Шталаги и дулаги (Первомайск — Кировоград — Ровно)

Шталаги и дулаги

(Первомайск — Кировоград — Ровно)

1.

Май выдался теплый — днем хорошо припекало солнце, случались по-настоящему жаркие дни.

Гимнастерка и галифе, выданные в Гудермесе, потеряли свой вид — выгорели и износились. Солдатская шинель давила тяжестью на плечи, стесняла движения, особенно тогда, когда было солнечно и жарко, но в холодные ночи она служила одновременно подстилкой и одеялом.

В солдатском мешке оставалось еще последнее «тепло дома» — коричневый из верблюжьей шерсти свитер, связанный матушкой на дорогу, солдатская пара нательного белья, несколько писем от родных и Аси, да крошки сухарей от съеденного в эти дни пайка.

Все было чужое вокруг.

Утром, пробираясь сквозь тюремный коридор, забитый пленными, увидел знакомое лицо своего командира роты, старшего лейтенанта Завгороднего. Он был в солдатской шинели, в пилотке, в гимнастерке без «кубарей» и прочих отличий.

Встретившись со мной взглядом, он тут же отвернулся. И как-то незаметно исчез — больше я его не встречал.

После двух дней пребывания на Холодной Горе большую партию пленных построили и повели на железнодорожную станцию.

Опять послышались знакомые слова: «Los! Los! Menschen!»

Они теперь стали встречаться чаще. И хотя перевод их был неизвестен, они становились понятнее. Они означали что-то близкое нашему «давай, давай».

В таких же вагонах, в каких мы добирались из Гудермеса к фронту, нас повезли на Запад, но разница между теми красноармейцами и теперешними пленными была в том, что вагоны шли закрытыми и сопровождали нас немецкие конвоиры. Единственное маленькое окошечко с колючей проволокой в углу вагона не могло вместить всех желающих увидеть «волю».

Май был на исходе, и природа после холодов и снега принаряжалась в зеленый убор, земля отдавала людям тепло, краски и запахи.

Состав часто останавливался. У окна постоянно толпились люди и те, кто ничего не видел, нетерпеливо любопытствовали: «Ну что там? Что за станция? Почему стоим?»

Мне тоже хотелось увидеть «волю», но не хватало сил, чтобы преодолеть сопротивление стоящих впереди. Хотелось знать, куда везут. Никто не мог ответить на это — в вагоне не было местных, знающих дорогу, а названия станций, переписанные немцами с русского на латынь, ничего не говорили о направлении эшелона.

После нескольких дней пути стало угадываться направление — ехали в сторону Одессы, и в конце мая эшелон прибыл в город Первомайск Одесской области, что на Южном Буге.

Не знаю, как выглядит Первомайск сегодня, а в сороковые он был похож на большое украинское село с одноэтажными домиками и палисадниками, утопающими в зелени садов. Похоже, что по территориальному положению своему этот городок был удобен для немецкого командования, и через него проходили многочисленные военные грузы для фронта. По реке осуществлялась важная транспортная связь с судоремонтным портом Николаевым. Вероятно, по этой причине в Первомайске и был создан военнопленный лагерь, пленные которого выполняли различные разгрузочно-погрузочные работы.

Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь.

В этом помещении находилась овечья кошара, но к моменту нашего прибытия в лагерь там не осталось ни овец, ни духа овечьего. Внутри на громадной площади установили трехъярусные нары, на которые можно было забираться с двух сторон. Нары поделили наполовину длинной доской, заменяющей изголовье, к нему можно было положить вещевой мешок или шинель и положить голову. Ложились, как правило, голова к голове, а ноги к краю настила.

В центре двора соорудили из досок кухню-времянку, там готовилась лагерная «баланда», и немудреное помещение для продуктов и хлеба. Резка хлеба и его выдача происходили утром перед уходом на работу. Рядом с кухней расположились хозяйственные сараи и помещение карцера для штрафников.

Для ежедневных проверок утром и вечером, во дворе в центре, отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря — 500–600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней — запирали в барак.

В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили «смотрины» прибывшим. Начальник лагеря в новой «с иголочки» форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным.

Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня, все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день.

Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны.

Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда «разойдись» не была подана и строй продолжал стоять.

Наконец, фельдфебель вновь обратился к пленным:

— Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! — четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.

— «Kommunisten, Ofizieren und Juden», — несколько раз повторил фельдфебель и видя, что строй стоит и не реагирует на его команду обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:

«Es wird schlimmer… M?ssen Sie sich selbst anmelden lassen».[4]

После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды.

Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай.

Их было четверо-пятеро — не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда.

Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что «добровольное признание смягчит наказание»? Но этого не случилось, расстреляли всех.

Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной армии, которую передавали сводки Информбюро.

Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили перед ними деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к уже вырытой яме. Там у ямы, их ожидал, избавляющий от мук и позора, выстрел в затылок…

Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее, продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные.

«За что? Ведь они люди! Кто позволил цивилизованным оборотням вершить беспрецедентный самосуд?! В чем виноваты были они?!» Неужто принадлежностью к иной расе или иной идеологии?

В свои восемнадцать лет я плохо разобрался в том, что происходит в фашистском рейхе и в СССР. После расстрела красноармейца на передовой это было второе, еще более ужасное, злодеяние. И оно было направлено на подавление воли оставленных в живых военнопленных, их возможных попыток сбежать и избежать тем самым издевательств и позора.

