По вызову в Красноярской тюрьме

По вызову в Красноярской тюрьме

1.

В сентябре 1952 года по наряду Москвы меня отправили за пределы Воркутлага. Куда и зачем; в тюрьму или лагерь; надолго ли, вернусь ли обратно; что ожидает там? Бог знает…

После второго постановления Особого совещания у меня не было больше иллюзий, и я не тешил себя надеждой на освобождение. От срока, полученного в 50-м, прошло всего два года, а оставалось еще восемь.

Зима пришла рано. Дорога к пересылке уже подмерзла и не успела принять снежный покров после недолгого лета. Снежную круговерть подхватывал ветер и уносил в серую мглу скоротечного дня. На душе тревожно и уныло. Опять этап в «Столыпине», и неприятные ассоциации, ничего доброго не сулящие. Предчувствия меня не обманули — дорога после Кирова пошла в сторону от центра: нас везли на Восток.

В памяти остались два долгих месяца дороги и несколько пересылок, где приходилось ожидать этапных «столыпинских» вагонов. За 62 дня мы проехали одиннадцать наиболее крупных городов Коми, Урала и Сибири. В конце ноября 1952 года я прибыл в Красноярск и был определен во внутреннюю тюрьму краевого управления КГБ.

В пятидесятые годы, о которых идет речь, все подобные переезды по нарядам Москвы считались обычным явлением и, вероятно, ни у кого не вызывали требований соблюдать процессуальные нормы осужденных. Дорога могла продолжаться до «бесконечности», и пребывание в тюрьме тоже не ограничивалось сроком, хотя разные статьи и параграфы УПК требовали этого.

В Красноярске стало известно, что вызов мой организовало следственное управление Красноярского края, чтобы использовать на суде в качестве свидетеля. Я должен был опознать военнопленного из лагеря Вустрау: скрыв свою принадлежность к особому лагерю, он избежал ареста после войны и жил до сих пор на свободе. Но миссия моя осталась невостребованной из-за длительного переезда в Красноярск.

Рыжий, веснушчатый, средних лет мужчина, с легко запоминающейся фамилией Ковецкий, действительно, остался в моей памяти. Он говорил с дефектом — шепелявил — и всем обликом своим напоминал ярко выраженного еврея, чудом сохранившегося в условиях немецкого плена. Я запомнил его по этим признакам еще в Вустрау; так что когда мне предъявили его фотографию для опознания, то я сразу узнал его. Может быть, и не следовало этого делать, сославшись на память? А теперь меня решили использовать в качестве свидетеля на суде, и, возможно, мои показания имели бы для него значение.

Однако следствие и суд были уже закончены, Ковецкий получил срок, и его уже отправили в лагерь. Моя миссия оказалась невостребованной.

Но и вернуть меня обратно в Воркуту было тоже непросто — я был один, и нужно было собирать попутчиков. Их не было. В который уже раз я стал заложником обстоятельств. Меня поместили в одну из камер внутренней тюрьмы, где я должен был ожидать оказии для возвращения.

Потянулись томительные дни в Красноярской тюрьме. Меня не вызывали в следственный отдел — не было нужды. Чувствовал, как уходят силы. Обессиленный физически и морально, я с трудом переносил тюремные тяготы. Одолевало малокровие. Нужно было питание и переливание крови. Не было ни того, ни другого. Я имел право лишь на жалобы и заявления, но от них было мало толку.

Однажды вызвали к следователю, который начал интересоваться моим здоровьем и настроением. Странная забота! По вопросам я понял, что мои заявления и жалобы читают в следственном отделе — там знали, что я болен и нуждаюсь в лечении. Следователь решил использовать момент и предложил сотрудничество, рассматривая его, как доказательство моей лояльности. Мой ответ не понравился: «Считайте, что разговора между нами не было».

После этого в Красноярске меня больше не вызывали.

2.

Сибирские морозы давно заявили о приходе зимы. В камерах было темно и тихо. Маленькие фрамуги плохо пропускали дневной свет, и, казалось, день замер на сумерках. Отопление работало исправно, было тепло, и фрамуги часто открывали.

