Молдавии (один раз в центре Москвы прихватило, во театр!), и, словом, чувствую: надо уплетаться домой, иначе запью горькую от душевного гнёта.

Общее настроение, Коля, хреновое. Литературу снова прижимают к стене, побаловали малость и довольно! Сейчас чувствую себя нехорошо, надо бы в деревню поехать, а дела не пускают: на несколько дней хватает мелочей, потом из Ленинграда чтец приезжает, читает «Последний поклон», просит его послушать. 15 октября премьера моей пьесы в Вологде, которую Театр им. Ермоловой успешно возил на гастроли по Сибири и был в Томске, где особенно её хорошо принимали.

Идёт жизнь. И осень идёт. К концу уже, а я всё не съездил в Сибирь, и надо бы, но боюсь. Какая там будет погода? Выехать я могу не раньше 20—25 октября. А что как дождь, да ещё со снегом? Узнай, Коля, прогноз погоды хоть приблизительный. Надо хотя бы одежду нужную по сезону взять.

Теперь о делах. Повесть твоя «Нашему современнику» не пришлась. Они её держат, но чувствую – бесполезное дело. Давал читать в «Москву», но Алексеев, главный редактор, отсутствовал, и повесть вернули. Я предложил её в «Лит. Россию». Если и она забодает, я хочу ещё в «Октябрь» или в «Новый мир» показать, а ты, без ссылки на меня – иначе хана повести! – можешь сам её предложить в журнал «Молодая гвардия». Словом, время идёт, и я понимаю твоё беспокойство, но что же делать? Такая сейчас полоса в литературе, совсем бы ничего не писать – вот бы все с облегчением вздохнули. Чем хуже дела, тем больше боятся слова, особенно в России. Всегда так было, но нынче уж и вовсе боязнь слова достигла неслыханных сфер и высот, цензура сквозная, как хиус на Енисее зимой.

Коля! Ты только не затяни с письмом. Маленько, но сразу напиши.

До встречи, надеюсь, скорой. Тамаре и Лене поклон.

Обнимаю, Виктор Петрович

4 октября 1976 г.

(В редакцию газеты «Кадр»)

Уважаемый тов. Е. Поротов!

Спасибо Вам за газету «Кадр», за письмо и предложение ответить на Вашу анкету. Коротенько отвечаю (подробнее нет времени):

1. Я – зритель с детства. В деревенском клубе крутил «динамку» немого кино, чтоб заработать право смотреть бесплатно фильм. Каждому огольцу доверялось прокрутить целую часть. Силы хватало не у всех, слабела рука, слабел свет на экране, исчезало изображение, публика громко выражала негодование, и слабака немедленно подменяли. Из фильмов, увиденных в детстве, мне ярче всего запомнился «Когда пробуждаются мёртвые» с участием молодого Игоря Ильинского. Видел я первый звуковой и цветной фильм – «Соловей-соловушко». Впечатление чуда, сколь его потом ни пытались уничтожить наши и заграничные ремесленники кино, так и не исчезло до сих пор.

Сейчас, в силу суеты и занятости, я уже не такой активный зритель кинематографа, появилось чувство усталости (не пресыщенности) от огромного количества фильмов серых, привычных и часто вторичных. Из двухсот фильмов, выходящих за год, запоминается два-три – это очень мало, даже в литературе, переживающей сложные времена, нет такого многопроцентного серого потока продукции, а ведь воздействие кино на массы куда более напористо ныне, нежели влияние литературы.

Из последних фильмов студии «Ленфильм» (мною увиденных) запомнилась картина «Старые стены», а в картине больше всего мне понравилась Гурченко, сделавшая сложную, если не сложнейшую, работу, перешагнув через образ и стереотип той, что засела в памяти зрителей, скорее и не героини, а персонажа, исполняющего песенку: «Пять минут, пять минут…»

Проблема «Писатель и кинематограф» будет до тех пор, пока существует и то, и другое. Уж очень разные это вещи. Думаю я, что было и будет в этой проблеме главенствующее лицо – писатель, ибо сколько бы у него ни было надзирателей, они не могут проникнуть в его тайну, тайну замысла, и, следовательно, никому не дано распоряжаться писателем, сколь бы ни старались, как бы ни изощрялись в этой бесполезной и бессмысленной работе люди, присваивающие себе право судей, диктаторов или «добрых советчиков».