Мне тоже порой приходили мысли о побеге, но я не верил в то, что смогу осуществить бегство. Из лагеря бежать было сложно — нужно было преодолеть зону с колючей проволокой; а на побег с места работы не хватало дерзости, мужества, физической выносливости, сил, практической смекалки.

Маленький штрих из жизни в Первомайске, о котором я хочу рассказать, — наглядное свидетельство моего необдуманного подхода к жизни и к людям.

Это произошло со мной в первую ночь прибытия в лагерь.

Для голодных и уставших после долгой дороги пленных деревянные нары в овечьей кошаре показались земным раем.

Я забрался на верхние нары, где было меньше людей.

Положил мешок в изголовье, снял шинель; одну полу подстелил под себя, второй укрылся и для полного довольства решил снять с уставших ног ботинки. Портянки остались на ногах, так как без них было бы холодно. Ботинки я подвинул в ноги, совсем не подумав о том, где они окажутся утром, считая, что они будут дожидаться моего пробуждения. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись, я вместо ботинок увидел пустое место.

Исчезновение обуви повергло меня в состояние уныния — на ногах остались лишь портянки, и теперь их нужно было снять и положить в мешок, а на работу идти босиком — ботинки «приказали долго жить». Я успокаивал себя тем, что впереди лето, а до зимы что-нибудь появится на ногах.

Днем хорошо грело солнце. Земля, вобрав тепло за день, ночью успевала остыть и в утренние часы было холодно. Но человек привыкает ко всему. Я тоже свыкся с положением «босого», на работу стал ходить босиком, отчего подошвы ног огрубели и уже не причиняли мне тех неудобств при ходьбе, какие испытывал я в первые дни.

Последующие действия в лагере говорили об отсутствии практической смекалки в новых условиях.

В июне становилось все жарче, и тяжелая для лета шинель стала раздражать меня. В голове зрела мысль расстаться с шинелью, как я потом понял, мысль шальная и необдуманная. Я совершенно не думая о том, где и в чем меня встретит зима. А ведь прошедшая 41-го и 42-го годов унесла миллионы замерзших от холодов и морозов. Я жил сегодняшним днем и думал только о том, чтобы меня ничто не стесняло, чтобы были свободны руки, чтобы я мог налегке ходить на работу.

В лагерях существовал свой рынок — своеобразная «толкучка», где торговали всем, что приносили с работы или что скрывали в своих мешках «куркули» и приспособившиеся к этим условиям люди.

За хлеб, махорку, сигареты, за макуху голодные могли снять с себя последнюю рубашку или обувку и отдать их предприимчивым торгашам. Прессованный жмых, называемый на Украине «макухой», скармливали обычно скоту, его вкусовые качества напоминали голодным людям что-то похожее на пряник, в котором сохранилось подсолнечное масло и семечная кожура. К тому же твердую макуху можно было обгладывать целый день, не испытывая голода.

Продавали вареный картофель, лук, морковь — население имело свои огороды, сады и чем могло помогало пленным. Самым ценным продуктом в лагере был хлеб. Он был основным мерилом купли-продажи.

На базаре можно было купить армейские «шмотки». Стоимость обмундирования зависела от внешнего вида. За гимнастерки и галифе платили одну-две буханки. Телогрейки и шинели стоили дороже, а потерявшее вид барахло стоило несколько паек.

Когда стало по-летнему жарко, я окончательно решил продать шинель и получил за нее две буханки ржаного хлеба. Несколько дней меня не покидало приятное чувство сытого желудка, а проданная шинель освободила от груза и постоянных неудобств.

Съеденный хлеб скоро снова напомнил мне о содержании вещмешка. Там оставался ненужный для лета свитер из верблюжьей шерсти. Я опять уговорил себя продать свитер за буханку хлеба, избавившись при этом от насекомых и постоянного зуда.

Оставались еще портянки, но они имели настолько неопрятный вид, что без предварительной стирки рассчитывать на их реализацию или обмен не приходилось — так и остались они в мешке до лучших времен. Эти лучшие времена пришли глубокой осенью, когда, сменив несколько лагерей, я оказался на территории Польши, в местечке Кельце. Там мне выдали деревянные колодки — сабо, обувку долгого ношения для нашего брата-колодника. В них нужно было научиться ходить, чтобы не повредить ноги и не стучать громко. Вот тогда портянки помогли избежать кровавых мозолей и потертостей.

Тяжелая работа, отсутствие элементарных условий бытия, болезни, голод, грязь, смертность превращали пленных в человеческие отбросы.

Надежды на жизнь таяли с каждым днем.

У кого были силы, тот мог работать и рассчитывать на еду. Работа была спасительной соломинкой, поддерживавшей надежды на жизнь. Но когда-то должны были иссякнуть силы! И тогда оставалась лишь одна дорога — в общую могилу.

Об этом старались не думать, ибо такие мысли заканчивались петлей — другого выхода не было. И, несмотря на безысходность, жизнь продолжалась.

Немецкого языка я не знал, из школы вышел со знанием пятнадцати-двадцати простых слов и, с конвоирами на работе объяснялся с помощью рук и мимики.

С каждым днем однако в скудный словарик добавлялось что-то новое и, чтобы не забыть его, приходилось неоднократно запоминать и повторять слова в различных вариантах. Сама обстановка заставляла «шевелить мозгами» и усваивать то, что не давалось в школе.