За стенами тюрьмы шла своя жизнь, происходили события, о которых мы ничего не знали, так как были лишены газет и радио. За время этапа состоялся XIX съезд ВКП(б), на котором коммунистическую партию большевиков переименовали в компартию Советского Союза и она обрела новую аббревиатуру — КПСС. Кто мог подумать, что так скоро — в марте 1953 года — произойдут изменения в государственном аппарате и внутренней политике, казавшиеся незыблемыми со дня их рождения?!

А студеная зима все продолжалась. Мороз на окнах все рисовал свои замысловатые узоры. Хотя до весны оставалось совсем немного.

Однажды утром наше внимание привлекла громкая симфоническая музыка, необычная для этого часа. Она звучала недалеко из мощного репродуктора, расположенного на улице. Порывы ветра то уносили ее, то она оказывалась совсем рядом.

Что это значит? Скорбная мелодия походила на реквием. Хотелось подойти к фрамуге и взобраться поближе к открытому окну. Густой снегопад спрятал под своим покровом все вокруг. А снег все сыпал и сыпал…

В эти минуты послышались требовательные окрики дежурного вертухая закрыть фрамуги. Одна за другой громко захлопали «кормушки» в камерах. Дошла очередь и до нас.

Нас оставили в наглухо закрытой камере, изолировав от улицы, откуда уже не неслись звуки траурной музыки. Мы же продолжали гадать, о ком это так скорбил симфонический оркестр.

Нас лишили возможности узнать о важных событиях, происходивших на воле. Не положено — и все! Мало ли, как отреагирует эта сволочь на случившееся? Иди потом доказывай!..

Прошла неделя после случившегося. И вдруг все объяснилось само собой…

На ужин как обычно нам принесли столовую ложку перловой каши. Поужинав и совершив вечерний «намаз», убрали посуду в тумбочку, навели «марафет» в камере и собрались снова читать. До отбоя еще оставалось несколько часов.

Но вот щелкнул замок в двери. Это не на допрос — еще рано. Дверь распахнулась, и на пороге появился новичок. В его руках свернутая постель. Одет в простой бушлат, валенки, шапку-ушанку — лагерная одежда.

Он вошел в камеру, положил постель, снял шапку, поздоровался. Взяли его с воли — до густой копны светлых волос еще не успела добраться машинка тюремного парикмахера. Он стал раздеваться и перед нами предстал очень худой человек, ниже среднего роста, в темной хлопчатобумажной робе. Он представился: Труханов Михаил Васильевич. Лет ему было 35–36. Доброе лицо и большие голубые глаза смотрели открыто и приветливо. Мы приняли его как старшего, отдавая дань «преклонному», по сравнению с нашим, возрасту, хотя в камере были «старожилами».

Не терпелось узнать, кто он, откуда? Если он только с воли, то сможет рассказать о последних новостях и объяснит траурные мелодии.

— Вы давно с воли? Что нового?

— Арестовали только вчера. Сталин умер, слыхали?..

— ?!?!?! Ах, вот оно что? И что же произошло экстраординарного? Были ли изменения в Политбюро, в правительстве?

— Конечно… Вместо Сталина секретарем избран Маленков. В правительстве изменили организационную структуру: упразднили наркоматы, ввели Министерства. Я думаю, что это только начало. Теперь каждый день можно ожидать перемен.

— А где похоронили? Как прошли похороны?

— У Кремлевской стены…

3.

Говорил он естественно и просто, без позерства и пафоса, отдавая должное случившемуся событию и поведению людей. Он, видимо, привык говорить правдиво и открыто обо всем, что видел, в чем был уверен или убежден. Поэтому слова его часто отдавали крамолой.

Труханов был удивительно контактным человеком. Разносторонние познания ученого позволяли удовлетворять и наши дилетантские интересы. Он охотно рассказывал о современных проблемах физики, астрономии, космогонии, уже тогда занимавших сознание людей, стремящихся в космос. Темы истории, философии, диалектического материализма, библейского происхождения мира тоже были не чужды ему. Природная скромность не позволяла громко афишировать свои удивительные знания и, каждый раз, когда он соглашался познакомить нас с какой-либо темой, он делал оговорку: «С этим я знаком и попробую и Вас познакомить». Или: «Этот предмет знаю слабо». Однако освещение этого слабо знакомого предмета, как правило, демонстрировало обратное — глубину знаний. Лекции Труханова, безусловно, расширяли наш кругозор.

