В Красной армии (Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)
В Красной армии
(Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)
1.
22 июня 1941 года 10 «а» класс собрался в школе для получения аттестатов зрелости. Настроение у всех было приподнятое. Наступали минуты расставания с друзьями, педагогами, школой. Кончались отрочество и юность, наступала новая пора, не менее счастливая, чем школьная жизнь.
Именно в этот день нам суждено было услышать впервые это слово — «война» — и написать заявления с просьбой призвать в действующую армию. Совершая этот шаг, мы совершенно не думали о том, чем он обернется в нашей жизни.
Этот год обозначил наше совершеннолетие.
Школу закончили молодые юноши семнадцати-восемнадцати лет, за плечами которых не было особых трудностей и жизненных невзгод. Они не имели представлений о службе в армии (уже не говоря, о фронте, войне) и поэтому будущее рисовалось им не в мрачных тонах.
Война не могла продолжаться долго, и мы считали, что она закончится через несколько месяцев.
Однако многим из тех, кто писал заявление пришлось столкнуться с нею не по абстрактным представлениям, а увидеть и испытать очень скоро.
Фронтовые лишения, кровь, страдания и смерть изменили наивные представления бывших школьников.
Первые полгода я ожидал призыва в армию, но не дождался. Думал: «Почему не отправляют на фронт?» Ответ напрашивался сам собой: иранское «происхождение» задерживает меня в Баку. Я припоминал, что еще до оформления на работу или учебу, различные комиссии отсеивали тех, кто имел родственников за границей (а у меня они были, в Иране). Думаю, что по этим причинам я не увидел войну в ее самые тяжелые месяцы.
Первые военные месяцы обернулись для наших войск страшными и совершенно неожиданными потерями. С тяжелыми боями армии отступали на Восток. На местах сражений оставались трупы убитых, тяжело раненные. Попавшие в окружение старались выбраться к своим, но миллионы постигла трагичная доля — плен и невероятно тяжелые условия в лагерях.
Когда же оставленные территории стали фактом невосполнимой утраты, а человеческие потери обострили до крайности положение с людскими резервами, — тогда-то, видимо, и докатилась мобилизационная волна и до меня.
17 февраля 1942 года в пасмурное утро, с повесткой Джапаридзевского райвоенкомата я вместе с мамой, сестрой, Асей и Мадиной пришли в санпропускник для обработки личных вещей.
Вчера в парикмахерской, я снял под машинку волосы, — последнее, что связывало меня с «гражданкой». На мне были старые брюки и телогрейка, да еще ушанка на «рыбьем меху».
Через несколько часов предстояла отправка мобилизованных на сборный пункт в Баладжары.
Расставание щемило сердце.
После санобработки, пешком через весь город, добрались до Сабунчинского вокзала, потом через пути, к станционному перрону, где стоял, готовый к отправке, поезд.
Безрадостным было это прощание. На фронт уходили молодые и здоровые резервисты, чтобы остановить врага, оказать ему сопротивление. Это было непросто, — ведь немец добился больших успехов за полгода войны. В горле — тяжелый ком, с трудом сдерживаю слезы. Перед глазами в серой февральской мгле колышется шумящая толпа многолюдного перрона.
На меня устремлены глаза провожающих.
Рядом стоит Ася, и я чувствую ее трепетное волнение.
Теперь все же нужно забыть все и настроиться на другую жизнь. Хотя сделать это так непросто!
Наконец, послышалась команда: «По вагонам!»
Поезд медленно отходит от платформы, а затем все скорее оставляет перрон. Опоздавшие бегут и вскакивают на ходу. Вот уже железнодорожное депо. Через несколько мгновений и оно скрылось за поворотом.
Я продолжаю махать, пока не исчезли из глаз знакомые очертания провожающих.
Наступило утро отъезда и из Баладжар.
Погрузили нас в вагоны «краснухи», посчитали не один раз, и громадный состав тронулся в сторону станции Насосная-Дивичи.
В вагоне у полуоткрытой двери теплушки, чувствуется жар железной печки. Мимо бегут станционные постройки, семафоры, нефтеналивные цистерны, товарные платформы, люди.
Вокруг пахнет сеном — оно лежит в тюках и разбросано на полу. Мысли о происходящем отъезде перемешались с мыслями о будущем, с тем что готовит нам смутное время.
Какая судьба ждет наш «товарняк»? Ведь война — это объявленное убийство, уничтожение техники и людей. Такова ее суровая правда.
22 февраля наш поезд прибыл на станцию Гудермес в Чечено-Ингушской автономии, — там в годы войны находился запасной полк для подготовки резервистов. Но еще до Гудермеса, за несколько дней ожидания отправки на сборном пункте, я успел познакомиться с новыми товарищами.
Вот Сережа Гурьянов — сосед. Он жил чуть выше нашего дома, за углом, на улице Мирза Фатали. Мы встречались в городе, но не были знакомы. Война познакомила нас.
Он был со мной в Гудермесе, в запасном полку; вместе с маршевой ротой добирались на передовую. Уже на фронте нас определили в минометный батальон 13-й гвардейской дивизии. Вместе участвовали в первом бою. И в этот первый день он был ранен осколками разорвавшейся мины, получил тяжелое ранение в голову, и после этого я его больше не видел. Сергей попал в тыловой госпиталь и покончил счеты с войной. Ранение позволило ему еще в 1942 году уехать в Баку.
Невысокого роста и щуплого вида, с типичным еврейским профилем, Изя Регельман занимался музыкой. Он закончил школу по классу скрипки, играл в эстрадном оркестре городского кинотеатра «Ветан».
Задумчивый и немногословный, Изя нравился скромностью и добротой. Он был некрасив — большой, с горбинкой нос, пухлые губы, жесткая вьющаяся шевелюра. Но лицо выражало доверие к людям.