Работа на объектах требовала сил и сноровки. Приходилось разгружать вагоны с углем, бочки с бензином, платформы с песком и цементом, кирпич. Иногда на платформах были тяжелые ящики с военным грузом. В лагерь возвращались уставшие, грязные и, получив черпак баланды, забирались на нары до вечерней проверки, а затем — до утра. Утром все начиналось сначала.

Главным событием было получение хлеба, он исчезал мгновенно, не оставляя ни единой крошки. В уме оставался еще черпак вечерней баланды. И так каждый день — от баланды до пайки — весь смысл жизни пленного. Часто вспоминались слова пословиц, вроде: «Голодной куме одно на уме», но главное — отражала материалистическую сущность «Бытие определяет сознание» — духовные потребности уходили на второй план, главной целью становилась потребность пустого желудка.

Как-то мне пришла в голову мысль попробовать себя в рисовании, заработать себе на хлеб и курево. Нужно было объяснить конвоиру, что я умею рисовать. Кто-то сказал, что в немецком языке есть слово «Maler», но слово это имело еще и другие оттенки смысла, о которых я не имел понятия. В переводе это слово означало маляр. Когда я стал объяснять конвоиру на пальцах, что я не такой, который красит, а тот, который рисует, он понял и сказал:

— Du bist Kunstmaler?[5]

Тогда мне стала понятна разница. Думая о смысле слова, я понял, что оно выражает нечто большее, чем я того стою. Позже, когда словарь мой пополнился многими словами, я узнал, что слово «Kunst» означает «искусство», а вместе собранное «Kunstmaler» — «маляр от искусства», или «художник».

Я объяснил конвоиру, что мне нужна бумага и карандаш, — он пообещал принести.

Ждал я его с надеждой и не обманулся. Дома мне часто приходилось рисовать с натуры. Чаще всего это отец, он позировал мне не раз. Но одно дело нарисовать на тетрадочном листочке отца, другое на альбомном формате позировавшего немца.

Наброски, которые я делал дома, казались мне удачными, я схватывал сходство натурщика (оно для портретируемого наиболее важно). Но я не видел тогда просчетов в рисунке, правильный рисунок дает художнику школа и уроки в натурном классе. А школы настоящей у меня не было.

Будучи мальчиком, я лишь один год посещал частную художественную студию старого грека Перча, у которого за этот год я научился рисовать с натуры простые геометрические фигуры, гипсовые слепки орнаментов, элементы человеческой фигуры, пейзажи по воображению и прочие элементы школы.

В этот день меня одолевали сомнения — не слишком ли уверенно заявил о себе, назвавшись художником? Ведь это заявление мог сделать лишь недоучка!

В один из дней конвоир принес мне листок бумаги и карандаш и, когда все были заняты едой, я стал рисовать солдата.

Робко набрасывая контуры, я почувствовал вскоре уверенность в работе и довольно быстро схватил характерные черты. И хотя в наброске, видимо, были недостатки, я увидел в нем главное — сходство и, поэтому уверенно протянул рисунок солдату.

Он вытащил несколько сигарет, протянул мне. Потом попросил мою консервную банку, заменявшую котелок и принес из солдатской кухни остатки очень вкусного супа из фасоли с копченым салом.

Это был мой первый успех и честно заработанное вознаграждение, прибавившее уверенности в себе. Я был не только сыт, но даже получил возможность выменять кусок хлеба на несколько сигарет, заработанных у солдата.

2.

Потом потянулись дни с надеждами и разочарованиями. Случались просветы, когда кто-либо из немецких солдат выражал желание быть нарисованным.

Что же можно было ожидать мне, пленному, тогда в те трудные дни, когда события на фронте складывались в пользу немцев, а войска продолжали уверенно продвигаться на Восток? Где же остановится машина войны?

Однажды в Первомайске произошло необычное событие — прошел слух о приезде в лагерь немцев, знающих русский язык и представляющих промышленные круги Германии. Они должны были познакомиться со всеми военнопленными, чтобы отобрать специалистов для работы в Германии. Когда эта новость дошла до голодных и измученных лагерников, у нас появилась надежда, что, может быть, это изменит условия нашего существования к лучшему.

Тогда я задумался, а в чем же я «специалист»? Я только-только кончил школу и не успел приобрести никаких навыков, кроме крошечного опыта в чертежной и картографической работе. В школе я преуспевал в графике, знал несколько видов шрифта, что для картографа было особенно важно. Но зачем картография на заводе? Единственное, что я мог еще предложить полезного, было черчение, и я решил назвать себя чертежником.

За несколько дней через лагерную комендатуру прошли сотни пленных. По рассказам опрошенных, трудно было определить, чем интересуются немцы. Сомнения и заботу вызывал вопрос о принадлежности к комсомолу. По логике каждый комсомолец — резерв для ВКП(б), а коммунистов немцы уничтожают. Значит нужно попытаться скрыть свое комсомольское происхождение, чтобы заработать проходной балл для поездки в Германию. Впрочем, полагал я, шансов уехать в Германию у меня не было. Шансы у тех, кто уже работал на заводе, имел квалификацию и разряд.