Вот, вкратце, его биография. До срока закончил и школу, и Московский университет, получил предложение остаться на кафедре преподавать философию.

Но наступил 1937 год, и время подставило ему ножку. Его арестовали и в «краснухах» отправили на Дальний Восток, а оттуда пароходом в Магадан. В заключении он провел 10 лет, как говорят, «от звонка, до звонка». По приговору оставался ему еще «довесок» — пять лет ссылки и поражение в правах. Ссылку ему назначили отбывать в Красноярском крае.

Здесь-то и ожидало его второе испытание.

Жил он один в доме без хозяев. Казалось бы, жизнь в одиночестве благоприятствовала всему, в том числе и писанию научного трактата о новом общественном строе, именуемым социализмом.

Но разве можно было такого человека оставлять без присмотра? Он попал под негласный надзор осведомителей, и как только они «пронюхали» о его занятиях, то сразу сообщили в комендатуру. При обыске рукопись изъяли, а автора отправили прямо к нам — в Красноярск, во внутреннюю тюрьму.

Так началась наша совместная жизнь, куда более осмысленная, чем прежде. Михаил Васильевич занял в ней самое видное место. Благодарю судьбу за встречу и общение с ним.

Когда он раздевался, то по нему можно было бы изучать анатомию — трудно было поверить, что в этих живых мощах бьется сердце и теплится жизнь. Руки и ноги что плети, сама собой возникала мысль: «И в чем только душа держится?!» Зато голова, с копной светлых красивых волос, напоминала голову лягушачьего эмбриона. И приходило невольное объяснение этому несоответствию. Громадная голова, набитая знаниями и необыкновенной памятью, вобрала в себя все жизненные соки и силы организма, не оставив остальному телу ни клеток, ни крови.

В дни дежурств Михаила Васильевича я пытался выразить свое уважение и помочь ему в уборке и обязанностях дневального. Но он не разрешал делать этого. Не позволял мыть полы, убирать туалет, выносить парашу — все делал сам. Это вызывало еще большее к нему уважение.

В те годы в нашем сознании еще кровоточила рана Хиросимы. Нам хотелось более подробно узнать о сути устройства нового атомно-ядерного оружия. Он удовлетворил наше любопытство и очень образно рассказал о смысле и чудовищной силе ядра атома, освобождающейся при расщеплении.

Будучи уже в Кировской тюрьме, я испытал в себе совершенно новые, только-только появившиеся ростки интереса к знаниям. Меня стали интересовать вопросы происхождения мира, человечества и общественных формаций.

А Михаила Васильевича я все пытался расспросить про новую для меня, незнакомую сторону жизни людей, а именно про религию. В период духовного пробуждения мне казалось, что все догадки природы может объяснить человеческий разум, а то, что не поддается разуму — мистика, чудо, — категории понятий, относящихся к религии, вере и Богу.

Однажды я спросил его:

— Скажите, Вы ведь знакомы с Библией и библейской историей? Как Вы относитесь ко всему этому? Что для Вас вера в Бога?

Он мне ответил так:

— Я пришел к Библии тогда, когда нужно было окончательно определить свое отношение к миру. До этого я придерживался материалистических взглядов, но потом понял и почувствовал в себе потребность и необходимость поближе узнать Бога. Тогда я обратился к Библии, и каждый день я открывал для себя много нового. Бог для меня это абстрактное начало всех начал, неподдающееся описанию и измерению, земным представлениям, по внутренним законам которого существуют Вечность, Вселенная, Мир, Земля и все вокруг. Бог — необъятное понятие, олицетворение сил природы и жизни…

Для меня это признание прозвучало тем более неожиданно, потому что исходило оно от ученого советской формации, где религии отведено место на задворках, где наука исповедовала и утверждала диалектический материализм. Верующие ученые, доставшиеся советской науке, заимствовали Веру и Бога из прошлого.

Михаил Васильевич рассказал нам и о Новом Завете, о рождении Иисуса Христа. Мы были удивлены тем, что евангельские тексты, до смысла которых неподготовленному читателю непросто добраться самому, в изложении Михаила Васильевича обрели понятное содержание, похожее на сказку из далекого прошлого, с упоминанием исторических мест и событий. Тема оказалась столь увлекательной, что продолжалась около двух недель, по нескольку часов в вечер.