Ему было особенно трудно здесь. Через несколько десятков лет, возвратившись в Баку, я узнал, что Изя, пройдя через войну, скончался от какого-то недуга. Так несправедливо поступила судьба.
Вместе с Изей был и его близкий друг, а может и родственник, — Юзик. Фамилию запамятовал, хотя мне кажется, что были они однофамильцы. Он был крепко сложен и отличался завидным здоровьем, только что закончил школу и еще не успел поработать. О его судьбе я ничего не слышал, все сведения оборвались на Гудермесе.
2.
Но до февраля 1942 года я прожил в Баку.
Как жил этот город в первые месяцы войны?
Как и во всей стране, была введена карточная система на продовольствие, установлены нормы хлеба для рабочих, служащих и иждивенцев. Рабочие первой и второй категории получали по 800 и 600 грамм, 400 грамм выдавали служащим и 300 — иждивенцам. К тому, что выдавали по карточкам, можно было прикупить в магазинах и не нормированные продукты: кишмиш, сушеную хурму, халву из подсолнуха, рис — они поступали в Баку из Ирана.
Портовое положение Баку и близость к Ирану, через который проходили пути, связывающие Союз с Америкой, позволяли населению пользоваться американским продовольствием — яичным порошком, свиной тушенкой и другими консервами. Советские граждане еще долгие годы после войны носили одежду, присланную американцами по ленд-лизу, в порядке помощи советским людям.
В Баку было множество эвакуированных предприятий. Трудились в тылу круглосуточно, отдавая фронту все силы. Работающие на заводах пользовались дополнительным пайком и столовыми и не знали особых трудностей военного времени.
Работники партийного советского аппарата были в лучшем положении, так как пользовались закрытыми столовыми и получали готовые обеды на дом. Такой столовой пользовалась и Мария Павловна, работавшая в годы войны в республиканской прокуратуре.
Хуже всего обстояли дела у служащих и иждивенцев: они продавали вещи на барахолке и покупали продукты на черном рынке.
Продовольственное положение в нашей семье, где работал только один отец-служащий, а двое неработающих находились на его иждивении, было незавидное. Я попытался устроиться на какой-нибудь военный завод, но иранское происхождение было преградой при оформлении в отделе кадров.
В семье довольно часто велись разговоры о еде и былом изобилии в Иране. Но никто не роптал, не высказывал неудовольствия — все понимали трудности военного времени.
К тому же наша пресса предлагала репортажи о тяжелом продовольственном положении населения и в Германии. «Бакинский рабочий» часто писал о бедственном положении берлинцев, переживающих продовольственный кризис. Газета упоминала о том, что население города выловило всех кошек и собак и стало отлавливать крыс. Об этом писали в начале 1942 года. Народ принимал эти публикации за правду.
Люди верили в преимущества нашей системы. И несмотря на большие потери при отступлении войск и эвакуации населения, граждане Советского Союза не теряли веру в конечную победу, в лучшие времена.
Государство приучило своих граждан к программным докладам с анализом пройденного пути и прогнозом на будущее. В них было много «бесспорных цифр» и экономических истин, но дальше отчетных «успехов» мы к процветанию никак не приближались. Особенно удручало положение с сельским хозяйством.
В такой ситуации оставалось лишь потуже затягивать пояса и ждать следующего доклада и новых обещаний о близкой и обязательной победе. Учитывая наши экономические возможности, мы все равно верили, что будем хорошо жить — мы просто не могли думать иначе. А страна такого колоссального потенциала влачила тем не менее экономически крайне напряженное существование.
В Баку я постоянно ощущал себя голодным или полуголодным. Но ничто не изменилось и после отъезда из Баку.
У меня сохранился пожелтевший листок Гудермесского письма, в котором я пишу о базарных лепешках и остатках денег, что мне дали на дорогу родители. Я помню разговоры о том, что продовольственные проблемы наши закончатся сразу же, как только мы доберемся до передовой.
Информация обнадеживала, хотелось верить этому, так как были голодными.
Чем же встретил нас фронт?
Фронтовое довольствие радости не принесло. В оправдание приводились различные доводы — весенняя распутица с непролазной грязью и бездорожьем; отсутствие походных армейских кухонь; сложности доставки продовольствия из дальних армейских тылов — все вместе взятое сохраняло остроту с питанием и на фронте.
Дивизия наша зиму стояла на реке Северский Донец, в селе Старый Салтов. Население покинуло село, забрав то, что более всего нужно в дороге и оставив в погребах лишь харч на каждый день — картофель, бурак, соленую капусту, лук и огурцы.
Когда в вещевых мешках у солдат не оставалось съестного и сухарей, а кухни не имели возможности получить продукты и приготовить горячую пищу — они совершали «набеги» на погреба в поисках чего-либо съестного.
Если поиски заканчивались неудачей, тогда, гонимые голодом, шли они на картофельное поле, где уже после прошедшей зимы не оставалось клубней, а была лишь картофельная гниль, и собирали ее, подвергаясь опасности, так как поле простреливалось. Массу сгнившего картофеля промывали от песка в касках, лепили лепешки наполовину с песком и пекли на листах жести под тлеющими углями.
Печать и фильмы рисовали солдатскую действительность другими красками. Мне трудно судить о том, как было с продовольствием на всех фронтах от Балтики до Черного, но полуголодная «житуха» в частях Юго-Западного фронта весной 1942 года мною не выдумана.
Фильм «Живые и мертвые» по Симонову, появившийся на советском экране много позже окончания войны, был первым фильмом, сказавшим о войне Правду. Растерянность, паника, невообразимый хаос, массовое отступление — так выглядела наша армия в первые месяцы 1941 года, к которым следовало бы добавить еще и пустой солдатский мешок и котелок с приварком.
