Возмездие

Возмездие

Советские войска наращивали удары. Гитлеровцы несли огромные потери и откатывались на запад. Они то цеплялись за каждую речушку, за каждое селение, за каждый холмик, вгрызались в землю и отчаянно сопротивлялись — все равно, дескать, подыхать, то сдавались целыми пачками. Вынужденные отходить, немцы для прикрытия в качестве смертников оставляли власовцев и дивизию белогвардейского генерала Краснова. Однако по мере усиления ударов Советской Армии возрастала растерянность в рядах фашистов. И, удирая, гитлеровцы оставались верны себе: старались как можно больше навредить. Специальные отряды «поджигателей» на автомашинах и броневиках шныряли по проселкам, жгли деревни и села, чинили расправы над мирными жителями, угоняли последний скот или расстреливали его.

Наша дивизия обошла Щорсы с севера, форсировала Березину и Неман и вышла на дорогу отступления фашистов в районе Детемли, южнее города Лиды.

Батальон Тютерева встретил колонну гитлеровцев на шоссе Новогрудок—Ивье, вступил в бой и вынудил ее повернуть на Березовку. Не доходя до Березовки, оккупанты напоролись на засаду первого батальона и вторично изменили направление движения, пошли на юг, но в районе села Неман их поджидали подразделения второго полка…

Лишь за два дня, 7 и 8 июля 1944 года, подразделениями первого и второго полков было уничтожено четыре танка, бронемашина, около трехсот солдат и офицеров врага. Захвачено много пленных и сорок подвод с боеприпасами и различным военным имуществом.

Партизаны потерь почти не имели.

А на следующий день наши разведчики доложили, что гитлеровцы сосредоточили большое количество своих войск у Немана в районе села Березовки. Вершигора приказал третьему полку нанести удар по противнику и помешать ему закрепиться на западном берегу реки.

Фашисты были настолько деморализованы неудачами на фронте, что при ударе подразделений Брайко и не помышляли о серьезном сопротивлении. Потеряв свыше ста солдат и офицеров убитыми и ранеными, они в панике бежали. Партизаны овладели Березовкой и мостом через Неман. По этому мосту переправились подошедшие части танковой армии 2-го Белорусского фронта.

Из засад возвратились батальоны первого полка и привели с собой около тридцати пленных немцев. Местные жители активно помогали партизанам, сообщали, где прячутся каратели, а иногда сами вылавливали их и приводили к нам.

Пленные немецкие офицеры и солдаты на допросах не запирались, как прежде, охотно отвечали на все наши вопросы и с удовольствием уплетали хлеб, который им давали партизаны. Они потеряли всякую уверенность в своем успехе.

— Гитлер капут! — сказал пленный офицер. — Теперь только фанатики и глупцы могут надеяться на победу… Мы совершили роковую ошибку в этой войне.

— Какую? — поинтересовался Бакрадзе.

— Не надо было начинать войну с Россией, — ответил пленный.

— Об этом следовало подумать в сорок первом году, — сказал Колесников.

Во время допроса пленных Саша Гольцов с двумя белорусскими крестьянами, вооруженными вилами, привел здоровенного гитлеровца, одетого в солдатские брюки и гимнастерку. С первого взгляда было видно, что обмундирование на нем с чужого плеча. Вызывало подозрение и то, что с его появлением пленные замолчали, словно воды в рот набрали.

— В соседней деревне захватили, — доложил Саша Гольцов. — Возвращаемся с задания, смотрим — пожар. Слышна стрельба. Мы туда… По деревне шастают гитлеровские автоматчики с факелами, поджигают дома, расстреливают жителей… Мы и дали им жару. Почти всех перебили, а этого живым поймали. Ванюшка Маркиданов говорит: «Отведи…» Старики вызвались помочь…

— Юра, изолируй этого верзилу, — посоветовал я.

— Барсуков, поручаю под твою личную ответственность. Глаз не спускай, — приказал Колесников командиру взвода.

Как только увели верзилу, пленные заговорили, перебивая друг друга. Колесников еле успевал переводить.

— Это — страшный человек, — говорили одни.

— Мы не хотим быть с ним вместе, — заявляли другие.