Мужчина средних лет предложил мне сесть. Перед ним лежали бланки и бумаги, куда он заносил мои ответы. Разговор, в основном, касался моей биографии. Где родился, когда? Почему приехал в Советский Союз? Где учился, чем увлекался в школе? Был ли в комсомоле? Люблю ли читать? Какой литературой увлекаюсь? Есть ли у меня специальность?

По ответам можно было бы воссоздать портрет нужного человека… Беседа продолжалась не более десяти минут, и, когда я задумался о ее результате, то ничего определенного сказать не мог. А внешность моя была настолько малоубедительной, что немытое лицо и руки, вихры давно нестриженной головы, замусоленные гимнастерка и галифе, босые ноги вызывали, вероятно, жалкое чувство сострадания.

После нескольких дней работы комиссия переехала в другой лагерь, а событие, сильно взволновавшее лагерников, стало забываться и вскоре совсем утихло.

Однажды утром, выходя со своей командой на работу, я у вахты услышал свою фамилию. Я вышел из строя и присоединился к группе людей, стоявших у ограждения — здесь было несколько человек. Нас предупредили никуда не расходиться, должен был подойти конвой. По отдельным словам становилось ясно, что нас должны отправить на вокзал.

Ждали мы недолго, и вот, наконец, команда: «специалисты, строиться».

Команда эта внесла ясность в происходящее — стало понятно назначение группы. Подумал, что повлияло на такой отбор? В группе было меньше десяти человек, отобранных из всего лагеря! «Неужели чертежники так нужны в Германии?» — наивно спрашивал себя.

У вахты нам выдали по пайке хлеба на дорогу, и по хорошо знакомой дороге «специалисты» направились к станции, как нам показалось, для отправки в Германию. Но путь туда оказался гораздо сложнее и дольше по времени.

Первый сделанный сегодня шаг был, как оказалось, не к заводской проходной, а в лагерь Восточного министерства Германии, занятого в годы войны подготовкой служащих для гражданских ведомств на оккупированной территории Советского Союза.

Более подробно об этом расскажу по порядку происходящих со мною событий.

Война была громом среди ясного неба для всей страны; даже Великий Вождь и тот потерял равновесие и оказался в шоке. Можно представить, какое состояние испытали люди, бывшие с первых минут войны у ее переднего края!

Волна нашествия сметала на своем пути все. Скупые сводки Советского Информбюро не могли скрыть трагизма происходящего. За первые месяцы немцы сумели захватить Латвию, Литву, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины, проникнув вглубь Советского Союза на 300–600 километров. Они угрожали Ленинграду, Смоленску, Киеву. Кроме захваченной территории Красная армия несла невосполнимые потери в боевой технике, танках, самолетах и всего, что досталось врагу на оставленной территории. Главными потерями, о которых старались не говорить, — были людские. Массовые окружения советских войск проходили мимо сводок, а если и публиковались, то в очень скромных цифрах.

Когда мне впервые пришлось сравнивать потери в Харьковской операции мая 1942 года по нашим и по немецким данным, то разница эта выражалась такими цифрами: наши — 70 тысяч человек, немцы — 240 тысяч. Такое же, примерно, соотношение людских потерь при взятии Киева. По нашим данным — 175 тысяч, по немецким — 665 тысяч.

Во время Нюрнбергского процесса советская сторона представила ряд немецких документов, в которых было сказано, что за первые полгода войны было захвачено 3.9 миллиона пленных, из коих к началу 1942 года в живых осталось 1,1 миллиона.

Эта цифра мне представилась наиболее правдивой, так как молва оставшихся в живых после суровой зимы 1941–1942 гг. называла именно эту цифру в 3 миллиона — это умершие от голода и холодной зимы. А в приказе от 28 июня 1942 года Сталин ссылался на еще более чудовищную цифру — 70 миллионов человек населения, оказавшихся на оккупированной немцами территории после года военных действий.

Сейчас пишется новая История Великой отечественной войны 1941–1945 гг., и хотелось бы, чтобы вопреки прошлым подходам были расставлены все недостающие точки, чтобы были опубликованы все опущенные факты и цифры.

Стремительный марш немецких войск и массовые окружения породили военнопленных и их лагеря. С каждым днем число их росло. Немецкое командование не могло разместить всю эту массу людей — не было лагерных зон, бараков, продовольствия. Первые лагеря разбивались прямо в степи, под открытым небом или на окраинах жилых объектов. Огораживали территорию колючей проволокой, ставили вышки для охраны и загоняли туда пленных. Чем дальше уходила на Восток армия, тем больше оставалось таких зон. В летнюю пору можно было переносить все трудности и лишения. С наступлением осени и зимы положение пленных становилось безвыходным — умирали десятки и сотни в день от холодов и голода. Жизнь под открытым небом, дождь и грязь, снег и морозы не оставляли надежды на жизнь и по утрам многочисленные трупы свозили в общую яму и команда из таких же доходяг хоронила их.

В мае 1942 года, когда я был пленен, положение с пленными стало несколько лучше и смертность уменьшилась. В лагерных зонах появились пусть и малопригодное для жизни, но жилье. Это были старые казармы, заброшенные заводские цеха или кошары для скота. В них пленные проводили ночь.

Что представляла из себя эта многомиллионная масса людей?

В лагерях были собраны представители всех национальностей. Только в восемнадцать лет я стал понимать смысл давно знакомых слов — русский, украинец, поляк, югослав, кавказец, азиат. Впервые в военнопленном лагере стал видеть осмысленную разницу — в языках славянских, мусульманских народов, европейцев.