На фоне этих трудностей, забегая несколько вперед, хочу высказать впечатление о продовольственном положении в немецкой армии. Только не расценивайте это (как было принято в годы восхваления всего Советского) как преклонение перед врагом и его превосходством.
Нашему хаосу немцы противопоставили железный порядок и отлаженную работу всего механизма военной машины. Порядок этот в первую очередь распространялся на солдат. Руководство хорошо понимало (и делало все для этого), что только сытая армия сможет обеспечить военный успех. Кадры немецкой хроники и виденные мною живые немецкие солдаты — лучшее тому доказательство. Казалось, что армия не воюет, а просто двигается к намеченным пунктам.
Таких же солдат я видел на дорогах из Харькова к фронту. Тысячные моторизованные колонны поражали глаз организованностью и очевидной сытостью.
Кроме горячей пищи из полевой кухни, немецкий солдат получал ежедневно сухой паек — масло, сыр, колбасу, яйца, рыбные консервы, мармелад — то есть все то, что у нас входило в рацион только тех, кто жил в гражданских условиях. Ни о каких сухарях не могло быть и речи, так как задолго до начала войны для армии был изготовлен специальный хлеб длительного хранения, он назывался Dauernbrot и мог пролежать без особых условий хранения несколько лет.
Сказать, что лучше — армейский рацион немцев или наши «щи и каша», — не берусь, но думаю, что и то и другое приемлемо для солдата, но при одном условии — солдат должен быть сытым.
3.
Я хочу вновь вернуться к недописанным страницам жизни в Гудермесе.
За месяц пребывания в запасном полку из нас должны были подготовить полноценный фронтовой резерв, что было непросто в обстановке полной неразберихи и неорганизованности, царившей здесь с первого и до последнего дня.
Запасной полк находился всего в нескольких километрах от центра городка. Жили мы в холодных, не отапливаемых казармах, отчего круглые сутки не снимали с себя верхнего обмундирования. В казармах спали на примитивных, сплетенных из веток, нарах. Они часто ломались, и приходилось нарядом ходить в ближний лес за заготовкой веток, чтобы заделывать дыры.
Ночью в казармах наступала темнота, из-за отсутствия электрического света — не было специалистов, умеющих отремонтировать единственный движок. Пользовались керосиновыми коптилками. При мерцающем свете коптилки прямо на нарах разделывали селедку. Ужин ожидали с нетерпением, и селедка с черным ржаным хлебом уничтожалась в мгновение ока.
Обедали, в так называемой «столовой», на открытом воздухе под навесом, за временно сколоченными из веток столами. Но Гудермесский борщ запомнился, — такого наваристого, жирного и вкусного я нигде не пробовал!
Событиями в жизни были письма от родных. Они перечитывались многократно, их содержание я знал потом уже наизусть.
После отбоя взбирались на нары, в кромешную тьму казармы, чтобы уснуть. Сознание однако продолжало работать, и перед глазами возникали видения из прежней домашней жизни, незабываемые дни, проведенные с Асей. Но усталость брала свое, и казарма засыпала.
Кроме ежедневных занятий военной подготовкой — умению ходить строем и выполнять команды, случалось ходить в наряды для исполнения различных хозяйственно-ремонтных поручений, чистить картошку и мыть котлы. После двухнедельной строевой подготовки я был направлен в команду ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение, связь). Там мы должны были ознакомиться с основными правилами службы наблюдения.
Команда находилась в пригородном совхозе. Красноармейцев, приписанных сюда, размещали у кого-либо из жителей совхоза. Домик, куда нас направили, принадлежал молодой женщине с двумя детьми. Она приветливо встретила нас. Удивила чистотой и порядком, беленьким телком, который чувствовал себя равноправным членом семьи. Об этом приходилось читать только в книжках о трудной крестьянской доле в дореволюционной России. А тут, на тебе, — телок в доме и в наше время!
Комната была натоплена. Мы разделись. Домашняя обстановка располагала к отдыху на чисто вымытом полу.
Хозяйка суетилась у печки, к столу принесла квашеной капусты и огурцов, нарезала хлеба и пригласила нас к столу.
Стали «вечерять» все вместе. Ребятишки исподлобья поглядывали на нас, но видно было, что они довольны нашим присутствием. Хозяйка чистила картошку и нам предложила.
Пусть простят меня люди за это откровение, но вкусная, рассыпчатая горячая картошка с капустой у доброй хозяйки была для нас незабываемым угощением, ничего подобного мы и не мечтали получить на ужин. Это говорило о том, что жили мы в Гудермесе на скудном пайке и радовались любой возможности что-либо перехватить.
Из службы воздушного наблюдения, уже незадолго до отъезда на фронт, нас определили в стрелковую часть, где впервые за все время получили возможность, наконец, познакомиться с боевым стрелковым оружием — трехлинейной винтовкой и новыми автоматами отечественного производства.
Ходили несколько дней на стрельбище и упражнялись в стрельбе. Хотя как можно назвать упражнением стрельбу, когда за несколько дней мы получили не более десятка патрон на каждого? Стрельбы прошли на таком же уровне, как и вся подготовка. Не помню, чтобы результаты ее кого-то интересовали или беспокоили.
Слово «подготовка» плохо вязалось с тем, что происходило с нами на самом деле. Бритоголовые новобранцы не задумывались о том, что все должно быть организовано по-другому и, если подготовка проходит именно так, то, значит, что-то тут неправильно, ведь так не должно быть, так нельзя!
И вот после окончания стрельб и нескольких дней затишья нам было объявлено об отправке на фронт.