И ещё – писатель свободней кинематографистов был и будет потому, что процесс его работы стоит недорого – бумага, перо, а место – если приспичит писать – можно найти хоть в лесу, хоть на чердаке. Киношник обложен со всех сторон надзором, словно медведь в берлоге, и я удивляюсь даже, как это иным режиссёрам при таком огромном количестве финансовых, идейных и прочих надзирателей ещё удаётся иногда как-то извернуться и выпустить что-то интересное на экраны! Считаю это не просто удачей режиссёра, сценариста, художника, оператора и актёров, а их творческим подвигом. Думаю, дальше будет ещё труднее, уж очень много (год от года всё больше и больше) появляется желающих руководить, направлять, указывать, ковыряться в душе художника и всё меньше и меньше желающих нести тяжёлую каторгу творца.

Демагог, если судить хотя бы по журналу «Экран», становится всё более напористым и властным диктатором; и если учесть, что художник, «как собака, всё понимает, но сказать не может», битву наглядно проигрывает он. Хотя, когда демагог срубит последнюю сосну и окажется лицом к лицу с пустыней, ему снова придётся замолчать и ждать, когда другие, способные к труду и творческому подвигу люди насадят и вырастят лес и ему, демагогу, снова будет что срубать…

Сейчас одновременно ведут со мною переговоры о постановке картин по моим произведениям три студии. «Всякому овощу своё время» – гласит житейская, честная русская пословица. Видимо, я, как «овощ», созрел для кино…

С приветом, В. Астафьев

Ноябрь 1976 г.

(Главному редактору «Литературной газеты»,

В секретариат правления

Союза писателей СССР)

Двадцать шестого октября в вестибюле дома творчества в Гагре мы с женою смотрели по телевизору встречу по футболу между командами «Арарат» и «Зенит». Араратовцы забили гол ленинградцам из спорного положения, и кто-то сзади меня сказал: «Глядите, зенитовцы и не спорят!» Меня, как давнего болельщика за «Зенит», сунуло сказать: «А они и не будут спорить, это не араратовцы, которые в игре со «Спартаком» устроили безобразный митинг на своём поле…»

«Что говоришь, негодяй?!» – вдруг заорал сидящий рядом с женой, вальяжно развалившийся в кресле гражданин.

«Простите! – сказал я. – Но я не с Вами разговариваю».

«Хам! Ты должен извиниться передо мной. Тебя судить надо за такой подлый душок!..»

И пошла такая брань, что я вынужден был ответить:

«Что Вы орёте? Вы что, напугать меня хотите? Так я пуганный на фронте фашистами, и напугать меня уже трудно».

«Идиот! Хамло! Ты ответишь за эти слова…» – ещё громче разорался гражданин, брызгая слюной, картинно гневаясь.

Я замолчал, ибо понял, что он провоцирует скандал, да и руки у меня стали отниматься, начало схватывать сердце – перед отъездом в Гагру я сорок дней отлежал в больнице. Жена моя вежливо попросила совсем уж разбушевавшегося гражданина, когда я замолк: «Перестаньте! Да перестаньте же, пожалуйста!..»

«Ты своему дураку-мужу указывай! Ты на него, идиота, воздействуй!..» – всё в таком же тоне и духе. Мало того, гражданин этот демонстративно закурил и принялся пускать дым в лицо жене, продолжая при этом орать, всё более и более склоняя свою речь в шовинистские направления.

Тогда рядом сидящий с ним гражданин в очках похлопал его по руке и со скорбным вздохом сказал:

«Успокойся, дорогой! Их не перевоспитать!..» – было это сказано так, чтобы мы с женой уяснили, что не нас перевоспитывать, а всех русских.

Каково же было моё удивление, когда я узнал, что на болельщицкую реплику, может быть, и неуместную с моей стороны, этакий вот провокационный базар устраивал работник «Литературной газеты», постоянно и настойчиво ратующий за утверждение человеческого достоинства, Константин Богратыч Серебряков, а утешал его и говорил насчёт перевоспитания «их» – один из секретарей Союза писателей Армении, фамилию которого, надеюсь, Серебряков вспомнит.

И вообще уяснил я, оглядевшись: Серебряков работал на свою публику – в вестибюле сидели одни его собратья, и это перед ними он выказывал себя истинным «патриотом» и желал громкого скандала, но его не получилось.

