28 и 29 мая

В палатке Чарлз бухнулся на матрац. Он выглядел очень усталым, а вокруг рта запеклась пена от жажды. Он хотел чаю, больше чаю. Я вышел, чтобы проверить, осталось ли что-нибудь в каком-нибудь баллоне. В больших черных баллонах не осталось ровно ничего. Но что в тех баллонах, которые нёс Том при спуске? В одном из баллонов из легкого сплава — благослови его, боже! — было давление в 89 кг/кв. см. Я удивился, почему так мало думал о преодолении этих склонов без кислорода, когда британские экспедиции с севера вполне обходились без него на высотах, значительно превышающих 6900 метров. Я был слишком избалован. Затем подумал, что восхождение с севера намного легче, чем отсюда. Фактически на большой части пути они обходились без верёвки. К тому же мне, может быть, придется проводить спасательные работы на ещё большей высоте, восстанавливать палатки и наверняка ухаживать за уставшими после восхождения людьми. Уютно устроившись, поглощая суп и колбасу, я спрашивал себя, достаточно ли надежно поставили этой ночью свою палатку Эд и Тенсинг. Здесь не было ветра, только тот же глухой гул, доносящийся с Седла, нарушал тишину. Мне довелось узнать на следующий день, что условия для них были не так уж тяжелы. В тот момент они были укрыты в маленькой, установленной наклонно палатке на высоте 8510 метров. Грег, Джордж и Анг Ниима вернулись на Седло.

Чарлз заработал мои благословения тем, что принес французскую колбасу типа салями. При мысли о возможности куснуть что-нибудь мясное возвратился аппетит. Ниже, в долине, я никогда но думал, что буду так скучать о мясе, оставаясь безразличным к иным деликатесам. Некоторые из нас предпочитают пикантное сладостям.

Был прекрасный вечер, когда я совершил хорошо освоенную прогулку за серак, который был одновременно нашим панорамным пунктом. Лишь несколько золотых полос — громадных слитков, охватывающих горизонт и разрезанных, словно ножом, вершиной Пумори,- начинали принимать зловещий вид. Все иное: остроконечные пики и небо — было ясным и сверкало той мягкой вечерней золотой краской, которая не от мира сего. Около семи раздался страшный треск и вся сторона горы, на которой мы стояли лагерем, казалось, задрожала. Как будто живой Эверест перед ночным сном пожимает плечами.

В Гималаях зачастую ожидаемые страдания не так велики, как их рисует страх. Именно так и было на следующий день, 29-го. Началось с чая, приготовленного Фу Дорьи и сдобренного грейпнатсами. Затем «подъём». Если бы над горой вдруг появилось божество, я бы попросил его не переносить меня на вершину, а перенести во времени за тоскливые полтора часа, отделяющие первое усилие при вылезании из спального мешка до последнего взмаха верёвкой перед выходом в путь. В этот день наиболее беспокойным делом были сборы вещей. Я подробно все обдумал, однако физическое время совсем иная вещь. Мои личные вещи надо было поделить между мной и Пазанг Футаром, который кроме этого должен был нести также и свои. Остальные двое должны были доставить на Седло высотные пайки и драгоценный керосин. Им надлежало в тот же день спуститься, и поэтому личные вещи они могли не брать. Надо было теперь уложить свои вещи и окончательно одеться. Не зная, что мне придется делать выше, я пришел сюда в легких ботинках. Они обеспечивали мне комфорт на нижних участках Стены, однако не были достаточно теплыми для Седла. К счастью, Чарлз носил тот же размер и любезно со мной обменялся. В последнюю минуту в лагере IV мне пришла в голову счастливая мысль, и я положил свою маску в рюкзак.

Я решил поберечь свой запас кислорода для более высотных участков, где он мне будет нужен. Мне приходилось, следовательно, на протяжении всего ледника тащить аппарат, не пользуясь кислородом. Незадолго до 9 часов мы вышли. Когда мы пересекали склон над лагерем, я помахал на прощание ледорубом, но боюсь, что этот бодрый жест не соответствовал тогда моим чувствам. К моему удивлению и радости, я как будто хорошо акклиматизировался. Шерпы не наступали, как я ожидал, мне на пятки, и я не слишком задыхался; любоваться видами я все же был не в состоянии, однако дыхание было гораздо лучше, совпадало с ритмом движения, и я мог сделать двадцать — тридцать шагов без остановки. Я тем более был удивлен, что не сомневался, что демон «высотного истощения» схватит меня за горло. Я не учитывал что ниже определенного уровня он отдыхает, как это явствует из практики Джорджа Лоу. Джордж поднялся выше Седла после того, как провел девять дней на Стене. Даже с применением кислорода это исключительный подвиг.