Привели нас в баню, где мылись долго и охотно, получили новенькое обмундирование, ботинки с обмотками, шинели, а также — примета приближающегося фронта — «медальоны смерти», где указывались фамилия, имя, отчество, год рождения, воинское звание и подразделение.
250 человек, нас зачислили в маршевую роту, и после оформления необходимых для действующей армии документов передали в распоряжение сопровождающей команды. Роту отправляли для пополнения людских резервов, но куда именно, никто не знал.
Тогда я еще мало разбирался в том, что происходит. Но время быстро научило нас, помогло разобраться в том, что происходило в нашем запасном полку и в том, в качестве кого нас отправляли на фронт.
Что же за пополнение мы из себя представляли?
Подготовка на скорую руку, «тяп-ляп» приносила свои гнилые «плоды» — людей отправляли на тяжелые участки, где немцы легко и без особых потерь проходили нашу оборону, а наши части все дальше и дальше уходили на восток.
Большие потери при отступлении, миллионы пленных продолжали требовать все новых и новых резервов. А начальники, ответственные за резервы, рапортовали наверх о своевременной подготовке и отправке резервистов, совершенно не задумываясь ни о качестве этой подготовки, ни о резервистах как о живых и хотящих жить людях. У нас не было даже самого обыкновенного солдатского оружия — винтовок и боеприпасов к ним. Мобилизационная машина работала на холостых оборотах, и только гнала количество.
4.
До Ростова эшелон продвигался без особых трудностей. Но уже после Батайска появились следы воздушных налетов. Были разбиты фермы моста через Дон, пути и привокзальные постройки, как и само здание старого вокзала.
Бросились в глаза провалы выбитых окон, закопченные от пожарищ стены. С любопытством рассматривали мы эти отметины из открытых теплушек, и слово «война» начинало обретать свои реальные контуры. А потом был и первый налет на эшелон, закончившийся благополучно, — никто не пострадал.
В Воронеже вокзальная толчея, шум и смешанный говор разноязычной толпы, спешащие куда-то военные и гражданские, чайники и котелки у кранов с кипятком и водой. Для военных в одноэтажной вместительной постройке недалеко от здания вокзала — пункт питания. После длительного пребывания в теплушках, без горячей пищи, нужно было как следует накормить прибывших.
В Воронеже питание было организовано хорошо — обед длился не более 15–20 минут. Отведав вкусного мясного супа с вермишелью, рота вновь погрузилась в вагоны и двинулась дальше — к станции Белый Колодезь.
Разгружались в сумерках и уже знали, что от станции до места расположения части предстоит марш-бросок. Никто, правда, не представлял дороги до части. Марш этот проходил в тяжелых условиях затянувшейся весны. Снег таял медленно и, хотя на буграх уже появились большие проталины, в лесу и в низинах оставались метровые сугробы.
Потом пошли беспрерывные дожди. Дороги превратились в сплошное месиво, под грязью сохранялся нерастаявший лед. Идти по таким дорогам чрезвычайно тяжело. Ноги испытывают постоянное напряжение и усталость от льда и стремления сохранить равновесие, чтобы не упасть в грязь, — она доходила в некоторых местах до колен.
Я несколько раз падал, «купаясь» в грязи. Шинель, вещевой мешок, обмотки покрылись твердой ледяной коркой и сковывали движение. Идти становилось все труднее.
Стемнело. Очертания дороги стали почти не различимы. На мгновенья вспыхивали огоньки махорочных цигарок. Слышался негромкий говор уставших людей.
Когда стало совсем темно и большая часть колонны ушла далеко вперед, я поскользнулся в очередной раз и всей массой растянулся в глубокой грязи. Подняться на ноги не хватало сил, наступило полное безразличие ко всему — не хотелось ни думать, ни двигаться. Через несколько мгновений я почувствовал протянутую ко мне руку и вопрос шедшего сзади Сергея Гурьянова, тоже тощего и слабого, но все же немного постарше меня и, видимо, сохранившего больше сил.
— Петя, ты? Подымайся, до села, уже недалеко… Вставай!
— Сережа, оставь меня… нет сил. Больше идти не могу…
Кто-то появился из темноты — я узнал голос лейтенанта.
— Что случилось? Кто это?
— Товарищ, лейтенант, это Астахов, сосед из Баку. Упал и не может подняться.
— Астахов, поднимайся, поднимайся!.. До села уже не так далеко, еще минут десять-пятнадцать.
Эти слова я слышал сквозь смутное сознание и повторил лейтенанту то же, что и Сергею.
— Оставьте меня, товарищ лейтенант… Я потом… Сам доберусь…
Тогда лейтенант взял мою руку, слегка наклонился и положил ее на свое плечо, чтобы вытащить из грязи. Тоже самое проделал Сережа. Так они выволокли меня и взяли под руки, так, с трудом передвигая ногами, мы продолжили путь к селу.
Через какое-то время в темноте стали вырисовываться деревенские постройки. Рота добралась до села, и измученные долгой дорогой люди ощутили радостное состояние от близкого жилья и возможности расположиться на ночлег.
В темноте трудно было определить, куда мы пришли. Утром выяснилось, что это была школа, с выбитыми от артобстрела окнами и дверями. В помещении гулял свежий апрельский ветер.
В одной из комнат сохранилась круглая, до потолка, печь, на полу — кусок жести, предохраняющий от пожара. Повалившись на жесть, я клацал зубами от холода, мокрой одежды и студеного помещения. Я забылся тяжелым сном, ничего не чувствуя и ничего не соображая.
Наутро от тяжелого состояния похода оставалось лишь неприятное воспоминание и не успевшее просохнуть обмундирование.