В рассказах Труханова действующие лица из Назарета и Вифлеема представали как бы во плоти человеческой, и рождение Иисуса до чрезвычайности походило на рождение земного человека. Он рассказывал обо всем, как очевидец, будто сам участвовал в этих событиях. Иногда создавалось впечатление, что перед ним раскрыта книга, и он читает ее, не пропуская мелочей и подробностей. В его лекциях упоминались все названия мест и действующих лиц, времени — нужно было иметь феноменальную память, чтобы все это передать так убедительно и захватывающе. Он рассказывал обо всем так живо, что не поверить, не запомнить было невозможно.

От отца я ни разу ничего подобного не слышал, хотя он и был человеком просвещенным и хорошо знал библейскую историю. Мне было стыдно, что в своем возрасте я ничего не читал и не знал о местах обетованных и о людях, упоминающихся в истории человечества.

Месяца два еще продолжалось наше совместное пребывание в тюрьме, а затем его взяли, как обычно, ночью «с вещами». Как-то сложилась его дальнейшая жизнь?..

Михаил Васильевич открыл мне библейское толкование жизни, но поколебать материалистическое понимание мира не сумел, и по существу я остался при своих прежних убеждениях. Источником жизни является земля, она же возвращает себе все отжившее. Вечный круговорот, вечная смена жизни и смерти.

Что касается моих нравственных принципов, они были заимствованы у родителей и приняты доводом логики: «добро — творит добро», «зло — возвращается местью». Таков конечный результат — прожитая жизнь не раз убеждала меня в том же.

4.

Каким бы тяжелым не было положение заключенных, но надежды на лучшее, на перемены все же поддерживали в нас дух. Да и диалектика нас учила тому же: «нет ничего вечного, постоянна только переменчивость». 1953-й год подтвердил это и вселил реальные надежды на скорую смену режима.

Лето 1953 года было ознаменовано массовыми организованными выступлениями заключенных во всех режимных лагерях Советского Союза. Все это наводило на мысль о существовании объединенного руководства, сумевшего поднять волну восстаний в лагерях.

Так случилось, что Красноярская внутренняя тюрьма стала приемным пунктом для многих заключенных, участвовавших в волнениях лета 1953 года.

Во внутренних тюрьмах тишина — обязательное условие содержания зэков. Нарушение тишины влечет за собой наказание. Первые полгода, проведенные мной в Красноярске, прошли под знаком этих правил. И вдруг в тюремный распорядок этих правил ворвался шум толпы, хор голосов, свист, смех, истошные команды перепуганных вертухаев, на которых вошедшие в кураж зэки не обращали никакого внимания.

Что это значит? Кого привели в тюрьму?

Оказалось, пришел этап из Норильска. Прибывшие в тюрьму, поправ все законы, устроили настоящий погром, проявляя полную свободу действий и неподчинение надзору. Да, это были они, норильчане! Уже в первый час, мы, сидевшие в тюрьме зэки, получили полную информацию о волнениях, прошедших этим летом в норильских лагерях. Перескажу ее со слов участников и очевидцев.

Созданные в пятидесятые годы особые лагеря усиленного режима «Берлаг», «Озерлаг», «Речлаг», «Карлаг», «Степлаг» настолько ужесточили жизнь и положение заключенных, что «тянуть» срок стало здесь намного труднее, чем в обычных лагерях.

И тут Норильск взорвала невероятная новость: министр внутренних дел СССР, измаравший себя кровью тысяч невинных жертв, сам признан злейшим врагом государства и агентом мирового империализма. Он изобличен в своих преступных действиях, арестован и предстал перед судом. Вина его оказалась такой тяжелой, что решение Суда было однозначным — высшая мера наказания.

Не трудно представить, как восприняли это известие люди, попавшие в бериевские застенки, рабы с пожизненным клеймом изменников Родины!!! Охранники и заключенные как будто поменялись местами — это со слов зэков, которые стали участниками этих перемен. Каким только оскорблениям не подвергали тогда бериевских опричников! Все позволено, все по адресу!