Итак, я поднимался с глазами, прикованными к склону, который со времени первого посещения стал значительно более плотным. Только во время отдыха я поворачивался к горизонту. День для штурма был, по-видимому, прекрасным, и мои мысли все время возвращались к тем двоим наверху. Золотые полосы на фоне облачных волн приобретали оттенки от серебряного до серого, но никакая дымка не вуалировала небесную синеву. На участках, где были навешены перила, верёвка теперь была закреплена надежно, однако в громоздких ботинках и с грузом за спиной идти нужно было по-прежнему очень осторожно. Мы поднимались к наиболее ровной части вершины ледника.

Я собирался перепрыгнуть через трещину, когда что-то необычное привлекло мое внимание. Не может быть... Я снова посмотрел. Это, несомненно, была та трещина, о которой я часто думал после первого её пересечения с Ануллу. Края её были теперь выровнены и образованы прочным льдом, поддерживающим снег. Они были расчищены зубьями кошек. В эти дни свежего снега выпало очень мало, с каждым днем поверхность склонов все более уплотнялась, ветер заносил ступени снегом, который также твердел по мере того, как кошки оставляли на нем свои следы. Любопытное ощущение: я выглядел теперь как закоренелый хвастун, делающий из мухи слона. Однако мое удивление лишь подчеркивает лишний раз правильность избитой истины, что с каждым повторением любое восхождение становится более легким. Почему же я так глупо суетился по этому поводу?

Предварительное ознакомление с маршрутом, безусловно, ускорило и облегчило движение на этом участке. На этот раз мы сидели и ели в 11.30 там, где мы с Ануллу ели в 12.15. Мы затратили меньше времени на подъём без кислорода, чем мне понадобилось в первый раз с применением кислорода. Перед тем как начать траверс, я включил аппарат, надеясь, что баллон Тома с расходом 2 литра в минуту доведет меня до Контрфорса. Мы наметили группу в три человека, спускающуюся по верхним склонам траверса,— вспомогатели. Мы решили их подождать

Прошло длительное время, пока наконец появились вспомогатели: Грег, Пемба и Анг Ниима, закутанные с ног до головы и тяжело дышащие. Грег сообщил мне, что видели Эда и Тенсинга в 9 часов переходящими через Южную вершину. Он сам, Джордж и Анг Ниима сделали накануне заброску и оставили высоко на гребне все необходимое для лагеря. Штурмовая связка переночевала в этом лагере и вышла в 6.30 утра.

Мы стояли в снегу расслабленные, и каждый стремился отодвинуть минуту выхода. Грег был очень усталым. «Передай Джорджу, что сегодня мне лучше»,— сказал он, и они двинулись вниз.

Вскоре после этого я заметил, что Анг Дорьи идет очень неуверенно. Чаще стали возгласы «арам» (отдых) и типичная поза: голова, склоненная на ледоруб. Его невидящие глаза приобрели бессмысленное выражение, характерное для предельно обессиленного человека. Рот широко открыт, а на губах пена. Мы поделили между собой часть его груза и двинулись дальше. Хорошо помню, с каким трудом я вновь надевал аппарат после включения кислорода. Тяжелый рюкзак, укрепленный поверх баллона, старался меня опрокинуть, когда я откидывал его назад. Мы шли теперь все медленнее и медленнее. Становилось все более и более ясным, что вспомогатели очень скоро, самое большее через час, остановятся совсем. В этот день было ветрено и довольно холодно. Я был рад, что на мне ботинки Чарлза, так как вряд ли кому-нибудь нравится стоять в свежем снегу, двигая пальцами ног, чтобы они не потеряли чувствительность. Снова остановка. Голова Анг Дорьи свесилась на грудь, в глазах больше не было признаков жизни. Мы стояли в снегу в надежде, что отдых восстановит его силы. Я натянул второй свитер, вторую пару перчаток. По-видимому, идти дальше он не мог; через несколько шагов он свалился. В этот момент забытые солнечные лучи начали играть на гигантском склоне, по которому мы прокладывали свои муравьиные следы; пришло тепло. Я взглянул наверх, на кажущуюся столь близкой закругляющуюся линию гребня на фоне неба. Мы могли поделить груз Анг Дорьи, дойти до Седла и послать Фу Дорьи, чтобы он быстро спустился и довел Анг Дорьи до лагеря V11. Мы с Пазанг Футаром останемся наверху и, если будет нужно, пойдем ещё выше. «Анг Дорьи ждет здесь»,— сказал я. Что-то похожее на благодарность мелькнуло в его глазах. Он лежал в снегу, не заботясь ни о чем, кроме отдыха.