— То есть офицер, — сказал один из пленных. — Я тоже офицер, но я честно сражался в открытом бою. А тот — военный преступник. Он нацист. Мы ничего общего с ним не имели и не хотим иметь. Прошу это записать, говорю от имени всех моих подчиненных, — он указал на окруживших его пленных немцев…

Из рассказов немцев выяснилось, что пленный является офицером, закоренелым фашистом, возглавлявшим карателей. Им совершено множество преступлений против мирного населения. Его жестокости побаивались даже немецкие офицеры-фронтовики.

После допроса пленных построили в колонну и в сопровождении взвода разведчиков направили на восток, навстречу нашим войскам. Пленные могли и сами добраться до сборного пункта военнопленных, но Бакрадзе опасался, что местные партизаны или белорусские крестьяне в горячке могут с ними расправиться.

— Встретитесь с фронтовыми частями, передадите и сразу же возвращайтесь, — напутствовал Бакрадзе сержанта Барсукова.

Как только увели пленных, ко мне подошел Колесников и сказал:

— Разрешите мне заняться нацистом?

— Пожалуйста…

Колесников долго допрашивал фашистского офицера, стараясь вытянуть из него интересующие нас сведения. Пленный вел себя вызывающе, отвечать на вопросы отказывался, дерзил. Он не скрывал своей неприязни к русским, особенно к партизанам. Своим поведением старался вывести Колесникова из равновесия. Однако Юра допрашивал терпеливо, подчеркнуто вежливо, с улыбочкой. Я просто удивился, как это, обычно нетерпеливый, горячий, старший лейтенант мог переносить нахальные выпады фашиста.

Гитлеровец тоже улыбался, стараясь показать свое бесстрашие и превосходство над Колесниковым. Ведь он был капитаном, а допрашивал его всего-навсего старший лейтенант. Видите ли, его офицерская честь задета.

Вдоволь наговорившись, Колесников ничего не добился от фашистского офицера и сдал его под охрану коменданта штаба полка.

— Отпетый фашист, — сказал Юра, и голос его прозвучал словно приговор. — За зверства над мирным населением, за сожженные села и деревни, за сотни уничтоженных детей, женщин, стариков военный преступник, фашистский капитан заслуживает смертной казни!

Иного решения и не могло быть. Мы согласились.

Колесников повел фашиста за село. Любопытства ради пошел и ездовой Борисенко. Юра шагал рядом с пленным и разговаривал с ним. Вышли из села, кладбище давно осталось позади, а они все шли.

— Куда вы меня ведете? — спросил сбитый с толку фашист.

— Не. спеши, придет время — узнаешь, — ответил Колесников.

Некоторое время шли молча. Потом Юрий спросил:

— Откуда родом?

— Из Гамбурга, — ответил гитлеровец и с надеждой посмотрел на старшего лейтенанта.

— Семья сейчас в Гамбурге?

— Да. Жена, дочь и мать.

— Где они живут? Адрес?

Немец совсем повеселел и назвал адрес семьи. Колесников записал в блокнот. Пленный попросил закурить. Юра протянул ему немецкую сигарету, дал прикурить и, когда тот сделал несколько затяжек, спросил:

— Интересуетесь, куда я вас веду?

Гитлеровец встрепенулся и вопросительно посмотрел на Колесникова.

— На расстрел. Не догадываетесь, зачем мне нужен адрес вашей семьи? Могу пояснить. Когда мы придем в Гамбург, я разыщу вашу семью. Расскажу матери, какую сволочь она родила и вырастила. Жене скажу, с каким зверем она жила, лежала вместе в кровати… А что дочурке рассказать? Разве то, скольких таких же, как она, советских девочек и мальчиков вы лично и по вашему приказу расстреляли и сожгли заживо? Да, именно это. Жене еще скажу, как вы со своими молодчиками насильничали над советскими женщинами и девушками. Надо же, чтобы в Германии знали о твоих «подвигах».

После этих слов фашиста словно подменили. Он весь затрясся, побледнел. Сигарета вывалилась из трясущихся губ. На мгновение он даже остановился.

— Пошли, пошли, — тут уже близко, — сказал Колесников.

Пленный шел, еле переставляя ноги. Казалось, к его ногам подвесили по пудовой гире.

— Вы что же, надеялись, что все зверства вам сойдут, будут прощены, забыты? — продолжал Колесников. — Когда вы уничтожали ни в чем не повинных советских людей, задумывались ли, что ждет вашу семью? Следуя вашему примеру, я должен вашу мать расстрелять, жену — повесить, а дочь сжечь вместе с домом.