Разумеется, ни я, ни жена не спали после этого происшествия, ожидали, что Серебряков извинится хотя бы перед женщиной, вступившей в партию на фронте, имеющей правительственные награды, написавшей две книги, матери троих детей, наконец, просто женщиной. Но человек, как бы желавший нас «перевоспитать» (на свой лад, чтобы обращаться с незнакомыми людьми на «ты», вести себя разнузданно в общественном месте, хамить женщине!), Серебряков, видимо, считает своё поведение нормальным, особенно там, в тех местах, где он чувствует себя «дома» и в окружении «своих» людей.

Я никогда не работал в большой, да ещё центральной газете, был литературным работником всего лишь в районке, но редактор её не уставал повторять всем нам, тогда ещё молодым и горячим, работавшим в газете, что мы – представители одной из самых древнейших, видных народу, профессий. Мы – журналисты и обязаны постоянно помнить об этом и вести себя достойно как в редакции газеты, так и вне её, вплоть до собственного дома, не говоря уж о местах общественных.

Уверен, что и в «Литературной газете» придерживаются этой святой для советского журналиста морали, и, думаю, Серебряков не позволяет себе вести себя так в другом месте, в Москве, например. А он и после инцидента продолжал вести себя в доме творчества вызывающе, курил в вестибюле, несмотря на запреты, если говорил, то на весь зал, если сидел, то непременно развалившись.

Впервые в жизни и за двадцать с лишним лет работы в литературе я прибегаю к такому прискорбному «творчеству», ибо впервые был так оскорблён и унижен. Я не требую извинений от Серебрякова – трижды раненный фашистами, я слишком хорошо знаю цену тем ранам, а нанесённые публично – цена им ничтожна. Но настаиваю, чтобы Серебряков письменно извинился перед моею женою – Марией Семёновной Астафьевой, по адресу: г. Вологда, ул. Ленинградская, 26, кв. 12. И ещё надеюсь, что главный редактор «Литературной газеты», партийная организация редакции напомнят своему сотруднику об этике журналистской и человеческой.

С уважением, Виктор Астафьев, член правления СП РСФСР

14 ноября 1976 г.

(Е. Городецкому)

Дорогой Женя!

Ездил я в обратную сторону, в германскую, на Неделю советской книги. Погода там, у германца, хорошая, золотая осень, и харчей полно, чего не скажешь о стороне нашей – и погода мерзость, и харча нет. Я очень ободрился от германской погоды, все перегрузки хорошо переносил, ведь три-четыре выступления в день! И так уж привык к бодрому состоянию, что, когда заехали ночью в Белоруссию и заныли мои кости, думал, отлежал их. Ан нет! Погода меня замаяла. Болотная, сырая, протухлая. Все дома болеют и особенно внук. Вот уже месяц парень мается с воспалением кишечника. Медицина наша и порядки созданы не лечить, а мучить, и как бы не замучили парнишку. Сегодня ревел он, бедный, всю-то ночь напролёт. Ещё и зубки режутся.

Надо уезжать. Дорога мне только в Сибирь, на родину, или на тот свет. Лучше на родину. Сперва я думал построить дом в Овсянке, вселиться в него и припухнуть. Но ведь опять же при наших-то порядках построят его года за три-четыре, и мне надо быть там, терпеть, руководить, раздавать деньги, трепать нервы. Опять придётся кланяться, просить квартиру. Ах, мати божья!.. Дома о моём решении ещё никто ничего не знает. Постепенно готовить – изведутся. Ведь переезд в нашем возрасте, при нашем барахле уж и не просто двум пожарам, а землетрясению равен…

Ну, никто как Бог.

С «Рыбой» этой мучения мои всё не кончаются. Только недавно сдал книгу в производство в «Мол. гвардии», как тут же узнал, что в «Роман-газете» остановили, вынули уже из производства даже сокращённый вариант. До лучших времён, говорят. Кто остановил? Кто говорит? Ныне ничего не узнаешь, хотя я и догадываюсь, кто и откуда и даже почему…

Я уже давно ничего не пишу – некогда. Надо бы заканчивать «Поклон» и непременно нынче, а я никак ладом за стол не сяду. Суета засосала, затянула, будто в улово. И дома, в Сибири, побыть не соберусь, а уж снится и Сибирь, и Тунгуска, как я и предполагал. Комары, гнус, холод – это всё память отмела, будто литературный лакировщик высветил природу, время, на реке проведённое, берега, воду, горы, людей…

А когда поеду – не знаю. Прежде надо ехать лёгкие лечить. И башку. Болеть стала, курва. Давление прыгает. Ну да годы ведь уже немалые. Чего спросишь с войны? Новой не было бы хоть, одно и утешение и надежда.