Неприятно было осознавать в первые дни пребывания в Харьковской тюрьме принадлежность к полиции украинцев. Почему именно украинцы получили право служить немцам? Оказалось, что украинская территория, захваченная немцами, позволила украинцам создать свою национальную службу — украинских полицаев.

В Советском Союзе мы воспитывались на интернациональных идеях, и каждый гражданин при выборе для себя деятельности должен был согласовывать свои действия с коммунистической программой — все нации равны! Германия установила в рейхе расовый приоритет, где высшей нацией была арийская. По этим же национальным принципам должны были жить и развиваться другие нации. (И сегодня фашизм после провала его идей в последнюю войну, вновь заявляет о своих претензиях!) В Советском Союзе законы, защищавшие национальное достоинство, работали четко, и любое посягательство и ущемление национальной принадлежности пресекалось со всей строгостью.

Советские люди в плену в массе своей продолжали сохранять верность братству и интернациональным традициям даже тогда, когда националистические образования происходили в административно-принудительном порядке. Поэтому и осуждалось насилие украинцев-полицаев над своими соотечественниками.

Издевательства и побои на Холодной Горе в Харькове получили свое осуждение. Трудно было смириться с этим и видеть как молодежь, воспитанная в интернациональном духе, придя в полицию, исполняла свои обязанности с таким рвением? Как могли произойти такие перемены за этот короткий срок?

Осуждения заслуживало поведение представителей малых народов Закавказья и Средней Азии. Их подобострастие вызывало у немцев лояльное к себе отношение. Удивительно быстро осваивался немецкий язык. Трудности, возникавшие в период службы в Красной армии, как-то сами собой разрешались у немцев. Ровно и независимо держались по отношению к немцам только белорусы и русские, которые так и не заслужили их расположения. Я вовсе не хочу наводить тень своим субъективным взглядом на отношения советских людей к немцам, незаслуженно укорять их, просто полагаюсь на свой долголетний опыт жизни в Германии, — свидетельствую свои личные впечатления и вывод, к которому пришел.

Немцы очень быстро создали национальные военные формирования из представителей многих малых народов и с большим трудом, уже в условиях надвигающейся катастрофы, решились на формирование РОА.

Эти размышления навеяли воспоминания — я вспомнил одного из своих погодков, русского паренька, родившегося и выросшего в Узбекистане. Его плутоватые глаза и улыбка привлекали постоянное внимание окружающих, особенно, когда он что-либо рассказывал.

Колька Паршин обладал способностью копировать людей. Жизнь в Узбекистане среди местных жителей позволила ему усвоить диалект узбеков, плохо говорящих по-русски. Когда он рассказывал политические или бытовые анекдоты, копируя местных жителей, трудно было удержаться от смеха и слез.

Вот один из анекдотов, несколько примитивный, но достаточно образный о сути местного колхозного руководителя.

На колхозном собрании выступает председатель и на русско-узбекском диалекте докладывает собранию об успехах колхоза. Вся речь — мастерски скопированная, не позволяет равнодушно слушать ее, прерывается взрывами хохота и заканчивается здравицей в адрес руководства республики (что характерно для местных руководителей), а затем властей союзных:

— Да здрастит сабетски ибласт, да здрастит табарищ Ахынбабаев, табарищ Исталин, Малатав, Каганавич, Рикав… тьфу… твая мат, — чужой попал!

И, несмотря на безысходное положение, голодных и одуревших от непосильной работы пленных, слова Кольки растворялись в дружных репликах и смехе. Смех этот не только не разобщал людей, а наоборот сплачивал и объединял.

Он мастерски изображал узбеков-симулянтов, уклоняющихся от мобилизации и службы в армии. В такие минуты он и вправду походил на эпилептика — закатывал глаза, валился на пол и начинал биться в конвульсиях. Потом садился на колени и, обращаясь к воображаемому начальнику, говорил:

— Табарищ, киминдар! Минэ чашка (т. е. моя шашка) джарджавела, на выдерга не идет (заржавела, не выдергивается), отпусты минэ домой, началник!

Когда же они попадали на службу к немцам, в национальные формирования, они очень хорошо понимали, что это не Советская армия, быстро осваивали все премудрости армейской службы. И поскольку речь зашла о национальных формированиях, хочу остановиться еще и на Русской освободительной армии (РОА).

Летом 1943 года в Германии появилась фигура советского генерала Власова, обратившегося к русским военнопленным с призывом поддержать формирование РОА. Мне, простому военнопленному, трудно было судить о том, на какой основе договаривались обе стороны. Так как Власов выступал против существующего в Советском Союзе режима, он, естественно, стал предателем. Руководство Вермахта не договорилось с Власовым об организации русской армии в 1943 году. Только летом 1944 года, когда положение немцев на Восточном фронте стало критическим, стороны пришли к взаимопониманию и соглашению. Власов обратился к русским военнопленным от имени комитета освобождения народов России. Власовскому движению была придана политическая национальная окраска. Национальная окраска этих военных формирований позволила Власову собрать под свои знамена русских военнопленных, пришедших в эту армию с благородной, как многим казалось тогда, целью освободить Россию от сталинского режима и Советской власти.