Пришлось в спешном порядке разводить костры, раздеваться донага и сушить все от верхнего до нижнего. Было удивительно, что защитные силы, мобилизованные в эти трудные часы, лучше врачей и лекарств поддержали организм — не было ни больных, ни выбывших из строя.
Просушившись и приведя себя в порядок, рота двинулась дальше и во второй половине дня добралась до большого украинского села Старый Салтов, где базировалась 13-я гвардейская дивизия.
Наше пополнение вошло в состав 42-го стрелкового полка, а мы с Сергеем Гурьяновым были зачислены в минометный батальон, в подразделение 82-миллиметровых минометов.
Знакомство с начальством состоялось в темной маленькой хате, куда поочередно вызывали прибывших. За столом сидел средних лет старший лейтенант и просматривал привезенные с ротой документы и красноармейские книжки. То был командир 1-й роты минбата старший лейтенант Завгородний. Не поднимая головы, он что-то дописывая в списке, обратился ко мне:
— Фамилия, имя, отчество?
Я ответил и обратил внимание на то, что среди книжек он быстро нашел мою и, познакомившись с ее содержанием, начал задавать вопросы, чтобы сличить мои ответы с данными книжки.
Когда после нескольких вопросов мы дошли до воинского звания, Завгородний остановился:
— Постой, постой! Говоришь, красноармеец, а в книжке написано сержант…
— Это неверно, товарищ старший лейтенант. У меня нет звания. Мы только месяц были в запасном полку, а в школе я не учился.
— А образование какое? Среднее, говоришь?
Я ответил утвердительно и услышал его слова:
— Значит, все правильно. Я верю книжке и попрошу вырезать из картона треугольники и пришить их к гимнастерке.
Потом он продолжил разговор:
— Мы сейчас стоим здесь для формирования. В ближайшее время будем получать матчасть. Сейчас у нас не хватает людей и минометов. Пока нужно познакомиться с минометом по учебным плакатам, а когда мы получим новые минометы — будешь командовать расчетом.
Я оторопел от неожиданности и, приходя в себя, по военному ответил:
— Есть!
Но разговор продолжался:
— Скажи, не приходилось ли тебе до этого заниматься политинформацией, выпускать стенгазеты или боевые листки?
— Мне больше приходилось выпускать школьную газету «Комсомолец», когда учился, а политинформацией, можно сказать, не занимался…
— Хорошо… Пока мы здесь, будешь заниматься читкой газет и выпускать «Боевой листок». Пока все, можешь идти.
На этом закончилось наше знакомство.
5.
Я вышел из темной хаты на воздух и был ослеплен синим весенним небом и ласковым, еще не набравшим тепло, солнцем.
Кругом стояли красноармейцы, обсуждающие разговор с командиром роты. Не расходились, ожидая какое-то важное сообщение. Наконец, раздалась команда:
— Становись!
Собравшиеся на сухой солнечной полянке люди, повинуясь команде, образовали длинный, в две шеренги, строй и замерли в ожидании.
Откуда-то издалека донесся человеческий вопль. Потом послышались явственные мольбы о пощаде. От криков приближающегося к строю человека в сопровождении двух красноармейцев застучало в висках, подкатывалось неприятное предчувствие большой беды. И чем ближе подходила эта страшная группа людей с кричащим человеком, тем разборчивее становились слова.
Когда конвой стал подходить к строю красноармейцев, с другой, противоположной стороны, к строю направился высокого роста человек, в накинутой на плечи шинели, с бумагами в руках.
По рядам пронеслось — «полковой комиссар…»
Красноармейцы едва удерживали кричащего и рвущегося к комиссару человека.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — неистово кричал осужденный. — Простите меня, не губите жизнь! Прошу Вас! Я выполню любое задание, товарищ комиссар! Я достану языка! Разрешите!
Его рыдания становились все слышнее — скорее всего он уже ничего не соображал и своими мольбами хотел выпросить жизнь. Слезы, вопли, крики и попытки вырваться из-под винтовок конвоиров производили жуткое впечатление на людей, увидевших впервые своими глазами процедуру расстрела.
Свои убивали своего. Убивали молодого перед такими же, как он, в назидание им, живым.
Размеренно и спокойно, не обращая внимания на вопли и крики, комиссар зачитывал материалы следствия и военного трибунала о совершенном расстреле.
Конвоиры ожидали заключительных слов, после которых приговор должен был быть приведен в исполнение. Когда прозвучали слова «…к расстрелу», раздались выстрелы в спину осужденного и он, как сноп, повалился наземь, уткнувшись в нее лицом.
Оба конвоира подошли к трупу, повернули штыками голову и выстрелили еще раз, уже по мертвому.
Таким бесчеловечным актом закончился наш первый день знакомства с передовой.
Цель страшного суда была достигнута — уверен, что не только моя память сохранила эту картину, но, вероятно, и всех тех, кто присутствовал в этот день там, при страшной казни.
Этот день на передовой заставил меня глубже вникнуть в происходящее и задуматься над вопросом, как же все это могло произойти.
Первые ответы привели меня к законам бытия, к инстинкту самосохранения и чувству страха, играющим не последнюю роль в сохранении жизни. Чувство это особенно нетерпимо, когда смертельная опасность становится неизбежной.
Что может быть страшнее собственной смерти?
Шаг за шагом, от чисто биологического страха я добрался до истоков страха, рожденного режимом государства. Самодержавие было свергнуто, а вместо него была установлена диктатура нового режима. На смену старым порядкам пришли новые.
В то время прозвучали известные слова: «Революция тогда чего-либо стоит, когда она умеет защищаться». С этого времени и начались в новом государстве события, из года в год утверждавшие права диктатуры пролетариата, без оглядки на жизнь всего остального мира.