Ну вот и накорябал маленько, между всяких дел. Кланяюсь твоей многочисленной семье!

Обнимаю тебя – Виктор Петров сын.

А папа с прошлой осени живёт у меня. Оставил его тут одного в деревне, он ка-ак загулял – это в семьдесят-то пять лет. Неисправим бродяга!..

Ноябрь 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Нет, не пробил я твою повесть в Москве. Побывала она во многих местах, последнее – я обращался прямо к Ананьеву в «Октябрь», и вот перед тобой его отрицательный ответ. Больше мне обращаться некуда. Я не согласен с замечаниями редакций, но что делать? У именитых печатается всякая херня, поэтому от неименитых ждут чего-то выдающегося. Не расстраивайся, такова уж писательская доля – у одного сразу и везде всё идёт, у другого дела налаживаются постепенно, и горы он берёт пешим ходом, да своим, а не на вертолёте и не с помощью литературного эскалатора.

Я живу всё время на грани больницы. Давно бы уж надо залечь, да неохота, да и внучек с дочерью всё ещё лежат в больнице, у внучка никак не наладят стул. 12-го я уеду в Москву на редколлегию, 15?16-го – пленум, так, может, и увидимся, если меня к той поре не завалят в больницу.

Целую тебя, Виктор Петрович

28 ноября 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Какое-то наитие. Днём был в молодёжной газете, что-то разговорился о Чусовом и проговорил почти полдня, тут только и обнаружив, как ярко отпечатался и город, и время, в нём прожитое… А ещё говорим: «благодарность», «неблагодарность»… По отношению к Чусовому мне впору петь: «Мне б надо Вас возненавидеть, а я, безумец, Вас люблю!..»

Словом, пришёл из редакции, а от тебя письмо. Не ответил сразу, плохо с внуком, плохо дома. У малыша уже полтора – полтора! – месяца не могут остановить понос, и я, долго державшийся, тоже начинаю впадать в панику. Всё, что в наших силах, не таких уж сильных, сделано, и тщетно. Везти мальчика в Москву боюсь. Боюсь, что повторение анализов, новое голодание доконает его натуру, удивительно стойкую, мощь какую-то недетскую. Мальчик, голодающий так долго, так долго страдающий от болезни, уколов, душной палаты, горьких лекарств, всё ещё всем, а в особенности нам, радуется, улыбается и даже от уколов не орёт. И только гнётся и по-взрослому ойкает. По сей причине не вступаю я ни в какие с тобой литературные дискуссии – башня сдвинута, я уже и позабывать стал о какой-то «Царь-рыбе». Прочёл тут в «Литературном обозрении» (гранки-то читал на бегу в Москве) и удивился: «Гляди-ко, кого-то и задело за живое»…

О Герцеве только так и возможно было написать в «Царь-рыбе», тронь я эту коросту сильнее и глубже, другую ж книгу пришлось бы писать.

Не попадалась ли тебе книга В. Фомина «Пересечение параллельных»? Фомин этот – киновед, и книга его о кино, о близких нам людях. Он не только кончил тот же факультет, что и ты, но и похож на тебя многим, в том числе и бородой. Они приезжали ко мне в Сиблу со сценарием – «Мосфильм» экранизирует «Перевал». Картину будет снимать Булат Мансуров – порядочный, по-моему, мужик и работяга. Снять должны летом 1977 года. Я продал право на экранизацию, но чем могу, помогаю.

Теперь о Васе Белове. Я последние его вещи не читал, но читал предпоследние. Тревогу твою вполне разделяю, тем более что сам он абсолютно не знает, что давненько уж находится в творческом кризисе и пишет не то, что ему бог велел, а людей, которые бы ему это сказали иль написали, возле него нету. Вологодские-то люди – лукавые, они и не скажут никакой горькой правды. Сам Вася тоже из вологодских, хвалится, что в институте пять лет жил в одной комнате с человеком и не сказал ему, что он бездарен, а вот мы, нехорошие, такие-сякие, сказали. А тот, надсадившись от бесполезного и графоманского труда, рано умер, а точнее, просто пропал, а всё же Вася никому не признаётся, что усугубил всё дело, помог товарищу, русскому человеку скопытиться своим блядским молчанием. Я уж давно раскусил эту вологодскую доброту, она страшнее жестокости.