Наши историки определили Власова в число предателей. На фоне взятых в плен других советских генералов, которым немцы предлагали сотрудничество (генералы Лукин, Прохоров, Карбышев) деятельность Власова, действительно, выглядела таковой. Но я не забыл и того, что говорили о нем в военнопленных лагерях: для одних он был предателем Родины, но другие видели в нем человека, спасшего от голода и смерти сотни тысяч пленных, — тех, от кого, как от потенциальных предателей, отказался Сталин.

Допускаю, что среди власовцев были люди убежденные, верившие в великое предназначение РОА, как армии, освобождающей Россию от коммунизма, но основная масса, какую я видел в лагерях и понимал ее настроения, она в армии Власова видела свое избавление от рабства в лагерях и медленного умирания от голода и непосильного труда.

Были слухи, что мундир немецкого генерала позволял Власову не только командовать РОА, но и строго штрафовать немцев за оскорбление чести и достоинств русских солдат и офицеров из РОА. Это поднимало его авторитет среди военнопленных.

Если говорить о моем отношении к Власову, то оно не имело четко выраженной оценки, и объясняю я это тем, что фигура его находилась далеко от пленных, была овеяна различными слухами, былями и небылицами, и отличить в них правду от домыслов было тяжело. Любой режим всегда старается выставить своих противников в худшем виде, — в нашем обществе это было принято за норму, поэтому я с недоверием отношусь к таким характеристикам наших писателей и журналистов. В наших представлениях любой предатель, и Власов в том числе, должен быть носителем всего аморального и преступного. Сам факт вступления пленных в РОА с целью участия в военных действиях и с оружием в руках против своих соотечественников рассматривался как предательство. И, несмотря на то, что у самого было положение не лучше, я осуждал тех, кто из военнопленных лагерей уходил под знамена русского освободительного движения.

3.

Жизнь в плену подчинялась своим законам. За многие месяцы не запомнил ни одной фамилии — сегодня жив, а завтра — нет, только был в Первомайске, а через день-другой с этапом ушел неизвестно куда. Не было постоянства, чтобы с кем-то сблизиться, подружиться. Только в стационарных лагерях Германии условия позволяли находить такие связи, на оккупированной территории это было исключено.

В Германии военнопленные обслуживали постоянные объекты, и изменения в лагерях происходили за счет умерших пленных или «штрафников». Каждый жил своими заботами, о дне грядущем и главной заповедью было правило — «ты умри сегодня, а я завтра».

Пленных увозили в Германию для использования на тяжелых работах и предоставления армии своей рабочей силы. Если секретные объекты требовали сохранения тайны — пленных просто уничтожали. Немцы хорошо понимали, что пленные для Сталина — предатели. Спрашивать за их уничтожение ни сейчас, ни после никто не будет — поэтому создавались благоприятные условия для лагерей смерти и уничтожения миллионов людей.

Откуда же взялся этот безумный «кураж», где кроются его истоки? Почему цивилизованная немецкая нация, с величайшими достижениями культуры и гуманизма, в годы войны предстала оголтелой ордой, попирающей человеческие законы, продемонстрировавшей миру все виды насилия, беззакония и безнаказанности?

Ответ на этот вопрос однозначен.

Режим, пришедший в Германию в апреле 1933 года, стал той благоприятной средой, на которой буйным цветом расцвел фашизм и его злодеяния.

Власовцы принимали участие в боях при отражении десантной операции союзников на атлантическом побережье в Нормандии (второй фронт), а позднее на Восточном фронте, где оказывали упорное сопротивление наступающим советским частям, зная заранее вынесенный приговор.

Двенадцать лет просуществовал национал-социализм, но как велики были последствия — его чудовищные злодеяния и страшные жертвы.

Аппарат насилия гитлеровского рейха был сформирован в своей основе из людей шатких моральных устоев, для которых бесчинства, погромы, надругательства, грабежи были в порядке вещей. Люди эти нагнетали массовую истерию, страх, неуверенность в завтрашнем дне еще до прихода Гитлера к власти, да и потом, когда официально руководство в Третьем рейхе в 1933 году перешло к национал-социалистам. Борьба с коммунистами перешла в свою высшую фазу, и ее исполнители были все те же фрейкоровцы[6] и громилы.

Это один из ответов на вопрос: «Откуда у цивилизованной нации такие зверства и садизм к людям?», и к этому хочу еще добавить слова Гитлера о воспитании молодежи — они проливают еще больше света на природу насилия национал-социализма.

«В моих орденских замках вырастет молодежь, от которой мир содрогнется. Я хочу воспитать жестокую, властную, свирепую молодежь!»

И мир содрогнулся от тех, кто добивал немощных и слабых, стрелял в раненых и контуженных, расстреливал по признакам расовой или политической принадлежности. Все это свершалось перед моими глазами.

Разве можно забыть этот расовый геноцид над евреями?

Лето 1942 года прошло на оккупированной территории Западной Украины. В городе Ровно началось тогда планомерное уничтожение евреев из польских гетто. На протяжении двух с лишним месяцев моего пребывания в военнопленном лагере Ровно — он находился в бывших казармах у дороги, проходящей через железнодорожный переезд, — каждый вечер мимо территории лагеря проезжали крытые машины (похожие на наши «воронки») с евреями из гетто, которых везли на расстрел. Эта процедура чудовищного уничтожения продолжалась около часа.