Надзор еще не успел разобраться, какому Богу молиться. Правда, и заключенные не разобрались в ситуации, не поняли главного — перемены будут недолгими.

Волнения, начавшиеся на «Медвежке» (так назывался один из лагпунктов), были спровоцированы военизированной охраной. Суть конфликта была в том, что вышедшие из жилого барака «западники» решили спеть украинскую песню. Они стояли неподалеку от зоны ограждения.

Какую песню пели «западники» и каково было содержание, я не знаю. Но она, явно, не понравилась офицеру за зоной. Он окрикнул поющих и приказал замолчать. Его будто не слышали. Это вывело вохровца из равновесия. Он стал материться и угрожать оружием.

Итак, песня продолжалась. Тогда он крикнул автоматчиков и приказал стрелять. Автоматная очередь сразила несколько человек.

Этого не ожидали… Выстрелы взбудоражили людей в зоне. Зэки стали выбегать из бараков и, увидев расстрелянных, стали кричать: «Бей мусоров!»

Было ли это спланированное выступление или произошло оно спонтанно? По логике, события были спровоцированы офицером. Но все остальное совершилось в ответ на произвол и оказалось последней каплей в чаше терпения заключенных.

Прихватив в руки, что попало, зэки бросились в малую зону, где обычно находился надзор, а также на проходную. Перепуганные охранники, не оказывая сопротивления, бежали за зону, опасаясь расправы. Сбежала охрана и с вышек — зэки повсюду устанавливали свою власть и порядок.

В знак траура по погибшим в зоне появились флаги. Заключенные действовали организованно и сплоченно. Произволу и насилию режима восставшие решили противопоставить организованность и порядок. Предложили изготовить рукописные листовки с изложением требовании к властям. С помощью высоко запущенных змеев, листовки летели в небо и далее в нужном направлении — в город.

Для разрешения конфликта стачком требовал приезда из Москвы Генерального прокурора и представителей советского правительства. До приезда правительственной комиссии и расследования работа на всех объектах, где работали заключенные особых лагерей, была прекращена.

Руководство особых лагерей заняло выжидательную позицию — не хотело удовлетворять требования заключенных. Да и правительство тоже не спешило в Норильск (разве можно уступать бунтовщикам, идти у них на поводу?)

В Норильск приехал заместитель Генерального прокурора СССР. Только тогда зэки возобновили работу и комиссия приступила к разбору требований.

Действуя испытанными методами, она решила выявить зачинщиков. Потом их нужно было изолировать и добавить новые сроки. Что и было сделано. Зачинщиков и активно поддерживающих их выступление отправили по Енисею в Красноярск, а мелкую «рыбешку» оставили в норильских лагерях.

Прибывшие в Красноярск зэки, с большими сроками, опытом лагерной жизни на Севере, были не робкого десятка и вели себя во внутренней тюрьме независимо, без оглядки на последствия. Надзор пока не проявлял карательных мер, ожидал своего часа. Когда взбунтовавшую массу распихали по разным гулаговским пунктам, началась расправа с организаторами. Тогда-то ВОХРа вернула на время себе потерянные позиции.

Но что меня особенно удивило, это то, что волнения лета 1953 года прошли почти одновременно во всех особых лагерях, расположенных в разных концах Союза. Зэки выступали против ужесточения режима и в Воркуте, и в Норильске, и на Колыме, и в Средней Азии.

5.

Я пробыл с норильчанами во внутренней тюрьме очень недолго — мои заявления в прокуратуру края, наконец, были услышаны.

Но перевели меня сначала в тюрьму № 1, а там положили в больницу. От длительного недоедания у меня начался процесс авитаминоза и малокровия. Условия в больнице были получше, я получал больничное питание. После лечения снова перевели в общую камеру и только в середине декабря 1953 года меня отправили на этап.

Все это время я много читал. Меня так увлекли пушкинские поэмы, что при всей слабости памяти я читал сокамерникам целые главы «Бахчисарайского фонтана», «Нулина», «Цыган», другие более поздние стихи поэта, выученные наизусть.

Аудитория слушала меня охотно, что было лучшей наградой за усердие и желание овладеть художественным чтением.