В «Молодой гвардии», в редакции «ЖЗЛ», заведующим работает Юра Селезнёв, очень хороший человек. Я просил его, чтобы он давал тебе что-нибудь на рецензию. Народу у него пребывает дополна, суета заедает, может, и забыл, так напомни ему словесно иль письменно, что я ходатайствовал. Ко мне он хорошо относится.

Моя мечта, если внук выздоровеет, закончить «Последний поклон». В Сибирь мне не удалось и нынче съездить, но недавно съездил на неделю ещё раз в ГДР, пригодится в будущих писаниях о войне.

Из Сиблы я бежал рано. Лета не было. Осень была плохая. Я никаких сил не набрался. От сырости ноет всё.

Вот пока и всё. Всем поклоны. И с Новым годом! Едва уж соберусь написать. Будьте все здоровы! Ваш Виктор Астафьев

3 декабря 1976 г.

Вологда

(В. Хорошавцеву)

Дорогой Виктор!

Привет тебе, Тоне и граду Чусовому, который я вспоминаю часто, и недавно по какому-то поводу и тебя вспоминали. Наитие! Я с удовольствием прочёл твоё писание, ибо о рыбалке – да ещё об Усьве, да ещё о хариусах! ещё – и читать-то удовольствие. Беллетристикой, да ещё серой, я уже сыт по горло.

Пятнадцатого декабря редколлегия журнала «Наш современник», там зреет предложение дать что-то по поводу «Царь-рыбы», то есть дать разные материалы, пришедшие после этой повести. Я предложу прочесть и твой материал. Если не выйдет, надо будет его послать в «Уральский следопыт», я это и сделаю. Но вообще-то надо тебе сказать, после появления этого материала всякого рода туристы вовсе одолеют Усьву и всё пожгут и побьют, и обхаркают – турист стал бедствием для нашей многострадальной природы.

Мария Семёновна тоже шлёт вам поклоны. А я, прочтя твою страничку, нежно и с грустью вспоминал, как мы рыбачили на Яйве и как отпустили щуку-крокодила. Сейчас смешно и отрадно вспоминать всё это, ибо ничего в жизни лучше-то и нет, как общение с природой – рыбалка, охота. К сожалению, время моё уходит на дела совсем иного порядка, на какие-то заседания, никому не нужные поездки, чтение рукописей, преимущественно убогих, на ответы, бытовую суету.

У меня развилась и сильно меня мучает хроническая пневмония – зимой на рыбалке почти не бываю, а тут всё лето лил дождь, приостановился было в октябре, в ноябре снова начался и до сей поры – сырь, мразь. Утром едва поднимаюсь с постели.

Сын Андрей работает в Чердыни, в музее, с Уралом не расстаётся. Дочь здесь работает, сделалась матерью, да вот мальчик тяжело болеет, она лежит с ним в больнице, но дело, слава богу, пошло на поправку. Сейчас вот собираемся с Марией Семёновной навестить их в больнице.

Ваш В. Астафьев

1976 г.

(Ученикам и учителям

школы-интерната № 2 г. Череповца)

Благодарю вас за письмо и за добрые слова о моей работе! Желаю успехов всем и в частности литературному кружку вашей школы. Вы, наверное, знаете из биографии, что я тоже когда-то участвовал в школьном рукописном журнале и «творчество» моё началось именно там, в школе.

К сожалению, я не могу сейчас приехать в Череповец – нездоров, а почты и дел скопилось очень много, ибо только что вернулся из ГДР, где проводилась Неделя советской книги. По этой причине и на вопросы ваши отвечу коротенько.

Люблю классическую музыку. Больше других музыкальных произведений люблю Первую симфонию Калинникова, концерт для фортепьяно с оркестром Грига, «Реквием» Верди, увертюру к опере Вагнера «Тангейзер» и вообще всю оперную музыку люблю, любовь к которой привил мне воспитатель детдома Василий Иванович Соколов (прототип Репнина в повести «Кража»).

Писатель, как и всякий серьёзный читатель, с возрастом меняет свои привязанности – первой прочитанной в жизни книгой и долго мною любимой была «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, потом любил всё то, что любят все дети. В молодости обожал Тургенева, в особенности его роман «Рудин». Затем «переметнулся» к «Мартину Идену» Джека Лондона. Постепенно дорос до русской классики и добрался до Льва Николаевича Толстого, до Бунина и до Достоевского, который уж многие годы был и остаётся моим кумиром. Если говорить о книге, которая меня «перепахала», так это, прежде всего, «Братья Карамазовы» Фёдора Михайловича.