Мы ещё раз подняли груз и пошли дальше. Однако я недооценил все условия: медленное движение, емкость моего баллона, расстояние до вершины Контрфорса и силу ветра. Очень быстро баллон «сдох», и я хорошо узнал, какое влияние это окажет на мое движение. Мы не отошли и двухсот метров от Анг Дорьи, как ветер, пронизывающий насквозь мои брюки, намекнул об опасности, которой подвергается лежащий. Я понял, что в такой холод оставлять человека на снегу рискованно.

Контрфорс выглядел более далеким, чем раньше, четко обрисованные тени выступающих из снега скал обещали сложное лазанье. «Фу Дорьи нисше яега» (Фу Дорьи пойдет вниз). Фу Дорьи —высокий шерп в оранжевой куртке — был одним из лучших. Он был хорошо подготовлен для подъема на Седло и мог бы легко туда добраться. Однако он стал выполнять приказ без малейших возражений.

Что делать с грузом? Фу Дорьи нёс большую часть груза Анг Дорьи, которую нам с Пазангом нужно было теперь поделить между собой. Мой запас кислорода кончился, освободив меня для другого груза. Я прислонил установку к небольшой скале. Даже если мне выше понадобится кислород, я все равно не в состоянии нести сейчас баллон и груз, а в эту минуту груз был, по-видимому, более важным. Будущее показало, что керосин был действительно ценен, ибо на Южном Седле его почти не было.

Штурмовые пайки, столь тщательно подобранные и заброшенные вверх, и сейчас в большей своей части лежат на Седле. Может быть, они кому-нибудь пригодятся. Но в то время они казались наиболее нужными, впрочем, как могли бы и стать. В бездонный рюкзак Пазанга влезло много. В мой не вошло все, что мне хотелось, и мне пришлось идти дальше с двумя рюкзаками, каждый из которых неудобно расположился на одном плече. Пазанг нёс больше 20 килограммов, я же — свыше 16.

Мы не сделали ещё и нескольких шагов, как Фу Дорьи был уже около своего друга. Оба некоторое время отдыхали, затем медленно пошли вниз вдоль пунктира наших следов, пересекающего склон по направлению к верхней части ледника. Первые несколько шагов — это показывает, как медленно мы шли. Убийственный вес, две длинные свинцовые руки, начал давить мне на плечи. С моим дыханием, с моим мышлением стали происходить странные вещи: словно во сне я бежал в хвосте во время кросса в Чатерхаузе. Я был весь запятнан грязью, хрипло дышал, обессилел. И вот кто-то предлагает начать бег сначала. Нет, это слишком!

Благотворное действие остановки сказалось почти мгновенно. Я буду задыхаться, пусть, но только не это дикое беспредельное удушье, ощущение, что ты вечно, бесконечно находишься в аду. Маленький скальный остров длиной, может быть, всего метров 30, потребовал много времени. Затем снежная корка с отпечатками следов на ней. Эти следы вели прямо вверх, сбоку от Контрфорса, а не на его гребень, по направлению к перилам, как восемь дней тому назад. Я знал, что мои товарищи прошли по пути швейцарцев. Нам было легче идти по их следам, что я и сделал. Но ступени были обманчивыми, заваленными округлыми снежинками, которые ветер безжалостно гнал бог знает откуда, от Тибета через Западное плечо и за него.

Три шага — остановка. Судороги в плечах, когда вес придавливает тело к земле. Несколько отчаянных вздохов, пока голова бессильно лежит на ухватившей ледоруб руке. Затем вперед. К своему удивлению, я обнаружил, что мне нет нужды отдыхать сверх момента, необходимого для восстановления дыхания. Без сомнения, я не был в состоянии идти быстрее, даже если бы речь шла о спасении жизни. Однако я не хотел идти медленнее или останавливаться надолго. Я скорее сгорал от нетерпения идти и идти, пока переменчивый силуэт гребня на фоне неба не будет наконец ниже меня.