— Вы этого не сделаете, это бесчеловечно! — истерически закричал гитлеровец.

— Э-э, гад ползучий, знаешь, что ни я, ни кто другой из советских воинов не способен на такую жестокость, — сорвался Колесников. — Бесчеловечно?! — Значит, ты понимал, что творишь незаконные расправы, и все же творил? «То, что мне можно, другим нельзя» — таков твой идеал? Да, я не пойду по твоим кровавым стопам! Но то, что обещаю, обязательно скажу твоей матери, жене и дочери. Нет такой меры наказания, которую ты заслужил своими зверствами. Пусть для тебя самой страшной карой будет проклятие твоих близких…

Фашист застонал, обхватив голову руками…

Пленного привели к догорающей белорусской деревне, в которой несколько часов назад он зверствовал со своими молодчиками. На улицах валялись трупы женщин и детей. Гитлеровец понял, что прощения не будет.

— Вот мы и пришли, — сказал Колесников. — Узнаешь деревню? Последний раз посмотри на грязные дела своих, рук. Не отворачивайся, смотри! Жаль, нет фотоаппарата, заснять бы тебя на фоне этого пожарища и фото вручить матери… Насмотрелся? Быстрее становись к развалинам. Видишь, бегут? — указал Юра на женщин, бежавших из ближайшего леса. — Попадешь к ним в руки — растерзают.

Прогремел выстрел.

— Этот уже не сожжет ни одной хаты, — сказал молчавший до сих пор Борисенко. — А сколько их еще шныряет с факелами по нашей земле.

Колесникова и Борисенко обступили женщины. Грязные, оборванные, худые — они представляли страшное зрелище. Крестьянки сразу же в убитом фашисте признали командира карателей. Они, перебивая одна другую, жаловались на зверства фашистов. Рассказали, как в деревню нагрянули каратели на автомашинах и начали поджигать все дома подряд. Убивали всех, кто попадался им на глаза. Бросали гранаты в погреба, где прятались женщины с детишками. Даже скот и птицу перестреляли. Если бы не подошел взвод Маркиданова, всех бы уничтожили…

Колесников и Борисенко возвращались в полк молча. Наконец заговорил Борисенко.

— Зачем мы топали сюда четыре километра? Там бы на кладбище хлопнули — и конец!

— Эх, друг, человек ты, немало проживший на свете, до войны колхозом командовал, а понять того не можешь! — сказал Колесников. — Пошел четвертый год войны. Я за это время чего только не насмотрелся! Убитые, сожженные, искалеченные… Видел трупы детей и женщин с выколотыми глазами и распоротыми животами. Страшные преступления творят фашисты. За все это они заслуживают самой жестокой казни. Мне захотелось приговор привести в исполнение на том месте, где им совершено преступление… Ты думаешь, мне легко было с ним так поступать? А он? Скотина скотиной, а заговорил о человечности… Нет, не могу я таким прощать! И ты не тревожь мою душу!

…Дивизия увлеклась засадами, потеряла два дня и снова оказалась в боевых порядках войск Белорусских фронтов. Наша же задача — глубже проникать в тыл врага и содействовать успешному наступлению советских войск. Надо было спешить.

В течение 9 и 10 июля дивизия совершила 85-километровый марш из Детемли, оторвалась от фронтовых войск и вышла на реку Щару, с ходу форсировала ее и в районе Песчанки, Бояр, Воли, Крупиц захватила плацдарм по фронту в десять и в глубину пять километров.

Противник пытался отбросить партизан за реку. Двадцать часов дивизия удерживала плацдарм. Наибольшая тяжесть выпала на четвертый батальон Степана Ефимовича Ефремова, который до сих пор не отличался особой стойкостью.

История четвертого батальона второго полка такова, что следует о ней рассказать. Он был сформирован из бывших полицаев и власовцев, перешедших на сторону партизан, а также из числа советских граждан, освобожденных из фашистского плена. Вполне понятно, что боевой и моральный дух личного состава батальона был невысок.

Встал вопрос: кого назначить командиром батальона? Нужен был волевой и авторитетный человек, который бы сумел в короткий срок из этой разношерстной человеческой массы сколотить боевое подразделение. Долго думали. Наконец Вершигора предложил кандидатуру Ефремова.