Новая власть, предвидя возможность реставрации царского трона, решила не допустить этого. Без каких-либо правовых норм и судебных разбирательств была расстреляна царская семья. Чрезвычайная комиссия начала жестокий террор против так называемого «оплота самодержавия» — белых офицеров, интеллигенции, зажиточного класса России. Цвет нации после кровопролитной гражданской войны, спасаясь от преследования, бежал заграницу. Оставшиеся на Родине были вынуждены подчиниться новым порядкам.
Разгул беззакония привел к произволу в стране. Он загнал вглубь высокие нравственные принципы — благородство, честь, высокую мораль, а вместо них посеял угодничество, плебейство и вечный страх. Менялись вывески ведомства: ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД, а суть и назначение, заложенные в них, оставались прежними.
Происходило постоянное изобличение «врагов народа». Граждане громадной страны жили в окружении «предателей», «шпионов» и других отщепенцев. Конец двадцатых и тридцатые годы потрясли общество громкими процессами над общественно-политическими деятелями страны, высшими военными чинами Красной армии. Процессы эти «снискали» Советскому Союзу мировую «славу». Но ничего не изменилось после этого к лучшему: аппарат насилия продолжал делать свое дело.
Я сам не могу забыть холодка страха, забирающегося внутрь, когда я вдруг оказывался у здания ГПУ в своем городе. Зная, что под зданием находятся подвалы с арестованными, я невольно переходил на другую сторону. Я даже ловил себя на мысли о том, что это чувство давило на меня при встрече с работниками этих ведомств — так действовала их форма и цвет петлиц.
Думаю, что немалая часть в стране понимала происходящее. Одни верили в необходимость этого режима, другие осуждали, третьи приспосабливались. Но чувство страха жило в каждом. В обществе создалось такое положение, при котором многие думали одно, а говорили другое.
Но никогда не приходила мне в голову мысль о том, что в цивилизованном обществе уже давно существуют «права человека», которые и являются защитой от государственного насилия и произвола.
В наше сознание старались внушить мысль о бесправии трудящихся в мире капитала. А сравнивать свое право с правом «у них» не имели возможности и все принимали на веру. Между нами стояла стена, надежно защищавшая советских людей от проникновения «вражеской» пропаганды.
На свои тюрьмы и лагеря, о существовании которых у нас было самое странное представление, нас заставляли смотреть, как на необходимость исправления преступников. Государство старалось поддержать такое представление у своих граждан и не желало, чтобы кто-то мог думать иначе и вникать в суть сложных социальных проблем.
По поводу расстрела красноармейца у меня не было двух мнений — это бесчеловечно. Лишать человека жизни — преступление.
Возражающим мне, скажу, что существование в действующей армии штрафных батальонов тоже несло в себе наказание и угрозу жизни, но выбор между жизнью и смертью предоставлялся судьбе.
Наше общество еще задолго до начавшейся войны нарушило святое право на человеческую жизнь и поэтому так легко стреляло в своих людей. Репрессии, начатые в мирное время, продолжились в тяжелейшие годы Отечественной войны.
Слова, часто употреблявшиеся в жизни: «Все для человека, все во имя человека», оказались лишь красивой фразой, лишенной всякого содержания, демагогическим лозунгом системы.
6.
13-я гвардейская дивизия, куда пришло наше пополнение, уже прошла через испытания войной.
Комиссаром дивизии, с которым я познакомился только теперь по книге И. А. Самчука «Тринадцатая гвардейская», был боевой командир воздушно-десантных войск — в начале войны полковник, а затем генерал-майор Александр Ильич Родимцев.
Война застала его на Украине, он служил в 3-м воздушно-десантном корпусе, выходил с боями из немецкого тыла. Был командиром 5-й воздушно-десантной бригады. Потом корпус был преобразован в 87-ю стрелковую дивизию, и полковник Родимцев стал командиром дивизии.
В составе полка находился батальон 82-мм минометов. В этот батальон и определили меня с Сережей при распределении прибывшего пополнения.
Связь с левым берегом реки, где были расположены дивизионная артиллерия, штаб и тылы дивизии, поддерживалась только через единственный мост у Старого Салтова. Боеприпасы и продовольствие доставлялось на плацдарм с запозданием и в незначительных количествах. Правда, через Северский Донец в районе Нового Салтова была возведена огромная переправа, но ее пропускная способность оказалась ничтожной.
Немецкое командование, безусловно, знало о наших трудностях с подвозом материальных средств. Стремясь сорвать подвоз боеприпасов и продовольствия, гитлеровцы ежедневно по несколько раз бомбили мост.
Личный состав дивизии занимался обычными армейскими делами — изучал оружие, боевую технику, нес караульную службу. Я, кроме солдатских обязанностей, проводил читку фронтовой газеты, раз в неделю выпускал ротный «Боевой листок».
Дивизия удерживала оборону на Донце. Благодаря стабильности обстановки, была возможность заниматься политико-массовой работой в роте. В начале мая дивизия получила приказ командующего армии о подготовке к наступлению.
О приближающейся дате приходилось догадываться по приказам, знакомым бывалым фронтовикам, — движению и шуму боевой техники, которую подтягивали по ночам к переднему краю обороны, подготовительному оживлению в частях.
Чувствовался общий подъем, воинственный настрой. Говорили, что на сей раз «немец» не выдержит удара, что его стоит только сорвать с места, а потом он сам начнет драпать. В войсках ждали со дня на день приказ о дне наступления.
Теперь расскажу об этом дне по своим воспоминаниям.
11 мая ночью нам было объявлено о дне и часе наступления. Оно должно было начаться 12 мая в 5.00. К этому часу мы ждали сигнала и, когда уже начало светать, ровно в 5.00, началась артиллерийская подготовка.