Как-то в камере появился необыкновенно худой маленького роста человек лет 45, это был иностранец, француз по происхождению. Он слабо говорил по-русски, я пытался разговорить его: когда он узнал, что я говорю по-немецки, он отказался от русского, и мы стали разговаривать по-немецки.

Я хотел использовать это общение для занятий французским языком. Еще будучи в Бутырке, я попробовал то же самое, используя «Войну и мир», где было много французского текста и русского перевода. Читать правильно я не умел, так как не знал правил. По русскому переводу я находил слова во французском и зрительно запоминал их. Так понемногу осваивал текст, не обращая внимания на произношение.

Когда я познакомился с французом, я решил научиться правильно писать и говорить. Француз охотно отозвался на это, и мы начали заниматься. Свой опыт в освоении немецкого я перенес на французский. Трудности были с бумагой и карандашом. Едва выпросили из передачи оберточную бумагу, где-то нашелся и маленький (с наперсток) огрызок карандаша. Прячась за спинами зэков от вертухая, мы стали заниматься.

Много лет спустя я с гордостью показывал пожелтевшие листки уроков своим родственникам и друзьям, чудом уцелевшими в тех условиях непредсказуемой жизни. На листках сохранились даты и номера уроков, слова с переводом, самая элементарная грамматика. Занятия продолжались полтора-два месяца и закончились с уходом француза на этап.

К сожалению, короткий срок занятий не закрепил в памяти приобретенные знания, и через несколько лет без практики французский был забыт, а мое желание выучить его так и осталось неудовлетворенным.

6.

Как-то ночью, незадолго до наступления нового года, я был вызван из камеры «с вещами». Я провел здесь более года. И куда теперь?

Этап освобождал меня из тюрьмы — сработал прокурорский вердикт, и предстоял новый прыжок в неизвестность. Опять тревоги о том, как сложится жизнь и не покинет ли надежда на адаптацию на новом месте. Все нужно начинать сначала.

Было морозно. В Красноярске давно выпал снег. Этап в такую пору явно нежелателен. Морозы в этих краях суровы; лагерная одежонка «аховая», добираться пешком к дальнему пункту — испытание не из приятных.

Часть заключенных высадили из «воронка» у знакомого, с решетками, вагона. Конвойный начальник сверил документы с теми, у кого он нас принимал, и отпустил машину.

Тюремный вагон, как правило, у паровоза. Отапливается на всю железку. Когда в обычном купе едут просто пассажиры или командированные, тепло в вагоне доставляет чувство комфорта, располагает ко сну или разговору. Если же в купе едут полтора-два десятка заключенных, жара и духота вызывают сильную жажду и желание раздеться донага. Тут уж не до комфорта.

В вагоне было жарко. После «воронка» стали согреваться ноги. Десятки глаз наблюдали за нами из-за решеток камер. Хотелось скорее попасть в купе. Но они были и так переполнены. Зэкам не хотелось уступать остатки пространства и воздуха. Нас затолкали в три камеры. Я оказался в предпоследней. Рядом ехали воры.

Вагон следовал с Урала на Восток, по дороге одних ссаживали, других принимали: можно было только изумляться тому, сколько же на пути следования было лагерей и тюрем усиленного режима («закрытки», как их называли заключенные, сюда посылали за самые тяжелые преступления в лагерях).

Вспомнил о них не случайно, в вагоне с нами ехали воры, которых и везли в «закрытку». Их обычно не мешали с 58-й. Подсадить вора к «мужикам» конвой мог только на свой риск, чтобы «провернуть» какое-нибудь грязное «дельце».

Воры оказались за перегородкой, их разговоры нам хорошо были слышны. Иногда они обращались к «мужикам» и настойчиво просили «подогреть».

Жара в купе усиливалась. Мучила жажда, тянуло в туалет. Но конвоир невозмутимо ходит по коридору и не реагирует на просьбы начать оправку. Но, наконец, не выдержал. (Откликаются обычно редко — это те, у кого не до конца очерствела душа к арестованным.)

После оправки солдат совершает еще шаг милосердия:

— Последнее купе свободно. Желающие могут перейти туда.

Зэки молчат. Последнее купе воровское. Об этом знают все. Первый вопрос воров к соседям звучал нагло и бесцеремонно:

— Мужики, воры есть?

Желающих перейти к ним не оказалось.