Бывший бухгалтер Степан Ефимович Ефремов в соединении показал себя храбрым воином и умным организатором. Отличался дисциплинированностью и исполнительностью. Пятая рота под его командованием была на хорошем счету. Вершигора выдвинул его на должность помощника начальника штаба соединения. Теперь ему вручался батальон.

Среднего роста, стройный, очень подвижный, стремительный в движениях и действиях, Ефремов сразу же приступил к исполнению обязанностей. Старшиной батальона он взял своего старого друга Петра Шепшинского. Перво-наперво они произвели смотр рот. Обойдя строй и присматриваясь к подчиненным, Степан Ефимович помрачнел. Действительность превзошла все его ожидания. Уж больно неприглядную картину представлял батальон.

— Да, батальон, что называется, смерть фашизму! — пробурчал комбат.

— Шо и говорить, смерть мухам и комарам! — поддакнул Петя.

Ефремов строго посмотрел на старшину и отчеканил:

— Эти штучки, Петр Моисеевич, брось. Это теперь наш батальон, и мы должны сделать из него настоящий боевой коллектив.

— Слушаюсь, товарищ командир, — виновато ответил старшина.

Как и следовало ожидать, на первых порах новички не блистали ни храбростью, ни умением. В первом бою, когда настал момент для решительных действий и Ефремов подал команду «в атаку», — почти половина бойцов осталась на месте. Да и те, которые поднялись, особой прыти не проявили, больше оглядывались назад. Неизвестно, чем бы окончился бой, если бы не подоспел на помощь батальон Шолина.

После боя разгневанный Ефремов построил батальон, быстрым шагом прошел вдоль строя, потом резко остановился и, сдерживая клокотавший в нем гнев, выкрикнул, словно кнутом стеганул:

— В нашем батальоне есть трусы!!

Строй замер. Виновники стояли, опустив головы, не смея взглянуть в глаза комбату. А Ефремов напирал:

— Вы зачем пришли к нам? Воевать? Или вам нужны справки, что сражались в партизанах? — не дожидаясь ответа, комбат продолжал — Право называться народным мстителем завоевывается в бою, кровью. Вы же сами пришли к нам и сказали: «Хотим кровью искупить свою вину перед Родиной». Вам дали такую возможность. Что же вы, хотите чужой кровью искупать свою вину? Не выйдет! — сказал Ефремов, словно гвоздь вколотил. — Трусам среди партизан нет места. Кто не хочет воевать — пусть уходит. Удерживать не будем. Есть такие? Три шага вперед! Ну…

Строй не шелохнулся. Комбат выдержал минуту, а потом сказал:

— Значит, нет таких? Так зарубите себе на носу: с трусами и паникерами цацкаться не будем. Будем судить партизанским судом. Подумайте… Командирам и политрукам рот — сделать подробный разбор боя, указать на ошибки… Разойдись!

Партизаны уходили пристыженные, с неприязнью смотрели на виновников, а те брели, понурив головы, не решаясь взглянуть в глаза товарищам.

Допоздна в подразделениях батальона шел жаркий разговор о случившемся. Командиры и политруки рот подробно разбирали ошибки в действиях партизан, указывали, как надо вести себя в бою, приводили примеры из своей боевой практики…

Конечно, не сразу четвертый батальон стал вполне боеспособным подразделением. Пришлось еще много потрудиться комбату вместе с ротными и взводными командирами. Немало комбату помогал и командир полка Кульбака. Но сейчас был сделан перелом…

С каждым боем батальон набирал силу. В последнем бою на реке Щаре четвертый батальон принял на себя основной удар. Гитлеровцы понимали, какое значение для наступающих советских войск будет иметь плацдарм, удерживаемый партизанами, и прилагали все усилия, чтобы отбросить наши подразделения за реку. Но их отчаянные атаки не сдвинули батальон. Бойцы Ефремова дрались по-настоящему: мужественно и стойко. В них трудно было узнать тех новичков, с которыми комбат шел в первый бой.

Теперь и командир полка Кульбака говорил с восхищением:

— Смотри, яки хлопцы? Орлы!

Да и сами партизаны теперь почувствовали свою силу, гордились батальоном. Их гордость была законной. В этом бою гитлеровцы потеряли более трехсот пятидесяти солдат и офицеров, два танка, бронемашину и прекратили атаки.

Наши саперы оборудовали три переправы через Щару, в селах Москали, Песчанке и Щаре. Переправы вместе с плацдармом передали подошедшим советским войскам.