От артобстрела стало светло на горизонте — сила огня, гул непрекращающейся канонады вызывали чувства долгожданной удовлетворенности и уверенности.
Наконец-то! Свершилось!
Еще большую радость вызвал после окончания артобстрела удар авиации.
Как долго мы ждали этого часа!
В 7 часов с наблюдательных пунктов дивизии и полков был подан сигнал о выходе в атаку.
Утро давно уже наступило.
Войска, не встречая сопротивления, быстрым маршем продвигались вперед по бескрайней степи, с остатками талого снега, а красноармейцы с опаской всматривались в даль, отыскивая замаскированные у горизонта вражеские приметы.
По всей вероятности, удар прицельно накрыл немецкие укрепления, сорвал обороняющихся, а действующие впереди нас части пехоты сумели развить успех артиллерии и авиации. Через несколько часов марша на горизонте появились очертания леса. Была подана команда остановиться. Для противника мы были удобной мишенью.
Я шел с расчетом и исполнял обязанности подносчика мин. Во время марша за спиной тяжелый деревянный ящик с минами, кроме него еще вещевой мешок, фляга с водой, саперная лопата. Не было лишь винтовки, что покажется маловероятным сегодня, а весной 42-го объяснялось тяжелой обстановкой военных неудач, массовым отступлением, потерей территории, материальным уроном.
Я и теперь не могу смириться с тем, что маршевая рота, отправленная из Гудермеса на передовую, шла без оружия и в любое время могла быть уничтожена. Как можно было на передовой не иметь своего оружия? Ходить в наряды и использовать при этом чье-то?
Как же было трудно тем, кто не прошел кадровой подготовки и выучки!
Солдат должен быть готов к тяжелой повседневной работе.
Как бы не было тяжело в пути, устав от груза и дороги, солдат на привале должен помнить, что он на фронте, что рядом противник, что сиюминутное затишье может обернуться боевой тревогой. Он должен постоянно окапываться. В любое время дня и ночи, в любом грунте, при любом настрое. Солдат должен вгрызаться в землю, готовить себе, на всякий случай, «временное убежище», которое укроет его от разорвавшегося снаряда, примет на ночь, чтобы вздремнуть хоть минуту-другую.
А если ты к этому не привык и никогда ничего подобного не делал? Тогда руки твои, непривычные и неприспособленные к такому труду, не выдерживают, покрываются волдырями, и еще пройдет время, пока эти кровавые волдыри станут просто мозолями. Только физически крепкие и освоившие военную науку тянут в «кадровой» эту непосильную ношу.
Кроме тяжелого труда, на солдатские плечи давит обязательная в дорогах, а на марше такая нелегкая, амуниция — неудобная шинельная скатка, винтовка или автомат (если они есть), котелок, фляга, каска и верная подружка — саперная лопата.
Идет солдат дорогой войны, забыв обо всем человеческом, о том, что в гражданской одежде он подчинялся лишь своей воле, своим желаниям и ни один человек не мог изменить их. И так было до тех пор, пока в жизнь не ворвалось страшное слово «ВОЙНА». А теперь стал он из «птицы вольной» военнообязанным и военнослужащим и должен выполнять волю старших по званию или по службе, отдающих ему приказы и требующих от него их исполнения.
Впереди много дорог и нужно шагать да шагать. Вот если немец побежит, тогда появится какая-то надежда на скорое окончание войны… Ведь может такое случится — сколько подбросили техники! Дай-то Бог!
Таковы они, солдатские думки… И разве в них есть что-то противоестественное?
Да нет, — мысли, как мысли. Вполне человеческие и в то же время наивные; желанные, трудновыполнимые.
Что может знать солдат в его положении? Как может он разобраться в обстановке, требующей широкого кругозора и обширной информации о положении на фронтах?
Он призван исполнять трудную работу и приказы командиров.
Когда солдат не вернулся после ратных дел в свою часть и погиб при исполнении служебного долга — значит такова его доля, «похоронка» семье и вечная память.
При всем том, что я был плохой солдат — неподготовленный и слабый физически, — обязанности армейские исполнял добросовестно. Давалось мне это с большим трудом и напряжением воли, что я от окружающих старался скрыть. Ящик с минами таскал, надрывая пупок, руки и плечи. Не могу назвать точный вес его, но под этой тяжестью ноги у меня подкашивались, а при беге мне все время казалось, что я вот-вот упаду и не встану больше.
И опять жизнь возвращает к сиюминутной действительности — к дороге. Какая же она бесконечная! Вот было бы здорово, если бы летом отбросили немца до границы!
7.
Но как выглядела фронтовая обстановка весной 42-го под Харьковом? Как развивалось наше наступление дальше?
Я продолжу рассказ…
Наш привал оказался недолгим, так как в лесу оказалось минометное подразделение немцев, которое решило нас обстрелять. Прозвучали пристрелочные выстрелы и уже где-то недалеко разорвались первые мины. Послышалась команда «к бою».
Засуетились расчеты, подготавливая минометы; каждый занял свое место, а через минуту хлопнули и наши ответные выстрелы.
Так начался мой первый бой, первая встреча с живым противником и реальной возможностью быть раненым или убитым.
На сей раз меня миновали осколки мин, но они вывели из строя нескольких человек соседнего расчета. А при следующем разрыве на моих глазах сильное ранение в голову получил Сережа. Осколок попал ему в челюсть, раздробил зубы. Он, видимо, потерял сознание, кровь перепачкала лицо и отворот шинели.
Товарищи вынесли его подальше от расчета, оставили лежащим у дороги в надежде, что скоро за ранеными придут из медсанбата.