Простые смертные не спешат в их компанию. Их наглые притязания, изощренный мат и рукоприкладство, открытый грабеж на глазах вызывают растерянность людей, сталкивающихся с ними впервые.

Уж лучше изнывать в переполненном купе с 58-й, чем перейти в прохладную камеру блатного окружения. Как и другие, я тоже не имел желания перебраться к ворам. Однако потом во мне появилась странная и необъяснимая мысль: «… а что, если?»

К уркам я всегда относился неприязненно — меня отталкивала их гнилая суть. Если же мне не удавалось избежать общения с ними, то наводил «тень на плетень». Я не подделывался под блатного, а, скрывая свою антипатию, старался проявить показную независимость и не походить на «фраера». На этот раз во мне сработало это авантюрное начало. Время, прожитое в заключении, помогло мне пойти на опасный контакт. Независимость ставила простого человека при общении с уголовниками в равное положение.

— Начальник, переведи меня в соседнюю… — обратился я к караульному.

Солдат удивленно посмотрел, отодвинул дверь и выпустил в коридор. Затем открыл соседнее купе. Я прошел в темное пространство. Внизу были пустые полки, а голова уперлась в раскрытую крышку нар второго этажа.

Дверь захлопнулась, и я остался внизу один. Кто-то стал спускаться сверху. Я увидел человека, темнота скрывала лицо.

— Здорово, мужик, откуда?

— Только из Красноярска.

— Срок «тянешь» давно?

— Уж восемь «оттянул».

Я подумал, что большой срок охладит вора от агрессивных намерений. Узнав срок, он должен был определить кто я. Восемь лет в лагере, что-то значили — за эти годы можно было познать многое.

— Где сидел, в каких лагерях?

— Арестовали в Москве, срок «тянул» в Воркуте. Был на цементном, известковом.

(Упоминание штрафных лагерей служило своеобразной «визиткой» — блатные и «суки» хорошо знали эти места; полуштрафной ОЛП цементного завода и известковый «штрафняк», он же «скала», были известны уголовникам далеко за пределами Воркуты).

Усевшись на корточки напротив меня, он «нащупал» глазами мешок и спросил:

— Закурить есть?

Я вытащил кисет с махоркой и газету. Блатной начал сворачивать цигарку. В проеме появилась еще чья-то рука и потянулась за кисетом. Через минуту кисет вернулся обратно. Мы разговаривали в купе, плохо видя друг друга. Мне показалось, что кроме нас троих здесь больше никого нет. Мой визави называл воровские клички, интересуясь, знал ли я названных воров в Воркуте.

После жаркого разгоряченного купе, здесь было легко дышать. Рядом находился туалет и тамбур — от них тянуло свежестью морозной ночи.

Получив нужные обо мне сведения, мой визави понял, что взять у меня нечего, но на всякий случай спросил:

— «Черняшки» у тебя нет?

— Хлеба нет, а махру возьми, оставь мне на пару цигарок. Могу оставить и пару белья.

Я развязал тощий сидорок, вытащил лагерное белье и протянул вору. Он тут же снял верхнее и начал натягивать поверх белья мою пару.

Не помню, чтобы в руках у воров я видел вещи. В воровской среде сидор или шмотки в руках — признак «дурного тона». Деньги, «гроши» — другое дело. При их наличии можно иметь остальное. Воры добывают жратву или шмотки, как звери добычу. Красть или забирать силой — таков их закон подонков. И все, что у вора есть, на нем.

Не принята у воров и обычная благодарность — в этом тоже выражен «закон джунглей». Чтобы избежать насилия, я опередил его, и, хотя не получил за это благодарности, но обошелся без неприятного и унизительного осмотра мешка и шмоток.

Мы едем в «закрытку», это не лагерь. Там все пойдет — отреагировал вор на мой жест «доброй» воли. Он опрокинул в свой карман содержимое кисета и почти пустой передал мне, а затем взобрался на раскрытые нары.

Я завязал мешок, положил в угол под голову и один растянулся на лавке. Сверху доносился воровской жаргон, скрип деревянных перегородок старого вагона и стук колес.

Меня свалил сон, и я не слышал, когда забрали блатных.

Ночь прошла спокойно — пустое купе стало наградой за риск общения.