Слышны были автоматные очереди, человеческие крики — потом наступала тишина, а машины возвращались вновь в гетто за новыми жертвами. Наутро специальная Waschkomando из пленных выходила на место казни и закапывала трупы, обрабатывая хлоркой участки захоронения. Пленные, работавшие на захоронении трупов, были источниками информации происходящего рядом с лагерем геноцида.

Приходится удивляться, как в этих условиях, когда каждую минуту можно было оступиться, судьба протянула руку и провела через лабиринты дорог к счастливому мигу окончания страшной войны.

Однажды, при отправке этапа из Ровно я миновал рабочий лагерь на торфяных разработках, откуда не возвращались. Не захотели отправить мальчишку, рисовавшего солдатские портреты, — и отправили кого-то другого.

О существовании концентрационных лагерей в Германии знали, — лагерями этими стращали и говорили, что там содержатся не только военнопленные, а те, кто нарушил закон и приговорен к заключению в лагерь. Для пленных тяжким преступлением считался побег. Пленные бежали с работы, при этапировании в пути, из зон содержания и при иных благоприятных обстоятельствах.

О жизни концентрационных лагерей ничего не пишу — судьба не предоставила такого испытания, я даже ни разу не встретился с заключенными из кацета.

В концентрационных лагерях шло массовое уничтожение людей разных национальностей, и независимо от того, какими это делалось средствами, аппарат насилия Германии совершал преступления против человечества и должен был со временем нести ответственность перед всем миром. Так оно и произошло — возмездие наступило.

Генрих Гимлер еще за несколько лет до начала войны с Советским Союзом, как свидетельствуют об этом многочисленные документы, вынашивал гитлеровские идеи захвата восточных земель и подчинения их Третьему рейху. Процесс захвата мог быть осуществлен лишь в том случае, если миллионные массы славянского населения подверглись бы массовому уничтожению, а территория — «обезлюживанию».

Специальные карательные органы — айнзатцгруппы и зондеркоманды — претворяли замысел фюрера в действие. Огнем и мечом подавлялись любые проявления сопротивления и свободы. Западные гунны не терпели косых взглядов, выражение недовольства строго наказывалось. Сжигались дома, целые деревни. Расстрелы и виселицы принуждали к повиновению. Этот же аппарат выполнял задания по обеспечению трудовых резервов Германии. Самая дешевая рабочая сила поставлялась с оккупированной территории Советского Союза. На молодежь организовывали облавы. Рейху нужны были рабочие руки для военной промышленности, и молодые парни и девушки с голубой повязкой «Ost» увозились под конвоем в Германию. И хотя по своему правовому положению они отличались от военнопленных, жили они тоже в лагерных условиях, в бараках, подчиняясь общим законам и распорядку в этих лагерях.

Восточным рабочим было легче бежать из лагерей, но из-за отсутствия документов и средств, отдаленности Родины, большей частью побеги заканчивались неудачей.

Такие поступки не оставались безнаказанными, и нарушители попадали в кацет. Благоприятное стечение обстоятельств кончалось порой тем, что бежавшие находили покровителей среди гражданских лиц и получали временное убежище от преследования. Мне представилась возможность знать таких рабочих и работать вместе с ними в Берлине.

Несколько особняком от аппарата насилия стояло Восточное министерство, его официальное название звучало так: «Ostministerium f?r die besetzen Ostgebieten».[7] Во главе него был рейхсминистр Альфред Розенберг — главный теоретик фашистского рейха.

Разработанный ведомством Розенберга еще до начала воины 1941 года план «Ost» предусматривал освоение восточных земель до Урала с делением их на отдельные государства — северные, центральные, южные, — управляемые армейским командованием и гебитскомиссарами. На эти территории предполагалось заселение граждан немецкой национальности, которые осуществляли бы управление коренным населением.

Первый год войны подтвердил осуществление этого плана. На Украине был создан огромный административно-государственный аппарат рейхскомиссара Коха, в Белоруссии — генерального комиссара Кубе, в Прибалтике «штабы» гебитскомиссаров (наместников), а также «штабы» в сотнях городах и поселках.

С помощью этого аппарата с оккупированных территорий вывозилось все, начиная с произведений искусства и кончая продовольствием. Главной же оставалась программа «обезлюживания», расстрелы и уничтожение непокорных, вывоз в Германию молодого трудоспособного населения для пополнения трудовых резервов.

Как воспринимало эти меры утверждения власти местное население и могло ли немецкое руководство оккупированных районов достигнуть лучших результатов, если бы не осуществлялась столь жестокая карательная политика?

Трудно ответить на этот вопрос однозначно, так как громадная территория, занятая немцами, не была изолирована от влияния советского партийного руководства, действовавшего в подполье. Оставшееся в оккупации население оказалось как бы между молотом и наковальней, с одной стороны — официальное немецкое управление, с другой — подпольщики и партизаны, хорошо знающие все вокруг и связанные невидимыми нитями с населением. Постоянная связь с населением, различного рода задания и поручения от руководства партизанским движением местному населению, расправа с предателями и слабовольными, оказывали влияние на выбор сторон.

С другой стороны — погромы, расстрелы, виселицы, карательные меры насилия над невинными людьми, исходящие от Wehrmachta, рождали у людей чувства протеста и сопротивления — они выражались в разных формах и наносили немцам ощутимый урон.

Многие думают, что более добрые отношения со стороны немцев к населению могли бы вызвать иное отношение к ним местных жителей. На оккупированной территории оставались люди, прошедшие через репрессии советских властей — одни оставались нейтральными, другие шли на сотрудничество. «Пятая колонна» существовала не только в глубоком тылу Советского Союза в лице выселенных малых народов Кавказа, немцев Поволжья и других репрессированных граждан, а была и в оккупации, где хозяйничали немцы — эта категория могла оказать поддержку немецким властям. Но разработанная ранее политика «обезлюживания» требовала уничтожения населения на этих территориях. В этом, как мне кажется, был один из просчетов оккупационной политики и общего краха Восточной кампании.

Думаю, что не все представляли себе, что может принести с собой новый порядок национал-социализма, хотя были и такие, кто ожидал его. И поэтому факты выселения жителей Крыма, Северного Кавказа, немцев Поволжья говорил о том, что органы государственной безопасности своевременно предприняли меры, чтобы этого не произошло.

Когда же фортуна на Восточном фронте окончательно развеяла победоносные планы блицкрига и армия фюрера стала пятиться назад, тогда в умах населения оккупированных территорий наметилась полная поддержка наступающих советских войск.

Вот так представлялась мне обстановка тех лет и поведение населения оккупированных районов с позиции человека, прошедшего через плен и оккупацию этих мест.

4.

Группа пленных из Первомайска, как нам казалось, должна была быть направлена в Германию. И поэтому мы были удивлены, что повезли нас в соседнюю Кировоградскую область. Очень скоро мы оказались в городе Кировограде. Это был обычный военнопленный шталаг, в котором содержались нам подобные «специалисты».

Тот же распорядок дня, то же содержание. Но в Кировоградском лагере собирали военнопленных, которых отобрала комиссия в других лагерях, чтобы отсюда отправить уже всех вместе дальше в Германию.

Не помню числа пленных в Кировограде, думается, что в отдельной зоне, где содержалась группа, было человек 80. Все пленные лагеря с утра шли на работу, и только отдельная зона дожидалась этапа по назначению.

Мы были предоставлены сами себе, некоторых посылали на уборку лагерной территории — собирать бумагу, окурки, мусор. То были люди средних лет, моих сверстников было немного. Я чувствовал свое одиночество, мысли возвращались к прошлому, к близким, к невесте, которым ничего не могу сказать или написать, передать, что жив, что помню и люблю их… А вернусь ли, увижу ли их — лишь судьба знает.

Я уходил от людей, пытался отыскать уединенное место, забирался подальше от людских глаз и тихо плакал по всему утраченному. Когда кто-нибудь нарушал мое одиночество, я возвращался снова к людям, стараясь скрыть от них свое малодушие и щемящую тоску.

Присутствие людей возвращало меня к жизни. Разговоры приводили в чувство и вселяли надежду. Может быть, жизнь там, в Германии, представит мне возможность написать письма родственникам в Иран и через них дать весточку о себе в Баку. Нужно не падать духом, не опускать руки. Ведь появилась же, хотя и призрачная, возможность изменить теперешнюю жизнь и попасть в Германию на работу!

Я гнал от себя неприятные мысли.

Но вот прошла неделя, другая. В зону иногда приводили новых пленных — их было немного, видимо, последние из тех, кого отобрала комиссия.

Каждый день начинался с ожидания этапа, но и сформировавшись мы так и не дождались отправки.

Лагерное начальство решило использовать пленных на работах Кировоградского военного аэродрома. И снова рабочий распорядок — подъем, работа, лагерь.

Маленький разговорный опыт, приобретенный в Первомайске, позволил уже свободнее изъясняться с конвоирами. Я увереннее держал карандаш и снова попытался рисовать. Мои рисунки принимались, и это было главное — я зарабатывал суп, хлеб, что-то покурить.

Мальчишеская внешность не отталкивала от меня, а рождала любопытство и интерес. Мое умение рисовать встречало одобрение клиентов и тех, кто смотрел за рисунком:

— Gut, prima, koroscho!

Я старался, как мог.

Дни лета уходили, а группа продолжала находиться в отдельной зоне, хотя ежедневно работала на строительстве аэродрома. Оставалось предполагать, что этап в Германию приостановлен из-за непредвиденных обстоятельств в отборе специалистов или в смене курса и потери необходимости. Группа могла продолжать работу в Кировограде либо попасть куда-то в другое место.

Но черед отправки все же пришел. Этап пошел дальше, нас перевели в Западную Украину, в город Ровно, где количество «специалистов» возросло в несколько раз.

И в Ровенском лагере, выросшая до двухсот человек, группа оставалась на положении изолированной. Здесь я тоже нашел работу — рисовал лагерную, «привилегированную» обслугу и немецких солдат.

Но вот, наконец, наступило время долгожданного этапа.

Я собирался со всеми вместе, но в построенную для этапа колонну не попал, так как меня вызвали в служебное помещение, где происходило оформление документов. Там приказали ждать. Пока я ожидал решения, этап ушел, и я стал горько сожалеть об этом — ведь вместе с этапом ушла моя последняя надежда.

Когда я увидел знакомого переводчика, я со слезами спросил его, почему меня оставили здесь, он посмотрел на меня с укоризной и сказал:

— Дурак! Ты знаешь, куда отправили тех «специалистов»? Они пошли на торфоразработки… — и он назвал место. — Моли Бога, что ты здесь, — оттуда не возвращаются!