В первом же бою я потерял земляка и соседа, с которым провел вместе несколько месяцев — от знакомства в Баладжарах до первого боя.
Напрягая память, хочу восстановить некоторые подробности и чувствую свое бессилие. Поэтому понимаю, как нужна записная книжка.
…Бурая, оттаявшая, без признаков растительности степь. Мы идем по дороге и с чувством тревоги, страха и любопытства всматриваемся в лежащие по обочине редкие трупы немецких солдат, которых не успели подобрать отступившие части. Разглядывая убитых, ловлю себя на мысли, что так может случиться с каждым, кто жив сейчас и проходит мимо…
Как развивались события дальше, я уже не помню, но противник не мешал нашему движению. Когда мы остановились на привал, чтобы заночевать, багровый солнечный шар уже закатился за горизонт. Дней наступления было всего пять, но восстановить в памяти каждый день последовательно я не могу.
В один из дней рота остановилась на вершине глубокого лесистого оврага — это был очередной привал перед броском вперед. Хороший, по-летнему жаркий день, совершенно нет ветра. Странно, что так тихо вокруг, — ведь где-то недалеко идут бои, наступают войска. А кажется, что войны нет…
И вдруг…
В эту мирную тишину врываются неизвестно откуда появившиеся штурмовики. С большой скоростью и диким воем падают они на землю, разрывая в ушах перепонки. В глазах стынет ужас. Но это только начало. Проходят мгновенья, и все повторяется.
Самолеты стремительно набирают высоту, а затем пикируют снова. Вместе с воющими штурмовиками со страшным свистом летят снаряды, дзыкают осколки и комья вздыбленной земли. Сбросив смертоносный груз, они так же внезапно исчезают.
Когда, наконец, наступила тишина, я приподнял голову, стряхнул комья, засыпавшей меня земли и осмотрелся. Совсем рядом, едва покачиваясь от перенесенного потрясения, стояла молодая, израненная осколками березка…
Начиная эти записки, я не ставил перед собой специальной задачи исследовать харьковскую трагедию, которую пережили войска Юго-Западного фронта в мае 1942 года, хотя мне, ее участнику, хотелось бы самому подробнее в ней разобраться.
Но для этого было необходимы имя, разрешение специальных ведомств на доступ к архивам, опыт писательской работы. Ничего этого у меня не было.
Когда мне попалась книга «Великая Отечественная война Советского Союза», выпущенная в 1965 году в Москве, я сразу же ее купил и бросился читать о Харьковской операции мая 1942 года.
Там есть такие строки:
«…Совершенно очевидно, что важнейшей причиной неудач советских войск явилась неверная оценка ставкой общей обстановки на советско-германском фронте и ошибочные выводы, сделанные из нее, особенно по вопросу о намерениях противника. Анализ событий показывает, что наиболее правильным решением, вытекающим из создавшейся весной 1942 года обстановки, являлся переход советских войск к временной стратегической обороне и отказ от проведения таких наступательных операций, как Харьковская. Это избавило бы нашу Родину от новых тяжелых потерь и позволило бы значительно раньше перейти к активным действиям с целью захвата инициативы. Ставка Верховного Главнокомандования, утвердив план Харьковской операции, не обеспечила его выполнение необходимыми силами и средствами. Юго-Западный фронт не был поддержан активными действиями соседних фронтов — Брянского и Южного. Это позволило гитлеровцам свободно маневрировать силами, перебрасывать их в район Харькова. Ставка и командование Юго-Западного направления не организовали одновременных массированных ударов авиации Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов по наиболее опасным вражеским группировкам…»
Маршал Жуков в своих мемуарах тоже вспоминает предысторию подготовки Харьковской операции:
«…В отношении наших планов на весну и начало лета 1942 года И. В. Сталин полагал, что мы пока еще не имеем достаточно сил и средств, чтобы развернуть крупные наступательные операции. На ближайшее время он считал нужным ограничиться активной стратегической обороной, но наряду с ней провести ряд частных наступательных операций в Крыму, в районе Харькова, на льговско-курском и смоленском направлениях, а также в районе Ленинграда и Демянска…
<…>12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление в направлении на Харьков… Однако командование Юго-Западного направления не учло угрозы со стороны Краматорска. Там заканчивала сосредоточение крупная наступательная группировка немецких войск. Перейдя в наступление с Барвенковского выступа, войска Юго-Западного фронта прорвали оборону противника и через трое суток продвинулись на всех участках на 25–50 километров. Однако операция дальнейшего развития не получила.
Утром 17 мая 11 дивизий из состава армейской группы „Клейст“ перешли в наступление из района Славянск-Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта. Прорвав оборону, враг за двое суток продвинулся до 50 километров и вышел во фланг войскам левого крыла Юго-Западного фронта в районе Петровского. 19 мая Военный Совет Юго-Западного фронта в связи с резко осложнившейся обстановкой начал принимать меры к отражению ударов противника, но уже было поздно. 23 мая 6-я и 57-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л. В. Бобкина оказались полностью окруженными.
Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови».
В книге «Тринадцатая гвардейская» И. А. Самчука вообще нет оценки действий руководства Юго-Западного направления. Харьковская операция заканчивается перечислением различных боевых эпизодов, описанием отваги и героизма бойцов и командиров дивизии.
Как участник операции, хочу добавить к этим материалам несколько слов от себя.
Три-четыре дня войска продвигались успешно вперед. Сводки информбюро передавали оптимистические известия о взятии многочисленных населенных пунктов. Радостные сообщения вызывали предвкушение скорого взятия Харькова — еще день-другой и город будет наш.
Но потом слухи стали тревожными. Еще позднее — паническими.
Немцы организовали контрнаступление и при поддержке мощных танковых соединений сумели развить успех.