Ветер

Ветер

Цель была достигнута. Кое-кто мог бы сказать, что и рассказ, изложенный в книге, также должен здесь кончаться, в кульминационной точке надежд и грез, владевших нами в течение года. Но разве Илиада кончается вместе с победой Ахиллеса? Или, скажем, любое драматическое повествование в момент его наивысшего эмоционального возбуждения? После кульминации — расслабление. В моем рассказе, я бы сказал, с моей точки зрения, самое важное ещё впереди. Частично это объясняется тем, что вопрос о «личности» Эвереста завладел моими мыслями после восхождения в гораздо большей степени, чем непосредственно до покорения его, частично по той причине, что ещё с детства я всегда задавался вопросом: а что будет потом, после того как Эверест будет взят? Теперь я знаю.

Конечно, в то время все наши достижения казались до смешного ничтожными, если сравнивать с оценками, данными несколькими месяцами позже. Теперь в первую очередь нужно было подумать о других вещах. Я оставил палатку «Мид» и полез мимо Тенсинга и Пазанг Футара, лежащих в «Блистере». Все это время я старался не забыть об обещании, данном мной Джону. Эта затея была предложена мной, хотя сейчас она выглядела довольно глупой. Все добропорядочные экспедиции, о которых я читал, применяли спальные мешки для сигнализации альпинистам, оставшимся наверху или внизу. Классическим примером была экспедиция 1924 года, когда были переданы таким путем известия о судьбе Меллори и Ирвина. Чуть ниже вершины Контрфорса Женевцев имелось подходящее снежное пятно, на котором можно расположить спальные мешки так, что они будут видны через бинокль из лагеря IV. Если Эверест будет побежден, то я должен буду выложить два мешка в форме буквы Т; Джон тогда добавил, что, если Эд и Тенсинг дойдут лишь до Южной вершины, мешки следует положить рядом, если будет полная неудача — только один мешок.

К тому времени, когда я решился сигнализировать, было 5.30; прошло примерно 2 часа после спуска. Я остановился у входа в палатку «Мид» и громко сказал:

— Я думаю взять спальные мешки наверх.

— В чем дело, Уилф?

— Я обещал Джону, что подниму два мешка и выложу их на склоне. Они смогут увидеть их снизу.

— Не волнуйтесь. Они их, вероятно, не увидят. Почему нельзя это сделать завтра?

— Не знаю, может быть, лучше сегодня.

Расшевелить Пазанга было нелегко. Я звал его трижды, а в промежутках выполнял какие-то работы, не помню сейчас какие, но в то время казавшиеся весьма важными. Наконец он выглянул из двери «Блистера». Весьма логично предполагать, что после дневного перехода с 25 килограммами за плечами сагибу следовало бы оставить его в покое. И потом к чему спальные мешки? Все же он взял их и пошел на гребень.

Я медленно шёл за ним. Наконец мы добрались до валунов. Как предлог для остановки, я нагнулся и собрал несколько камешков. Они понравятся всем, когда мы вернемся в Англию, а больше всех моему сыну, когда он подрастет. Наконец мы добрались до снега. Однако тем временем меня начали одолевать неприятные сомнения. Когда мы достигли вершины гребня, мне казалось, что ущелье в облаках. Вскоре ошибки уже быть не могло. Гряды послеобеденного тумана висели над Цирком. Над ним вечернее солнце блестело из-за Нупцзе, темный силуэт которой был нарисован на бирюзовом небе божественным чутким карандашом солнца и ветра. Но в Цирке — туман.

Мы остановились на первом приличном снежничке. Шквалы, очень сильные на Седле, уменьшились здесь до жестокого бриза. Мы выложили наши мешки на склоне в виде буквы Т. Чтобы удержать их, нам пришлось на них лечь. Я лег на стойку, Пазанг — на перекладину. Что думал обо мне Пазанг? Нелестные вещи, без сомнения, и, вероятно, вполне заслуженно, учитывая этот туман. Мы лежали так десять минут, в течение которых я питал слабую надежду, что некое провидение откроет окно, позволяющее Джону заметить две маленькие страдающие фигуры. Вечерний холод пробирал нас до костей сквозь одежду и спальные мешки. «Идем вниз»,— сказал я, тоскуя о тепле и уюте. Мы подхватили мешки, и не успел я ещё двинуться с места, как Пазанг быстро зашагал домой. Этим все кончилось, но много дней спустя мне сказали, что ходит по ущелью легенда о сумасшедшем англичанине, который как-то раз захотел переночевать в снегу над Южным Седлом Эвереста.

На гребне я остановился, наблюдая за сильной фигурой Пазанга, двигающегося вниз по замерзшей корке между скалами и выражающего каждым своим шагом твердое убеждение, что все сагибы «слегка ненормальные». Я думаю, что большинство шерпов считает сагибов безвредными лунатиками, у которых денег куры не клюют. Мы продолжаем спускаться. Под нами Седло, над нами и сзади прячется Эверест. Снова я думаю: «Чувствует ли вершина волнение или гнев при мысли о «победе» над ней?» Эверест — гора, неодушевленная масса скал, снега и льда.

Возвратившись, я снова нагнулся перед входом в палатку:

— Вы не будете возражать, если я здесь поселюсь?

Джордж на это великодушно согласился. Что касается меня, жить одному в пирамиде меня очень мало устраивало.

В соседнем маленьком «Блистере» царил, по-видимому, покой. Я взглянул на довольные лица лежащих Тенсинга и Пазанга и был одарен сверкающей улыбкой. Я втиснул наполовину свернутые вещи в рюкзак, вылез наружу, оттащил рюкзак к палатке «Мид» и вывалил вещи в кучу у входа. Прошло, как мне казалось, мало времени, пока я вновь, в громоздкой одежде, старался вползти через входной рукав палатки «Мид».

Дальняя, или наветренная, сторона палатки, обращенная к Цирку, была закрыта, подветренная не пропускала воздуха. Затем я втащил рюкзак, спальный мешок и прочие принадлежности, не подвергая опасности работающий в другом конце палатки примус. Я оказался в «долине» между двумя длинными новозеландскими фигурами, растянувшимися на надувных матрацах. Было бы идеально, конечно, засунуть спальный мешок под себя, но при этом пришлось бы приподниматься на одном локте и, последовательно извиваясь, постепенно втискивать мешок. В конце концов я оказался в лежачем положении, с мешком подо мной. Я был скорее завален, чем защищен от холода и ветра, так как все мелочи я нагромоздил сверху. В палатке было тепло, так как примус у Джорджа работал исправно.