Сейчас начинаю снова открывать для себя Пушкина и Гоголя и вновь, уже взрослым умом, поражаюсь их гению, их недосягаемости…

Недавно вышла моя книга с повестями «Стародуб», «Кража», «Пастух и пастушка» в издательстве «Художественная литература», которую предваряет моя статья «Стержневой корень». В статье вы найдёте более подробные ответы на все остальные ваши вопросы, а я прощаюсь с вами и ещё раз желаю всем вам всего доброго и хорошего!

Виктор Астафьев

12 декабря 1976 г.

Вологда

(В. Юровских)

Дорогой мой лесной опёнок!

Тебя и всех твоих юровичей поздравляю с Новым годом! Здоровы все будьте! А тебе пусть хорошо пишется и по-лесному хорошо дышится!

Я много тебе не пишу, всё недосуг. Ночью еду в Москву на редколлегию, пленум и т. д. Лишь позавчера выписали внука из больницы, и лишь вчера начало подмораживать, а то всё было мокро, мерзко, кисло. Целый год мокреть! Ещё один такой год, и мне с моими лёгкими можно писать завещание.

Нервишки мои на пределе, весь я раздражён, всё во мне дрожит до последней клеточки, не пишу «для себя» ничего, но всё время в работе, всё время суета, нервотрёпка, которую усугубляет и увеличивает моя преподобная супруга, умеющая нагнетать в доме панику и мрачность бесконечную. Одна у меня надежда отдохнуть от жены, от детей, от телефонных звонков, каких-то суетных дел – съёмки фильма «Перевал» вроде бы намечаются на моей Родине, уехать бы на всё лето с киношниками, спрятаться от всего и постепенно подготовиться к переезду на Родину. Здесь я больше жить не могу – скверно, грустно, не родно!

Ну ладно, не буду нагонять на Вас тоску – везде и у всех свои проблемы и беды.

Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

1976 г.

(Н. Христову)

Дорогой Николо Христов!

Пишет Вам из далёкого русского города Вологды русский писатель Астафьев. Не знаю, насколько точный Ваш адрес дали мне в журнале, но, надеюсь, письмо моё найдёт Вас.

Я с большим волнением и болью прочёл Вашу «Колючую розу» в журнале «Иностранная литература». Сам я родом сибиряк, моё родное село близко от Красноярска. Вырос на берегу Енисея и с детства научился почитать и любить нашу родную природу, и, когда начал писать – в 1951 году на Урале, – тема природы заняла главенствующее место в моей работе. Вот почему мне так близка и понятна Ваша боль и Ваше страстное слово в защиту природы. Вы совершенно точно назвали одну из причин такого тревожного положения на земле – человеческая беспечность, от которой до преступности всего шаг, и шаг совсем небольшой.

Я недавно закончил большую повесть «Царь-рыба», она напечатана в 4—6 номерах журнала «Наш современник» и должна скоро выйти в сокращённом виде в «Роман-газете». Большинство глав-рассказов в повести как раз о человеческой беспечности и безответственности за себя и за свои поступки. Особенно безответственно ведут себя люди в тайге сибирской, ибо кажется им, что она нескончаема, вечна и сколько бы её ни тиранили – конца ей и её терпению не будет. То же самое, наверное, думают люди, истребляющие джунгли Амазонки, – они так широки и дики, что создают обманчивое представление о неисчерпаемости земных богатств.

В Болгарии у меня выходило несколько книг, слышал, что начинается издание двухтомника. Может, что-то и попадалось Вам на глаза. Буду рад, если мои чувства и моя боль перекликнутся с Вашими чувствами и с Вашей болью, ведь живём-то мы все на одной земле и заботиться о ней надо бы всем людям, но пока очень и очень многие не понимают, что пилят и уже опасно подпилили сук, на котором сидят. У нас тоже пока больше тревожатся и заботятся о природе пишущие люди и учёные. Люди же, непосредственно занятые работой на земле, в лесу, в недрах земных, машут на всё это рукой: «На наш век хватит!..»

Мы свой долг посильно исполняем, но, думаю, недостаточно страстно делают своё дело многие пишущие люди. Все бы вот писали так, как Вы свою «Колючую розу», наверное, скорее заставили бы задуматься человечество о своём будущем.

Ещё раз благодарю Вас за великолепную прозу. Желаю Вам доброго здоровья, а людям земли – благоразумия!

Кланяюсь Вам с почтением. Виктор Астафьев