Первые дни в полку

Первые дни в полку

Должность начальника штаба оказалась намного беспокойней, чем я предполагал. Первоначально думалось, что придется заниматься лишь бумажками: строчить приказы, распоряжения, донесения, отчеты, наградные листы… На деле получилось иначе. Штаб дивизии не загружал нас документами. Однако мне работы хватало. Надо было организовать разведку, довести задачи до командиров подразделений, подготовиться к маршу, управлять боем, обеспечивать боеприпасами, продовольствием, следить за ранеными. Короче говоря, вместе с командиром и замполитом отвечать за боевые дела полка.

Первое, с чего мы начали, — стали знакомиться с людьми. Нас беспокоили роты Андрея Бородового и Василия Манжевидзе, недавно присоединившиеся к нам. Мы их меньше знали. Правда, каждый из командиров представил отчет о деятельности своего отряда.

Отряд Васьки Грузина (Манжевидзе) был создан в марте 1942 года из числа советских воинов, бежавших из немецкого плена. Все время действовал на территории Польши, имел связи с польскими партизанами. Провел ряд серьезных боев с гитлеровцами, совершал диверсии на железных и шоссейных дорогах. По словам Манжевидзе, в их отряде воевал генерал танковых войск Огурцов, который погиб в бою с карателями недалеко от Томашува.

Отряд Андрея Бородового также состоял из советских граждан, но был создан значительно позднее — в сентябре 1943 года. Однако за короткий срок набрался опыта и считался боевым отрядом.

Мы не могли не доверять отчетам Манжевидзе и Бородового, однако, наученные горьким опытом Олевского отряда, не могли и полагаться полностью на них. Надо было проверить на деле и тогда уже дать окончательную оценку «их боеспособности.

Командир полка, замполит, секретарь комсомольской организации Вася Олейник и офицеры штаба часто бывали в ротах, присматривались к новичкам. Иосиф Иосифович Тоут по старой привычке шефствовал над первым батальоном Сердюка, в котором раньше комиссарил. Я чаще бывал в батальоне Тютерева. Вася Олейник, совсем юный паренек, но опытный подрывник, взял под свою опеку минеров, а Колесников — разведчиков.

В повседневных встречах, боях и походах мы изучали людей, их настроение. Много рассказывали об организаторах соединения Сидоре Артемовиче Ковпаке и Семене Васильевиче Рудневе, о проведенных рейдах и боях.

В этом нам, командирам, большую помощь оказывали сержанты и партизаны-ветераны.

Направляясь однажды в четвертую роту Бородового, я застал там Колю Боголюбова, окруженного большой группой партизан. Лихо сдвинув ушанку на затылок и поблескивая веселыми глазами, старшина говорил:

— …Сидор Артемович тогда собрал нас, старшин, и сказал: «Мы организованная воинская часть, поэтому всякое самоуправство недопустимо. Первое дело бой, а трофеи потом. Все, что добыто в бою, — сдавать в хозчасть соединения… Мародерам нет места в наших рядах…» Страх как не любили командир и комиссар барахольщиков. Вот тогда-то и вышел приказ. В нем говорилось, что мародеры подлежат расстрелу. С тех пор и повелось, если кто схватится за тряпку, а товарищи тут ему и напомнят про приказ. И, знаете, помогает.

— Где же вы доставали продукты? — спросил новичок.

— Голова садовая, а сейчас где достаем? Я же толкую — в бою. Все трофеи сдавали в хозчасть, а там их поровну распределяли по всем подразделениям… Иногда специально проводили хозяйственные операции. Разведчики разнюхают, в каком местечке есть немецкие склады, громим гарнизон и разгружаем эти склады.

— Легко это у вас получается, товарищ старшина, раз — и разгромили, два — и разгрузили, — сказал с недоверием низенький партизан с круглым веснушчатым лицом.

— Легко, говоришь? Легко только в сказках бывает, — посерьезнев, ответил Боголюбов. — А нам это стоило многих жизней… Немало пришлось и поголодать. В Брянском лесу два месяца соли не видали. Вы понимаете, что значит без соли? То-то же. Зато, когда отвоевывали склады, продуктов хватало не только нам, а и местным жителям, — старшина задумался на минуту, а затем продолжал: — Бывало и так — вызывает командир и говорит: «Кровь из носа, но достань для раненых соли. Хоть из-под земли». После Карпат мы стояли в Собычине. На полсотни километров вокруг ни одного немецкого гарнизона. Запасов у нас никаких. И опять же соляной голод. За две или три недели до выступления в рейд наш командир, Давид Ильич, говорит мне: «В Столине в магазине есть соль». Отвечаю: «Там ведь и фашисты есть». — «Не мое дело. Людям нужна соль!» А до Столина по прямой километров девяносто наберется. Что делать? Отобрал я четверых самых надежных товарищей и в путь.

До Горыни добрались без приключений. Оставили одного товарища охранять подводу, взяли проводника из местных крестьян, переправились через речку и вечерком садами пробрались в город. Проводник и говорит: «Надо спешить, магазин скоро закроют». В нашем деле спешка вредна, но и медлить нельзя…

— Мы были почти у цели, когда видим: из магазина вышел человек, — все более распаляясь, продолжал старшина. — Идет в нашу сторону. Прижались к забору. Хотели пропустить. Когда же он поравнялся с нами, смотрим — полицейский с винтовкой. Наставив на него автомат, я приказал поднять руки. Ошарашенного полицая быстренько разоружили. Винтовку вручили проводнику. Охрану пленного поручили Ваське Исаеву и дядьке и, не раздумывая, всем кагалом направились к магазину. К нашему счастью, там, кроме продавца, никого не было. Остальное сделали быстро. