1990

24 января 1990 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Уважаемый тов. Струнников!

Ваше гневное и во многом справедливое письмо переслали из Верховного Совета мне. Я хотел бы переслать его в газету – еженедельник «Ветеран», – если Вы не возражаете. Я попрошу его напечатать, чтобы дать укорот некоторым «героям» из «политобоза».

«Везде хорошо, где нас нету», – гласит русская пословица. И на фронте, и в тылу было ох как тяжко. Только на настоящем фронте, то есть на передовой, только в настоящем тылу, то есть на производстве, у станка.

В Вашем страшном городе, когда ставился там завод и станки работали под открытым небом (с каким героическим пафосом это показано в нашем «киношедевре» – «Вечный зов»!) – уже в конце сорок третьего года многие люди, особенно ребятишки и женщины, не возвращались со смены. Они замерзали на пути в рабочие бараки, и весной на территории завода вытаяли десятки тысяч трупов. Их сгребали лопатами, граблями в кузова и хоронили в общих ямах – так ставил «на крыло» нашу побитую авиацию комбинат Вашего, ныне сверхзагрязнённого, смертельно больного города. А он не самый грязный в стране. Есть грязнее, и много грязнее.

Но и на фронте, голубчик мой, Струнников-гневный, многие и очень многие из первого боя не возвращались. Раненых часто и очень часто бросали замерзать, а иные бедолаги, и до фронта не доехав, погибали. А уж паёк наш, Господи! Если бы не «бабушкин аттестат», то есть если бы мы не воровали, не мародёрничали, то все и позагибались бы с голодухи.

Да, нам полагалось кило хлеба на день (у немцев 600 граммов), но часто вместо хлеба выдавали два клёклых сухаря, да ещё селёдку к ним добавят в безводной местности. Немцам к 600 граммам давали сливочное масло, галеты, печенье, сахарин и т. д., и т. п., а нам затыкали горло этой пайкой. Анекдот фронтовой тогда родился: немцы по радио агитируют: «Рус! Иван! Переходи к нам! У нас шестьсот граммов хлеба дают!» А в ответ: «Пошёл ты на хрен, у нас кило дают и то не хватает!»

Я рядовой окопный, трижды раненный боец (пишу и работаю с одним зрячим глазом, поэтому на клетчатой бумаге), не пользуюсь подачкой – а это именно подачка – больше слов, чем харчей, хотя и прикреплён к магазину, где ублажают инвалидов войны (я инвалид 2-й группы), у меня пенсия персональная – 152 рубля. Инвалидной книжкой я воспользовался всего несколько раз – при безвыходном положении. Так же ведут себя и мои собратья-фронтовики, а наглеют «политобозники» из армии Брежнева – Вы правы. Они и на фронте хорошо жировали.

Сам будущий вождь был большой спец по молодым бабам, да больше ему и заниматься нечем было, как щупать медсестёр и околофронтовых пэ-пэ-жэ.

Нашего брата, истинных окопников, осталось мало (и я пишу Вам из больницы), конечно, не все, далеко не все они вели себя достойно в послевоенные годы, многие малодушничали, пали, не выдержав нищеты, унижений – ведь о нас вспомнили только 20 лет спустя после войны, и коли Брежнев бросил косточку со своего обильного стола, наша рабская кровь заговорила, и мы уже готовы целовать руку благодетеля, забыв добрый совет великого русского поэта: «Избавь нас, Бог, от милостей монарших и от щедрот вельможных отведи».

Но – «не судите да не судимы будете!».

Всех чохом загребая, Вы обижаете и тех, кто вынес эту жизнь такой, какой она ему досталась, и несли свой крест мои собратья, да и несут ещё стоически, пусть и рабски, но никого не объедая и не ушибая. У меня осталось семеро друзей на этой земле – в одном взводе работали, муки принимали такие, что и вспоминать о них тяжко. А унижение! А обиды! А наветы! А объедаловка! Ох-хо-хоооо! – армия-то, в принципе, не изменилась, любуйтесь на неё! Дивуйтесь! Так вот, из семи моих собратьев по окопу один лишь в большие начальники вышел. Ныне все пенсионеры, никто ни разу не сидел в тюрьме, не украл крошки хлеба у государства, не спился, не разрушил семьи.

Не надо их обижать, иначе Вас Бог обидит! А он за нас, Бог-то, раз сохранил нас в таком пекле, каким была Отечественная война. Как и во всём обществе, среди ветеранов есть и сволочи – они и на фронте были сволочами, шакалами, но достойных людей больше.

Жду Вашего разрешения отослать Ваше письмо в «Ветеран». В ответе имя, отчество и точный адрес должны быть.

Извините за почерк. Устал. Да лучше и не умею. Кланяюсь.

Виктор Астафьев

28 января 1990 г.

Красноярск

(С. Н. Асламовой)

Дорогая Светлана!

Получил я книги и письмо Ваше – спасибо! Сам я попал в проруху, в заразной Москве на съезде подцепил грипп, с дикой температурой сутки лежал до дому и здесь с ходу в больницу. Начались осложнения на сердце. А я так разогнался в работе над романом! Мне бы ещё неделю-две до съезда, и кончил бы черновик первой книги, а теперь работоспособность утеряна, за столом занимаюсь пустяками, на роман ведь крепкие силы нужны. Боюсь, что зима так и пройдёт в недомоганиях.

Света! У меня большая просьба к тебе и издательству: если ещё не поздно, гонорар за мою книгу из «Юношеской библиотеки» пусть переведут на счёт Иркутского детского фонда, туда, куда перевели деньги от фантастики. Мне нужен всего лишь квиток из бухгалтерии издательства – означенное число перевода и сумма.

В Красноярске-то не остаются внакладе, то сюда, то туда деньжонки отсылаю и ещё отдам, а в Иркутске, глядишь, и от меня помощь какая-никакая будет. Сделайте, ладно?

Кашель всё мучает, и грудь «харчит», как точно говорят в деревне.

Ну, всего Вам доброго! Кланяюсь, обнимаю. Ваш Виктор Петрович

3 февраля 1990 г.

Красноярск

(В. В. Воробьёвой)

Дорогая Вера Викторовна!

Книжку я получил и, отложив ворох всяких дел, да всё суетных, не писательских, посмотрел её на ночь. Замечательная книжка, поучительная для современных писателей-олухов, выясняющих, кто за евреев, кто против, и на всякий случай подпевающих евреям, поскольку нынче это выгодно.

Как жалко, как горько, что Костя[209] не увидит этой книги. Может, как-то в земле отзовётся и дойдёт до него радость моя и всех его истинно любивших товарищей и друзей – и собрание сочинений, и другие книги, и поминание на родине, и эта вот исповедь души! Я верю, что кто-то, в чём-то, может, духом каким донесёт до Костиного упокоения наши чувства, нашу вину и молитву о нём. А то, что он был строптивый и гордый мужик, я ведаю по одному памятному случаю.

Какой-то съезд начинался или уже продолжался, оглядел я Колонный зал, смотрю – Костя спешит ко мне, расталкивая народ, улыбается широко, ладный, хорошо одетый, с умело завязанным галстуком (я это всегда замечаю, поскольку сам до сих пор завязывать его не умею и Марья моя завязывает мне галстуки впрок, закладывает их в чемодан, а я в столицах, идя на Рождество, надеваю их через голову). Обнялись мы с Костей, крепко припали друг к другу, он меня по спине колотит, а голову с плеча не убирает – слёзы прячет. Я ж детдомовец, понятлив, а Костя – опять же по причине детдома: там ведь забьют, если не умеешь приспосабливаться.

Костя в тот раз отчего-то был убит, жаловаться мне откровенно стеснялся, и, поскольку дела мои шли чуть лучше, чем у него, но помочь-то в ту пору я ему ничем не мог, кроме как поддержать добрым словом. Вижу, неподалёку разговаривает с кем-то Б., изящно одетый, хорошо причёсанный, с тоже умело завязанным галстуком и уверенным видом. Я и ляпни Косте: «Ты ж с Б. знаком, обратись к нему, он сейчас в фаворе – секретарь, в сферы вхож…»

«Знаешь что, – разом освирепев, рыкнул Костя, – пошёл он, этот литературный барин. Я с голоду подыхать буду, к нему не пойду!..» – и от меня ушёл стремительно, и только потом, когда мы сидели в компании в гостинице, попивали водочку, подсел Костя ко мне и возникшее меж нами отчуждение снял. О Б. мы с ним уже никогда после не разговаривали, да и надобности не стало. Мы оба скоро поняли, что на бога надейся, да сам не плошай.

А написать предисловие я не могу – загружен бумагами по маковку, и все бумаги одна важней другой, аж военные с пистолетом на поясах их приносят, под расписку отдают, но главное – моё здоровье. Заразным гриппом маюсь, едва живой вернулся из поездки деловой и сразу в больницу. Недавно отпустили домой, но всё недомогаю, каждый вечер поднимается температура, кашель, голова болит, сердце постанывает, но главное, работоспособность утратил.

Перед съездом, после осенней поездки по России, на Курщину и в Америку, где все работают хорошо и не болтают про работу, про изобилие, я так горячо и сильно начал работать над романом о войне, что быстро накатал почти весь черновик первой книги (я, если «дозрею», то черновик пишу лихорадочно, стремительно, даже не зная, что получится, и только потом, получив первый текст с машинки, маю его и сам маюсь до истощения нервов и плоти). Ничего не пишу, кроме писем, ответов на письма и жалобы сов. граждан, а их всё больше и больше, жизнь испаскудилась, народ отупел от нищеты, но верит в бумагу всё ещё свято, берёт за грудки ближнего неистово, поскольку дальше и выше смелости ему недостаёт.

Простите меня, все Воробьёвы, и не обижайтесь. Вам ли меня не понять? Я тоже жалею, что в Курске не удалось ни с кем путём поговорить – стали видеться редко.

Всем вам кланяюсь. Виктор Петрович

1990 г.

(Адресаты не установлены)

Дорогая Люся! Дорогой Жан!

Как приятно было получить от вас весточку и ещё, и ещё раз вспомнить моё гостевание в вашем приветливом ломе. Вспоминаю, как Жан угощал прекрасным вином, был остроумен, оживлён и даже выкурил трубку под конец вечера в гостиной, хотя я и понимал: ему при его хворях это едва ли полезно. Но я и сам, загулявши, на хорошем душевном подъёме могу перейти через «нельзя» и не сожалею об этом – минут, доставляющих удовольствие общения с приветливыми людьми, душевно совпадающими с тобой, не так уж много случается в жизни, и ими надо дорожить.

Мы живём помаленьку. Постигло нас большое горе – умерла дочь 39 лет от роду, остались с нами её дети, девочка и мальчик, Витя и Поля. Трудно, конечно, особенно бабушке, с ними, и молим Бога, чтоб он продолжил наши дни ради сирот. Что они без нас? Как? Время такое тревожное.

С горем и бедой справлялись в работе. Я писал новые главы в повесть «Последний поклон» и рассказы, статьи, даже очерк один о природе написал, хотя давал себе слово больше не соваться «в лес».

В прошлом году у меня было восемь публикаций: статья о Гоголе, очерк о северной природе и пять рассказов, в том числе два маленьких рассказа, написанные ещё в шестидесятых годах. Осенью я сделал ещё один, пятый заход (после публикаций) на повесть «Пастух и пастушка», и она наконец-то обрела тот уровень и «лик», который и задумывался. Все потери, случившиеся на пути к читателю, восстановлены, кое-что переосмыслено и дописано после моей поездки на Украину, по местам боёв. Журнал «Студенческий меридиан» начал публиковать повесть в новой редакции.

Летом я побывал в Испании, а осенью – в Америке, посмотрел, подивовался, отдохнул, и мне захотелось работать. Вернувшись домой, продолжил работу над военным романом, в котором и бумага уже пожелтела – так давно я не открывал рукопись. Очень хорошо начал работать, прошёл почти половину черновика первой книги, и тут настала пора ехать на съезд депутатов в Москву. Погода в столице была мокрая, хлюпкая, народищу везде толпы, и я подхватил столичный грипп, лежал в больнице и до сих пор избываю хворь, осложнение легло на сердце, главная работа – над романом – остановилась.

Из новых рассказов я составил сборник, включил в книгу и повесть «Пастух и пастушка» в новой редакции, и известный вам «Печальный детектив». Книга выйдет к концу нынешнего лета в московском издательстве «Книжная палата». В эту книгу включена и «Людочка». Я уж подумывал через ВААП переправить вам эту книгу, и тут ваше письмо. Сейчас мне уже лучше, и я надеюсь скоро войти в рабочую форму, продолжу работу над романом.

Издательство «Молодая гвардия» с 1991 года начинает издание моего собрания сочинений в шести томах. На сей раз хотят выпустить его за два года, вот этой трудоёмкой работой и буду заниматься. Сдача первого тома в апреле нынешнего года. Когда выйдут все шесть томов, я попробую переправить их вам на добрую память, а пока буду ждать новую книгу из «Книжной палаты» и непременно пошлю её вам, но ничего не навязывая. Найдёте возможным что-то переводить – ради бога, а на нет и суда нет.

У нас нынче редкая по сибирским временам зима: были морозы и до 40! Теперь потеплело, солнечно, сухо, много белого снега, вороны уже ремонтируют гнёзда и гоняются друг за дружкой – признак дружной весны. Бог даст, потеплеет и в стране, всё помаленьку наладится. Живём надеждами.

Будьте здоровы! Мира и солнца Франции! Кланяюсь. Виктор Астафьев

23 февраля 1990 г.

Красноярск

(С. Куняеву)

Дорогой Станислав!

Ещё осенью, узнав, что Евгений Иванович Носов, мой друг и брат, выходит из редколлегии «Нашего современника», решил выйти и я. Но сам же Евгений Иванович просил меня пока этого не делать, чтоб не получилось подобие демонстрации «массового выхода». Сейчас, когда дела у журнала идут более или менее нормально, растёт тираж, внимание к журналу, торчать моей фамилии в редколлегии журнала ни к чему. Возьмите вместо меня более молодого, действенного и талантливого парня из Сибири, например Мишу Щукина из Новосибирска, а я перехожу в журнал, более соответствующий моему возрасту, и к редактору, с которым меня связывает давняя взаимная симпатия, то есть в «Новый мир».

Уговаривать меня не надо. Я послужил журналу верно, много сил и времени отдал его становлению, даже когда меня в журнале предавали бесстыдно и публично, я, стиснув зубы, служил его делу. А теперь увольте. Обещанный материал высылаю следом за этим письмом.

Желаю немногого – стойкости, бережного отношения к штатам журнала, любым, хоть замам, хоть рядовым работникам, ведения журнала с достоинством, свойственным великой русской литературе, не переходите на базарный ор и бабий визг. Творческую связь с журналом я не прерываю и, если что-то появится, буду присылать.

Будьте все здоровы! Кланяюсь. Виктор Астафьев

1 апреля 1990 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Уважаемый Александр Сергеевич!

Ах, как жалко мне Вас огорчать на старости-то лет, да никуда от жизни не денешься.

Я понимаю и Вас, и всех других генералов наших, хвалящихся, ибо никто больше не похвалит. Не за что… И Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времён сотворения рода человеческого. Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества – это и в доказательствах уже не нуждается. Теперь всем уже известно, кроме Вас, конечно, что потери наши на войне составляют 40—50 миллионов, и я повторял и повторяю Вам и на этот раз: не Вы, не я и не армия победили фашизм, а народ наш многострадальный. Это в его крови утопили фашизм, забросали врага трупами. Первая и единственная пока война из 15 тысяч войн, происшедших на земле, в которой потери в тылу превышают потери на фронте – они равны 26 миллионам, в основном русских женщин и инвалидов, детей и стариков. Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении – все особые отделы, смерши, 1-е, 2-е… – надцатые отделы, штабы, напоминающие цыганские таборы. А штрафные роты, а заградотряды? А приказ 227? Да за одно за это надо было всю кремлёвскую камарилью разогнать после войны. Боясь этого, боясь прозревшей армии, Ваши собратья, понукаемые Верховным, начали расправу над народом. Спасли мы шкуры ублюдкам – больше не нужны.

Сбивши внука Бисмарка, побивши шестую армию немцев, что ж Вы не похвалитесь, что немцы тут же округлили эту цифру и разбили под Харьковом (заманив в явный мешок) шесть наших армий? Только одних Ваших доблестных сотоварищей-лампасников под Харьковом одновременно было взято в плен 19 штук, потому что они привыкли наступать сзади и отступать спереди, вот и угодили в полосу сомкнутого кольца сами. В 1943 году! Или о таком позоре: любимец Сталина Мехлис взялся командовать тремя армиями в Крыму, забыв, что редактировать «Правду» и подхалимничать перед Сталиным, писать доносы – одно, а воевать – совсем другое. Манштейн «танковым кулаком», из двух танковых корпусов состоявшим, подчинив себе по пути на Керчь несколько полевых дивизий, не побоявшись бросить в тылу осаждённый Севастополь, так дал товарищу Мехлису, что от трёх наших армий «каблуков не осталось», как пишут мне участники этой позорной и кровавой бойни. Мехлис-то ничего, облизался и жив остался. Удрапал, сука!

Я мог бы Вам рассказать, как целую зиму самый крепкий фронт – 1-й Украинский – уничтожал первую танковую армию противника и сам товарищ Жуков к весне занялся этим делом. А остатки армии, без техники, без боеприпасов, потерявши большую часть боевого состава, вышли из окружения под Каменец-Подольском, и… в 1944 году первая танковая воскресла, преградила путь нашим войскам в Словакию. С нею, с 1-й армией, воевал 4-й Украинский фронт, состоявший из двух армий, в том числе из доблестной 18-й армии (надо ж так бездарно организоваться, чтоб держать штаб фронта ради двух армий!). Им помогал левый фланг 1-го Украинского и правый фланг 2-го Украинского фронтов, но, положив 160 тысяч советских воинов, лавина эта так и не выполнила своей задачи, двинулась на Сандомирский плацдарм, где снова нас ждала неудача…

Ах, как мне тоже хотелось бы похвалиться и похвалить Вас! Да за что? За то, что, борясь за свою «генеральскую» правду, Вы забыли похоронить павших бойцов и косточки их по сию пору валяются по русским лесам, полям и болотам (за границей-то все они прибраны, и я видел не в ГДР, а в ФРГ бережно хранимые могилы наших солдат), или хвалить за то, что, жируя в послевоенные годы, наши мудрые старшие товарищи вспомнили о вояках через двадцать лет, когда их большая часть уже отстрадалась и лежала в земле?

Не надо трогать и прижигать наши раны, генерал! А правды Вам уже не спрятать, как не спрятать и того, что сейчас творится в доблестной сов. армии. А ведь пытались и пытаются спрятать изо всех сил и такие вот блюстители «чистоты мундира», как Вы, изо всех оставшихся сил помогают творить преступление. Ещё одно. Да и одно ли? В мирные дни наша армия несёт потери большие, чем граф Чернышев, возглавлявший русскую армию в блистательном походе на Париж. Во время Семилетней войны они равнялись тогда шести процентам. Ну, если учесть, что от недогляда отвратительной бесплатной медицины, плохого, часто вредного питания у нас умирает двести тысяч детей в год, так что уж говорить о солдатишках, которые и всегда-то при советской власти были вроде соломы, годной лишь для того, чтобы гноить её и бросать в костёр. Чувствую, что Вы мало читали и читаете, так вот, был такой князь Раевский, который на Бородино вывел своих сыновей на редут (младшему было 14 лет!), вот я уверен, что князь Раевский, и Багратион, и Милорадович, и даже лихой казак Платов не опустились бы до поношения солдата уличной бранью, а вы?!

Ох-хо-хо-ооо, всё же из грязи в князи – никогда ничего не получалось. Я в День Победы пойду в церковь – молиться за убиенных и погубленных во время войны. И Вам советую сделать то же – уверяю Вас, поубудет в Вас злобства, спеси, и не захочется Вам подсчитывать «напрасные обиды», нанесённые нашим генералам. Нет таких слов, нет такой молитвы Божьей, которая бы даровала им прощенье за мерзко прожитые дни (хотя бы брежневские), но если все вы, снявши мундиры, не бренча медалями, вышли б в русское поле, окружённое пустыми деревнями (одна из причин их опустошения – война), если вы встанете на колени и, опустив сивые головы, попросите прощения у Всевышнего, может, он вас и услышит. Это единственный путь к спасению вашей генеральской души, иначе вам смердеть на свете и умереть с тёмной злобой в сердце. Вразуми Вас Бог!

Кланяюсь. В. Астафьев

1990 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой однополчанин!

Поздравляю Вас с наступающим праздником Победы! Желаю Вам и семье Вашей мира, здоровья и всего хорошего.

Да, я был солдатиком во взводе управления 3-го дивизиона, связан с бойцами нашего взвода и с бывшим командиром дивизиона Митрофаном Ивановичем Воробьёвым, раненным весной 44-го года под Каменец-Подольском, а заменивший его тогда Евгений Васильевич Бахтин уже лет десять как умер. И комбриг Дидык А. К. тоже умер. Много народу поумирало, мало осталось ветеранов, и все уже одряхлели. На последней встрече ветеранов в Киеве собралось 170 человек, все едва живые, а ныне и того меньше. Даже Боря Райхман, фотограф бригады, умер в прошлом году. Не знаю, соберётся ли следующая встреча.

Да, я пишу книгу о войне, давно пишу, но не о 17-й дивизии, а вообще о войне. Солдатскую книгу, а то генеральских уж очень много, а солдатских почти нет. Не думаю, что разработки зам. нач. политотдела мне пригодятся. Он наворочает там «правду» из газет, ибо сам-то войны не видел и не знал, девок в тылу портил да нашего брата солдата обжирал. Я спросил у Дидыка: «Почему мы ни разу не видели нач. политотдела на передовой?» А он мне в ответ: «А на кой он тебе там сдался? Чтоб вы, и без того надсаженные солдаты, строили ему блиндаж в три наката? Чтоб ваш подхалим-старшина последние жиры у вас забрал и ему скормил? Я не пускал его на передовую, чтобы он не мешал вам воевать. Он тут хорошо воевал, при штабе, семь девок обрюхатил и семь орденов за это получил. Больше, чем я, всё время под судом и наблюдением находившийся…» Так что пусть эти комиссары-дармоеды положат свои «героические» разработки себе в гроб. Я же пишу книгу о том, что видел и пережил на войне да валяясь в госпиталях, и после войны с голоду подыхал вместе со своей Марьей, тоже сдуру добровольцем на фронт подавшейся. Двух детей похоронили, без жилья, без профессии, без хлеба намытарились так, что на три жизни хватит…

Вышла в свет книга Виктории Крамовой «Счастливая каторжанка». Это о бабушке Сергея Сергеевича Волкенштейна – замечательной женщине. Предисловие к книге моё, книга только что увидела свет в издательстве «Молодая гвардия» и вот-вот поступит в продажу или уже поступила. На Урале я прожил 24 года, 18 лет в городе Чусовом (моя Марья – чусовлянка), 6 лет в Перми и 10 лет в Вологде. В 1980 году вернулся на родину, откуда Вам и пишу.

Если ещё что-то захотите узнать, пишите, я, хотя и завален бумагами с ног до головы, изредка отвечаю на письма и читаю ворохи чужих рукописей; кучи жалоб и разного рода прожектов о спасении Отечества – как депутат.

Желаю Вам доброго здоровья. В. Астафьев

28 мая 1990 г.

Овсянка

(В. А. Линнику)

Дорогой Виктор!

Ну вот, собирался тебе веху дать и прособирался – пришло от тебя письмо, да ещё и с фотографиями, единственными, что памятны по Америке.

Я уже в деревне, в своей, родной. Отдыхиваюсь от зимних трудов, забот и хворей. Главное, за зиму прервалась работа над романом о войне, так хорошо пошедшая с осени, и возобновлять работу после большого перерыва всегда сложно, трудно и не хочется. Сколько я побросал начатых вещей! Но тут заставил себя, взял себя за чуб и ткнул себя мордой в бумагу и – пусть на ином уровне, более вяло и на слабой температуре – черновик первой книги завершил и отложил работу до осени.

Сейчас копаюсь в огороде, занимаюсь почтой и делаю кое-какие записи.

Чуть было не увиделись мы с тобою вновь. Приглашали меня в свиту президента, на переговоры с Бушем, но я лететь после болезни не решился. На руках двое малых детей и больная жена, приходится и об этом думать.

Не смог поехать и в Голландию на сахаровскую конференцию, отказался и от других поездок. Вот вниз по Енисею на теплоходе с семьёй, наверное, поплыву и порыбачу, пока ещё современные дебилы всё не спалили и не срубили.

Нынче у нас малоснежная зима была и сухая весна, так резваки отроческого возраста запалили край со всех концов, да ещё пыльные бури начались, и я воочию узрел, что такое конец света. И вообще живём мы ныне в своём отечестве неспокойно, озабоченно и тревожно. Что-то будет? Уцелеет ли Россия и мы вместе с нею?

Ещё раз спасибо за фото, за поздравление. Кланяюсь, обнимаю, Виктор Петрович

5 июня 1990 г.

Овсянка

(З. Б. Чернышёвой, Н. П. Веселовой)

Дорогая Зина! Нина!

Спасибо за письмо и за книжечку. Я её сохраню у себя.

Книжечка хорошая, и девочка способная. Может быть, и очень способная, но сейчас об этом говорить рано, и совершенно исключено внушать это девочке. Они, дети, сплошь сейчас вундеркинды, а это опасно. Уж очень многие за мою творческую жизнь кончили свои дни трагически, или запутались, или запутали жизнь свою и близких людей.

Если Божий дар есть, он сам о себе заявит и сделает человека рабом бумаги, заставит его сочинять, ибо не сочинять он уже не сможет. Божий дар – это тяжёлое бремя, счастье и несчастье одновременно. Я не желал своей доли никому из своих детей, хотя и сложилась моя литературная судьба более или менее удачно. Но то, что знаю я о своей работе, чего в ней «прошёл», сколько перестрадал и буду вынужден страдать до последнего вздоха, – это ведомо лишь мне. Книга – это уже итог внутреннего напряжения, внешняя оболочка, видная людям, а что было унутрях сочинителя, знать никому не дано. Поэтому, наверное, порадовавшись первой своей убогой книжечке, почти благоговейно к ней отнесясь, я уже более не радовался так ни одной своей книге. И чем серьёзнее работаешь, чем больше внутренней сожжённости происходит, тем более усталым приходишь к концу. Нет уже сил, и только депрессия, душевный разлад, чувство безмерной усталости и покинутости. Однажды в деревне Сибла во время дождя, лившего всё лето, я чуть не застрелился в таком состоянии и тогда-то решил переменить место жительства, поехать «домой», надеясь спастись от безмерной тоски и одиночества.

Это мне удалось. Через месяц будет 10 лет, как я в Сибири, и возраст ли виноват, родина ли врачует, но теперь я уже полюбил быть один, особенно в деревне, порвал почти все связи с внешним миром, много работаю, ещё больше переживаю за то, что творится вокруг, но такой покинутости, ненужности своей, как на Вологодчине, уже не ощущаю. Да и работа скучать не даёт. Роман-то о войне большой, требует много сил, времени и отрешённости от суеты. Счастлив бываю, если день пройдёт и меня никто не потревожит, ничто не выбьет из рабочего настроения.

М. С. уже очень больна, в деревне, где нет врача и больницы, ей быть постоянно нельзя, после двух инфарктов это рисково. Толкётся в городе, поднимает сирот-ребятишек. Витя уже большой во всех смыслах, вредничает иногда, но дом-то на нём уже, и с технической, и с физической стороны. Учится шаляй-валяй, правда, после девятого класса собирается в техникум электротехнического уклона. Дома он постоянно с отвёрткой, паяльником, пылесосом и прочими тех. принадлежностями, огрызается на бабку, а голос – помесь поросёнка с бараном, так я иногда на него поднимусь, что бабке грубит, а он мне: «Чего ты, дед, пылишь, это у меня голос такой!» Поля растёт жизнерадостная, крепенькая, но артистка-а-а-а…

Словом, всё идёт своим чередом. Успеть бы маленько подрастить детей, всё остальное не имеет уже никакого значения.

Ирина похоронена здесь, в Овсянке, под старыми развесистыми берёзами. Я часто бываю на её могиле, и это помогает мне отрешиться от суеты, не мутить болото своей болтовнёй и борьбой за лучшую жизнь и долю нашего народа. На могиле понимаешь всю тщету слов и пустопорожность суеты, метаний и этой самой борьбы, которая привела нас и не могла не привести к полному краху. Скоро слово никому не нужно будет совсем. И особенно слово тех, кто вырос на асфальте, в малогабаритном раю. Художники новых времён будут идти не от жизни, а всё от той же литературы, от зауми и беспочвенной выдумки. Их уже много, находящихся между небом и землёй, но ближе к ничейному пространству, а будет ещё больше, они выдоят до крови всё молоко, всю жидкость из великой литературы прошлого и станут перепевать друг друга, да и уже перепевают. Вот потому за всех, кто одержим творчеством, страшновато, и за девочку тоже…

Ну, храни её Господь! И дай вам Бог силы и разума помочь девочке в жизни, а не запутать и погубить её. Чем я могу быть полезен?

Кланяюсь, обнимаю, целую всех. Виктор Петрович

22 июня 1990 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Ещё до твоего письма звонили нам, писали и кричали о смерти Юры Селивёрстова. Ну что тут поделаешь? Неужто Бог берёт к себе тех, кого любит? А может, мы и помогаем ему? Говорил ли я тебе о том, что на кладбище, где лежит наша дочь, своей смертью упокоились лишь старики, остальные, как могли, сжили себя со свету…

Я в деревне, с Полей. У меня идёт ремонт избы. Раззадоренная моей отчаянностью, быстро провела ремонт квартиры и М. С., после чего мается руками, не может спать и вся посинела. Я забрал Полю к себе, чтобы ей полегче было.

Сегодня день начала войны. Вчера в честь этого на сессии произнёс фашистскую речь командующий Уральско-Волжским округом. Шквал аплодисментов сопровождал эту речь, а аплодировали истинные штурмовики, готовые броситься на народ по первой команде, только чтобы доказать свою необходимость и правоту своего оружия. Ничего не переменилось. Недоумки и фанфароны правят бал.

Марья Семёновна в связи с приближением своего невесёлого юбилея настаивает уехать из дома на Урал, поклониться родным могилам и чтобы избавиться от гостей, поздравлений и речей.

Если сохранится рейс Красноярск – Пермь, мы непременно полетим на Урал после того, как проведём день поминовения дочери, то есть числа 20—22 августа будем в Чусовом. Раз ты просил об этом известить, вот и извещаю, может, и ты соберёшься.

Я смотрел семейные альбомы, чтобы подобрать для переиздания твоей книжки фотографии. Всё путное уже выбрано, есть интересные фотки, но качество плохое, однако несколько штук я подобрал и отдал на перефотографирование. Мне что-то так с зимы и нездоровится, болеть по-настоящему не болею, но и бодрости тела не обрету никак, не говоря уж о духе, тут совсем всё подавлено. В июле на теплоходе опять поедем вниз по Енисею, так, может, там придём в себя. Обнимаю. Виктор Петрович

1990 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Василий Григорьевич!

Да, мы воевали в одном корпусе, но я воевал – если этим словом можно назвать то, что делали мы, рядовые бойцы: копали землю, таскали брёвна на себе для отцов-командиров, рельсы на блиндажи (обязательно в три наката!), мародёрничали, добывая пропитание, кормили вшей, слушали потоки матерщины от начальников, иногда куда-то и в кого-то стреляли (очень редко), бегали взад-вперёд, мало спали, плохо ели, были оборваны хуже зэков, – так вот, если всё это входит в слово «воевал», то воевал и я в соседней 17-й дивизии, в 92-й артбригаде, которой командовал полковник Дидык (ныне весной скончавшийся в чине генерала в Ленинграде), а дивизией командовал Сергей Сергеевич Волкенштейн.

Я дважды был на встрече ветеранов дивизии, в Киеве и Ленинграде, и дал себе закаину – на них не ездить, ибо ничего, кроме раздражения, они не вызывали. На первой встрече не было ни одного (!) рядового бойца, на вторую пригласили меня – «откушать в качестве поэта», – а я своих друзей пригласил на третью, и для разнообразия зазывают одного рядового казаха. На встрече скопище каких-то хвастливых людей, которых никто ни разу на передовой не видел, обвешаны они до пупа орденами. Масса откуда-то взявшихся евреев-молодцов, баб, которые землю пупом рыли, спасая раненых. Все «герои», все опалены огнём! Если б я лично не видел, как они срали в штаны и обворовывали нас, рядовых бойцов, как бабничали и пьянствовали господа офицеры, то, может, и поверил бы. А так – всё я видел, всё знаю, и слушать полоумных уже стариков, бренчащих железками, нет охоты.

Не думаю, что такое было только в нашей 17-й. Я знаю, что 13-я была ещё более тихоходная. Её командир, как говорил мне Волкенштейн, нарочно не передемортизировал старые орудия на новый ход – не успевали к местам сосредоточения, в особенности в период наступления, – и потому 13-я несла меньше потерь, за что Краснокутский получал ордена. По-моему, недалеко от Дуклы (в Польше) я видел брошенные в поле 120-мм гаубицы (не Вашего ли дивизиона?), их никак не могли «забрать» «герои-артиллеристы» в количестве нескольких взводов управления, боясь засевших в картошке трёх немецких автоматчиков и тем более своих оголтелых командиров.

Я не люблю вспоминать ни войну, ни ветеранов наших, ни тем более оголтелых командиров. Всё ложь, самолюбование и обман.

Виктор Астафьев

21 августа 1990 г.

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

В последние дни, в последние ночи, будучи в родном селе, видел тебя несколько раз во сне и всё плохо, и порой нелепо. Как-то тревожно стало на душе. Поди, хвораешь? Осень наступила, вино паришь и небось помогаешь его истребить более прытким и жизнерадостным корешкам – Петям, Мишам да Юрикам, а?

А лето на исходе. У нас с весны была жара, сушь, всё горело. В один день в крае было зарегистрировано 170 пожаров, в одном только Манском районе выгорело около 100 000 гектаров леса, сгорели и заготовленные леса, погорели посёлки, горела с краю от лесозавода и моя родная Овсянка, и сгорели в ней только что построенная для обработки топляка пилорама и штабеля леса да несколько домов. Трудящиеся тащили с пожара добришко, и если такового не было, то увозили навоз и выдёргивали саженцы. О Господи! Уж не по делу ли он карает наш народ, превращённый в шпану?

А уровень высокообразованного общества! Говорил я со старухами нашими овсянскими, и они совершенно убеждены, что пожар прекратился только потому, что они стали бросать в огонь «четверговые» яйца, ну, ты знаешь, что на Святой Четверг красят яйца, и вот ими, крашеными яйцами и молитвами, которые и помнят уж с пятого на десятое, и удалось утихомирить стихию, а два водомёта, работавшие с Енисея и с железной дороги, струями отсекшие огонь от деревни, – это не в счёт.

В Игарке я был весною, загорелся какой-то барачишко времён моего золотого детства, пьяная баба цигаркой его подожгла. И вот вокруг него сгрудились пожарные машины, посикают струйками, или как Петя Борисков покойничек декламировал: «Из своей кривой кишки поливает камешки» – и не тухнет, а в городишке ж почва на семь метров, не менее, состоит из опилочной щепы и гнили. Разгорается там и сям. И вот снизу от реки, по улице Таймырской, грохоча, поднимается машина, которую купили у военных и которая предназначалась, должно быть, для тушения атомных и прочих стратегических пожаров. Её зовут безлико – «батарея», развернулась эта «батарея» с плоской цистерной да как шибанула струёй, так и барачишко, и бабушку-поджигательницу, и граждан вместе с барачишком унесло куда-то! Я видел только три дощечки, упавшие на обнажившийся серый грунт Заполярья. Сейчас на этом месте пустырёк с робко наползающей на него травкой и крапивкой. Зато стоявшую рядом детскую библиотеку, уютную, с горячими печами, куда я заходил «читать», будучи беспризорником, точнее, подремать в тепле, с испугу отремонтировали (у неё подгорел угол), и она снова сделалась уютной, доброй до слёз, и, главное, в ней по-прежнему бывают дети, и книги зачитаны до лоскутьев.

Пробовал я помочь этой библиотеке книгами, так их передали в новую, образцовую, показательную, из кирпича строенную библиотеку.

Проехали мы семейкой до Диксона. Есть ещё куда бежать, скрыться, при старании и пропитаться, и обогреться русским людям, да и «братьям» тоже, которые покуражатся-покуражатся, а потом на коленях в Россию полезут – спасенья искать. Сотни, тысячи километров бездушия и безмолвия. Те станки и деревеньки, что возникли вынужденно в 20—30-е годы, умолкли, стёрлись с берегов Енисея-батюшки. Лишь он спокойно, неутомимо, овеянный дымом горящей тундры, несёт свои широкие воды и вечерами до того красив, спокоен и величав, что со слезами благодарности глядел я на него и верил, что он-то всё-таки будет вечен и переживёт нас, пытающихся его и всё живое на свете изгадить и умертвить.

Мимоплавом и в Игарке был опять, но больше на таком судне не поплыву. Лень одолевает, сытая блажь охватывает, ни делать чего-то, ни думать неохота, а только бы спать, есть да развлекаться, желательно с туристочками, что и делали многие и охотно, а я уж стар.

До этого был в глухой туруханской тайге, на совершенно дикой реке Тынэп, и неудачно. От жары и духоты был такой овод, что валил и скот, и зверя. Пауты с воробья величиной гудят, набрасываются тучей и сразу в кровь секут. С часу ночи и до шести утра можно было вздохнуть, сварить еду и оправиться по-большому. Рыба с Тынэпа ушла в притоки и в верха, ту, что была в ближних порогах, я выловил в первые же сутки, потом пять суток ждали вертолёт в полном бездействии, в нагретой избушке. Рыбы килограмм тридцать пропало, хотя я её солил крепко. Было несколько сигов-красавцев, с великими стараниями и восторгом выловленных мною на удочку. Вечером сиг выходил на плёс и безбоязненно кормился подёнками и стрекозами, падающими на воду, и мне иногда удавалось обмануть дурака на наживленного паута, но рыба сильная, губы у неё слабые, и поскольку подсачника наш брат сибиряк не имеет, то редко удавалось подвести сига к резиновой лодке, и ещё реже – поднять на борт. Однако наловил рыбы, но… проквасил. Один день в тайге в тени было плюс 48! – такая климатическая судорога случается иногда на Севере.

Я обретаюсь в деревне, приехал на сессию краевого Совета. Обман кругом, особенно насчёт экологии, хочется выползти на трибуну, тряхнуть партийную челядь и сов. общественность. Пропадём ведь, а партия расхватухой занялась, имуществом обзаводится, дачи строят, машины гребут!..

Марье моей завтра, 22 августа, стукнет 70 лет, а три дня назад сравнялось три года со дня смерти дочери. Лежит под берёзами и не знает, как подросли её ребятишки, ради которых она и сердце порвала. Каково нам с ними на этом свете, в этом лучшем из миров?! О Господи! Пытаюсь постигнуть всё это и не могу. Есть какая-то скрытая от нас сторона жизни и материи. Как моя мама, повиснув под сплавной боной на своей косе, в последний миг жизни представляла себе мою долю? Что за мысли, что за боль полосовали её сердце, удушаемое водой? И как мне узнать, угадать долю моих ребятишек? Одно я знаю твёрдо: им будет ещё хуже, чем нам. Они не готовы к тем огромным бедам и тяжким испытаниям, какие их ожидают. Да и кто готовит детей для этого? Детей ростят, любят, жалеют – и только. Я иногда бы Витьку так и долбанул – такой он вредный и хамовитый стал, но поматерю его, поору, и на этом дело иссякнет. Побьют ещё и без меня, поуродуют – уж больно упрям да бабкой подбалован, да и матерью-покойницей тоже.

Ну, Женя, дорогой, вот я и покалякал с тобой. Успокой меня хотя бы открыткой. Как ты? Здоров ли и мои сны не вещие?

Крепко тебя обнимаю и целую. Всем твоим домашним привет, всем мои земные поклоны.

Посмотрел письмо – не разобрать тебе его и за неделю. Попрошу Марью напечатать, уж не обессудь. Твой Виктор

9 сентября 1990 г.

Овсянка

(И. Н. Гергелю)

Дорогой Ваня!

Посылаю тебе книгу о бабушке нашего командира дивизии с моим предисловием. Жили на свете удивительные люди, умирали ради будущего, за нас умирали, веруя в лучшую долю своих детей и внуков. Показать бы им, куда мы пришли по их заветам, как жизнь обустроили, так они бы вторично умерли и никогда больше не пожелали бы проснуться.

Я, после зимних хворей, с мая месяца обретался в деревне, отвлекшись только раз на полмесяца – ездил с семьёй к устью Енисея, до Диксона, а потом снова вернулся сюда, но завтра уже покину деревню с большой неохотой. Но что делать? Наступила осень. Холодает, картошку выкопали, подступают осенние-зимние сессии и съезды, а я ещё мечтаю продолжить работу над романом, если здоровье позволит, а пока на неделю заберусь в северную тайгу. У нас ещё есть безлюдные уголки, и там можно посидеть у одинокого костерка.

Девятнадцатого августа исполнилось три года со дня смерти дочери, а 22-го Марье Семёновне брякнуло 70 лет. Перевалили ещё одну нелёгкую гору! М. С. вышла из своей любимой партии, в которой состояла с 1944 года. Допекла и её жизнь, доконала партийная демагогия.

Ребятишки растут. Поля пошла в 1-й класс, а Витя в 9-й. Он, Витя, уже помощник нам, хотя порой и сладу с ним нет, но хорошо хоть не бродит никуда и особо дурных наклонностей имеет немного.

Так вот и живём, пока ещё хлеб жуём, но уже и с ним перебои начались.

Что и как у вас? Лучше ли внучке?

Кланяюсь всем, всех обнимаю, всем желаю доброго здоровья.

Твой Виктор

14 сентября 1990 г.

Красноярск

(В. С. Непомнящему)

Дорогой тов. Непомнящий!

(Простите за невежество, но я не знаю Вашего имени-отчества).

Из далёкой Сибири, где тихая, жёлтая и добрая осень проистекает среди трухлой действительности, взвинченного гражданского состояния и почти угасшего самосознания, в том числе и национального, низкий Вам поклон и сердечная благодарность за Вашу статью «Предполагаем жить»[210]. Ваше умное размышление, в особенности о том, что Пушкин – сверхисторическая сила, данная моей прекрасной, моей многострадальной Родине в утешение, ободрение и поучение, – это не просто глоток свежего воздуха среди лукавой и путаной словесности, когда текст и слова уже ничего не значат, а только то, что за текстом. Ваша статья – ещё и утверждение, что честная мысль всегда чиста, смела, надзору не по уму и не по силам. А о том, что своим мученичеством растерзанная и издыхающая Россия спасла христианскую цивилизацию, я тоже робко размышлял, но не смел углубиться в эту истину, казавшуюся настолько колоссальной, что она вроде и не по уму моему. А Дмитрий Сергеевич Лихачёв по пути из гостиницы «Россия» до зала съезда народных депутатов, увидев меня в подавленном состоянии и догадавшись о причине моей подавленности, коротко и просто сказал мне об этом. И я «прозрел», и мне не то чтоб легче стало жить, но просветлело на душе и хоть что-то делать на земле захотелось, руки потянулись к столу, к работе.

Завтра я уезжаю в глухую тайгу и буду мысленно продолжать у таёжного костерка беседу, начатую Вами.

Спасибо на добром слове! Кланяюсь. В. Астафьев

7 октября 1990 г.

Амстердам

(Семье)

Дорогие мои! Маня! Поля, Витя!

Ну вот, я первое утро в Амстердаме. Летел хорошо, в первом классе. Напоили и накормили в нашем самолёте «по-иностранному» – хлебосольно и вкусно. Улетел от плохой погоды, прилетел в хорошую. Меня всё же встречали, и я, однако, все же пошлялся по залу и раза два видел корреспондента «Комсомолки» с газетой в руке, хотел подойти, да думаю, подожду. А тут и профессор Виллен объявился с табличкой в руке. Мыкались какие-то невстреченные люди и из нашего торгпредства, вот и разделились. Профессор повёз меня на автобусике, а корра я попросил помочь мужикам беспризорным русским.

Отельчик очень хороший, на берегу канала, всё в нём чистое и старинное. Место тихое, но спал я всяко: разница во времени с Москвой два часа, да плюс сибирские – дня два-три надо привыкнуть. Я позавтракал. Здесь всё самостоятельно: ключ от подъезда, ключ от номера, никто не гремит и только одна неловкость, одно смущение – чего, как и с кем есть? Всего много, всё вкусно, всё чисто и опять, в который уж раз, я подумал: вот бы наших ребятишек за этот стол!

О Господи! В самолёте прочёл статью Эд. Поляновского в «Известиях» о смерти артистки МХАТа Георгиевской, последней из стариков. Статья так и называется – «Последняя» и заканчивается словами: «Господи! Не прощай ты нас, не прощай! Ведь мы уже не люди…» Ужасно. Но ещё ужасней Москва с её мрачными нравами и с очередями. Вот и не хочешь здесь «о своём» думать, да оно само думается.

Звонил сейчас корреспонденту и не дозвонился. Зная, что во всякой стране свои причуды, спросил: «Лёня! А как тебе звонить?» – «Очень просто. Набирай, и всё!» А не тут-то было. Какие-то гудки и пояснения на английском языке, из чего я понял, что неправильно пользуюсь телефоном. На нём кнопок! Значков!

Буду ждать звонка из издательства – обещали звонить и пригласить переводчика – «переводильника», а пока телевизор посмотрю – впереди много времени. Профессор Виллен преподаёт русскую литературу и просил во вторник встретиться в институте с его студентами. Я пообещал, надо вкусный обед и внимание отрабатывать.

Как всегда, в первый день «за бугром» грустно и тоскливо. Но это наладится, я знаю.

Целую вас всех и очень люблю. Ваш вечный уже отец, дед, муж. Виктор

Ноябрь 1990 г.

(Семье)

Дорогие мои Маня, Витя, Поля!

Почуяли ль вы, как я над вами пролетал? Было это в 5.30 утра по-красноярски. Прилетели мы сюда около одиннадцати по-пекински. Лёту семь часов. Улетали от мерзкой погоды, из полутёмной грязной Москвы. Прилетели к светлому дню, к прибранному народу, к погоде плюс 15!

Вот уж четвёртый день мы в Пекине. Выступление было пока только одно – в институте национальных литератур. Поговорили, потом долго, обстоятельно обедали в хорошем ресторане.

Побывали мы уже во дворце императоров и во дворце Духа, Солнца и Земли, где происходили моления об урожае и где император имел уголок земли, плуг и учил народ прилежности в земледелии (удивительное совпадение: через полторы тысячи лет комиссары в соседнем государстве, переняв его опыт, тоже учили крестьян пахать землю, а если их не слушались, они гнали их в ссылку или стреляли из нагана, чего император не имел права делать, да и нагана у него не было и не владел он передовой марксистско-ленинской наукой).

Сегодня ездили на Китайскую стену. Какое это грандиозное человеческое творение! Какой подвиг труда! Затем были в усыпальницах императоров и императриц. Кругом красота неописуемая! Но уже откуда-то знакомая, где-то и на Монголию похожая, и на Забайкалье, где-то на банках с чаем, на открытках, по кино знакомая.

Сегодня были в гостях у сотрудницы Института мировой литературы и переводчицы. Муж у неё был адмирал, учился у нас, за что и отсидел шесть лет в тюрьме, а жена на работах в деревне отбывала, и сыновья, ещё парнишки, – тоже. Тоже порассказывают, так волосы дыбом.

Но я долго не мог там быть. Приехала моя переводчица из города Тяньцзин. Они с мужем перевели «Затеси» и «Оду огороду». Просят написать предисловие. Она только что опубликовала статью о «Пастухе и пастушке» и привезла мне в подарок костяную миниатюрку с изображением пастушки, сидящей почему-то верхом на овечке. Видимо, это юмор. И ещё двухконечную ручку подарила, на которой иероглифы с пожеланием вечного здоровья, долголетия и мира в душе. Она торопилась, ибо ехать ещё часа полтора, и только что я её проводил.

Послезавтра мы уезжаем в Шанхай, где пробудем три дня, а затем в Нанкин и оттудова вечером вернёмся четырнадцатого. А пятнадцатого, даст бог, возвратимся в Москву, там маленько передохну и домой. Ещё маленько впечатлений: в Китае живёт 76-е поколение Конфуция. Он пользуется известностью, почитается, и даже есть водка, изготовленная по рецепту дома Конфуция.

Страна завалена продуктами и товарами, а ещё дивными изделиями ремесленников всех видов.

Не-ет, древний народ не по зубам даже таким умельцам, как коммунисты! Это не наша глина, из которой лепи чего хочешь – всё получается шпана рабская, скот послушный, неважный и воровской.

Поле я купил чудную игрушку, а тебе ещё более чудный веер!

Целую и обнимаю. Ваш В. П. А. – знай наших!

…Дорогие мои Маня, Поля и Витя!

На этот раз пишу вам из Шанхая, где ночевали уже две ночи и ещё одна ночь впереди. А потом поездом в Нанкин – говорят, около двух часов езды.

В Шанхае живёт 14 миллионов, много промышленности, толчея и многолюдство, какие видятся только в кошмарных снах, но… ни разу не видел, чтоб кого-то толкнули, обозвали, тем более задавили, хотя велосипеды и люди шныряют меж машин, как зайцы во время гона, а на переходах к зелёному свету скапливаются толпы и сплошным потоком катятся навстречу друг другу. Магазины и магазинчики по всем улицам, в них всего много, и народу тоже. Вчера мы походили, поглазели, но было невыносимо душно, устал я смертельно, начало тошнить, и я уж ничему не был рад, тем более везде жуткие сквозняки, а я насквозь мокрый. Кое-что купил. Ночью посвежело, пошёл дождь, и я хорошо выспался.

После завтрака наша делегация ушла на какую-то экскурсию, а я остался и вот на шикарной, имеющейся в номере бумаге пишу вам письмо. В номере работает телевизор, у меня есть чтение. И вообще, всё у меня есть и незачем мне вылазить под дождь. После обеда намечена поездка по Янцзы реке, и я, может, поеду, а пока наслаждаюсь покоем и прохладой, а в воздухе запах и смог, как у нас в Красноярске. Правда, теплее – когда прилетели, было плюс 19! А вечером я встречаюсь со своим переводчиком, который бывал у нас в гостях и ездил с нами в Ленинград, помнишь?

А вчера была беседа в Академии наук. И хорошо, что со мной были помощники из нашего Института мировой литературы. Они знают английский и поговорить горазды. Я люблю с такими ездить, знай, слушай умных людей, да и помогут, где надо, они артельные, хорошо воспитанные.

Однако в Пекине нам всем было уютней – там нам уделяли побольше внимания и получше кормили. Здесь завтрак совсем никуда не годен, обед более-менее, а ужин обильный. Еда сносная и разнообразная, только бессолая. Но похудеть не дают, а надо бы! Таскать себя уже тяжело, и ноги отекают, и вообще хочется уже домой, за стол. Пришла ведь моя пора для работы – поздняя осень. В голове идёт работа, аж опилки валятся, и жажда продолжать неудержимая.

На пленум я не останусь и вообще постараюсь в Москве не задерживаться – что-то она, Москва наша милая, совсем одурела. Я сам не видел, но сотоварищи мои поглядели вчерашнюю демонстрацию на Красной площади. Китайцы в ужасе! Они не понимают нас, им перевёртыши чужды. Мудрый народ! Культурная революция их потрясла, и новых потрясений они более не хотят и не допускают. А у нас все посходили с ума от первого дуновения свободы и готовы давить друг дружку.

Ах ты, Господи! Говорили Дуньке в лес не ходить… А я себе закаину дал про политику не говорить, да вот… А вчера Украина снилась – не к добру, или вечером объелись. Всем приветы. Надеюсь, вы здоровы и благополучны.

Всех целую, муж и дед Виктор

…Дорогие Маня, Поля и Витя!

Ну вот, мы снова в Пекине и в той же скромной и уютной гостинице. Из Нанкина прилетели в полдень, где температура днём плюс 22, а в Пекине плюс 16. Солнечно, ясно. Я отплевался, дышу полной грудью, только ноги сильно отекают да давление скачет, но то и другое я уже как-то подправляю – научился. Впечатлений много: разнообразных и неожиданных, хотя я не всюду ездил и не везде поднимался по множествам ступеней к храмам, пагодам и прочим достопримечательностям.

Только что были китайцы, вчера вернувшиеся сюда из России, и говорят, что в Тюмени минус 30! Морозы по всей Сибири. Значит, зима по лету? Только они ушли, кстати, все приветливые, любопытные и гостеприимные ребята, я прилёг почитать – бах! Дверь отворяется, и ползёт мужик на карачках, сверкая розовой лысиной. «Господи! – думаю, – и тут пьяный или сумасшедший!..»

А это Миша! Михаил Константинович Аникушин! Личной персоной! Как всегда, жизнерадостен, шумен, здоров, оптимистичен и резок в суждениях. Здесь он уже давно, с женою. Живут в лучшей гостинице. Принят послом, и многие ему почести и внимание. Но мы не в претензии, я во всяком случае. Рад тому, что мало суеты. Машину, когда надо, дают из академии, на временное пользование, шофёр – красивый, опрятный парень, поможет вещи поднести, машину ведёт, не ведёт – играет!

Я почти весь твой заказ выполнил, остались мелочи. Один китайский художник по фамилии вроде бы Го-мон-жон сделал мой портрет на рисовой бумаге! Чудно! Я молод, почти красив и смахиваю на китайца, гуляющего по траве, якобы на берегу Енисея.

Домой, к бабе «хоцю», по ребятам соскучился просто до стона. Дома вроде бы и грешно, и тесно, а врозь тошно! Каждый день их вижу во сне, много думаю о них, об их судьбе, и о романе думаю. Скорей бы за стол!

Целую всех и надеюсь, что все вы и дома всё в порядке. Ваш В. П.

27 ноября 1990 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Дорогой Николай Дмитриевич!

Письмо Ваше переслали мне из «Нашего современника». Жаль, что Вам не удалось со мной ранее связаться, я бы поспособствовал Вам соединиться с советом ветеранов нашей дивизии. Он в Киеве, где три года назад была проведена ещё одна, видимо, последняя встреча ветеранов нашей дивизии, ибо все постарели, плохо двигаются, да и не нужны никому сделались. В последний раз в Киеве ветеранов наших плохо разместили, а в Житомире вообще отказались принимать, у них, говорят, своих хлопот полон рот.

Хотели провести ещё одну встречу в Ленинграде, но умер главный организатор этого дела Боря Райхман, бывший фотограф нашей 92-й артбригады. И вообще, в живых остаётся всё меньше и меньше бывших фронтовиков. Скоро мы, спасители милого Отечества, совсем его освободим от забот о нас, и тогда общество наше дорогое вздохнёт с облегчением – нет больше надоедливых стариков. По глупости своей и тупой трусливой ограниченности наш народ, как всегда, ищет виноватого в бедах и прорухах, происшедших у нас, и, как всегда, находит его в тех, кто ближе, ныне в нас, государство объедающих. Но на всякий случай я всё же напишу Вам адрес комитета ветеранов, может, и соберутся ещё не добитые жизнью бывшие вояки на ещё одну, в этот раз уж поистине последнюю встречу.

252001, Киев, ул. Энгельса, дом 4, кв. 7. Мельников М. Н.

Командир нашей дивизии Сергей Сергеевич Волкенштейн по происхождению австриец. Его предок ещё при царе Павле I попал в плен. Бабушка его, известная народоволка Людмила Александровна, приговаривалась к смерти, но милостию царя была помилована и 13 лет провела в Шлиссельбургской крепости. В 1905 году во время волнений во Владивостоке она была застрелена. Рано потерявший родителей и бабушку, Сергей Сергеевич воспитывался в семье известного профессора хирурга Склифосовского. Он рано ушёл в армию, а отец его был толстовец и противник всяких армий и насилия. Обо всём этом выпущена с моим предисловием книжка «Счастливая каторжанка», писала её племянница Волкенштейна, а заканчивала дело уже внучатая племянница Крамова Виктория. Книга эта появляется в магазинах, есть в библиотеках, но можно попросить её и у автора. Напишите ей и мне напишите. Я не всегда могу ответить, но всё же как-то держу связь со своими однополчанами.

Сейчас я работаю, точнее, пытаюсь работать, да недосуг, над романом о войне. С 1991 года в издательстве «Молодая гвардия» начинается выпуск моего собрания сочинений в шести томах. Скоро начнётся подписка. Не прозевайте! А сам я из-за отдалённости от Москвы ограничен в приобретении книг.

Кланяюсь Вам и вашим близким и желаю всякого добра и здоровья. Ваш однополчанин и собрат по окопам В. Астафьев