Глядя вверх, я сравнивал этот склон с подходами к скальной башне Тройфэна в Северном Уэльсе. Скажем, полтораста метров до вершины. Это как раз равнялось высоте башни Тройфэна, и вот она, покрытая снегом, передо мной. При хорошем темпе это должно занять четверть часа. Но достигну ли я когда-нибудь ещё «хорошего темпа»? Сама мысль о быстром подъеме была нелепой, и все же верхние скалы казались близкими, очень близкими. А что, если применить уловку: обмануть дыхание, сделав за раз семь или восемь шагов, а затем, если нужно, сделать более длительную остановку? Дыхание я должен обмануть почти полностью, вдыхая и выдыхая на это время весьма слабо, лишь верхушкой легких, вместо того поддерживать глубокий ритм дыхания при каждом шаге. Вначале этот хитрый обман организма как будто удавался. Но увы! Мои легкие обнаружили обман и принудили вернуться к старому ритму. Три... медленных... шага... остановка. Жизнь не могла в то время перенести больше этого.

Я нередко думаю, что и многие альпинисты также испытывают во время восхождения внезапное раздвоение личности, особенно в одиночестве. Одна половина моего «я» высматривает и критикует неуверенность и некомпетентность второй половины и сама устраняется от физического конфликта. Как я заметил в 1945 году на Паухунри, эти шизофренические явления при высотных восхождениях становятся более резко выраженными. Я думаю, что подобное же состояние вызвало Смайса на Эвересте в 1933 году на странный поступок, когда, будучи один на высоте 8540 метров, он отломил кусок мятного кекса и повернулся, чтобы протянуть половину воображаемому спутнику. На Контрфорсе одна половина моего «я» парила на крыльях над склоном, удивляясь, почему она привязана к этому замученному, задыхающемуся существу. Когда мы повернули налево, к гребню, она даже восхищалась близким чудом — вершиной пирамиды Эвереста, свободной в этот момент от снежного флага. Вторая половина в это время мучительно трудилась, стонала и тяжело дышала, проклиная ужасную дыру, которую рюкзаки просверлили, казалось, в моей пояснице; спорила со старшим партнером: «Не могу, не могу идти быстрее!» — и тем не менее испытывала трепет радости от того, что не шла медленнее.

Наконец мы приблизились к плоской вершине среди отлого спускающегося хаоса скальных обломков. Вдруг за мной раздался крик. Пазанг указывал на что-то ледорубом. Я взглянул наверх. В моем тогдашнем состоянии я не видел ничего удивительного и, более того, считал совершенно нормальным, что две маленькие фигурки, две точки находятся на белом сверкающем склоне ниже Южной вершины Эвереста. Видимая с Контрфорса Женевцев Южная вершина, маскирующая Главную, выглядит царственной, вполне правомерной вершиной. Слева линия гребня круто спускается и разделяется на западный и южный гребни. Справа невидимый из Цирка юго-восточный гребень пирамиды разворачивается изящным взмахом, затем в виде горба спускается к правому краю Седла, где кончается небольшой отвесной скальной башней. Крутой склон непосредственно под Южной вершиной выглядит как ослепительная снежная драгоценность. По нему и спускались дне черные фигуры. Для всего мира они выглядели как восходители, спускающиеся с вершины Сноудона в Истере. Воздух был настолько чист, что они казались не меньше, чем такие же восходители в такой же день около верхней части маршрута на Сноудоне. И я был настолько одурманенным, что драматическая внезапность этой картины со всеми вытекающими возможностями взволновала лишь самый верхний слой моей души: «Хорошо! Они, наверное, сделали вершину».

И все-таки то, что мы увидели, и предчувствие успеха были большим благом для наших измученных тел. Прошла, казалось, вечность, пока мы опять не стали на снег убогой короны Контрфорса на высоте 7930 метров и не кинули взгляд вниз.

В этот день, однако, оно было украшено палатками, установленными около порванных ветром лохмотьев: желтая пирамида, маленький оранжевый «Блистер» и двухместная «Мид». Сверху было видно, как раздувается под действием ветра ткань. На всем пути в этот день шквалы были сильнее, чем в прошлый раз, так как условия с каждым днем меняются. И все же гребень в вышине казался гораздо более спокойным, не окутанный больше струящимся туманом, который закрывал более дальние объекты. Над синими горами Тибета танцевали в этот день снежные короны, четко выделяющиеся на темном заднем фоне равнин справа. Они казались очень далекими, принадлежащими иному миру, чем наш. Мой взор спустился ниже и остановился на фигуре, медленно двигающейся между палатками.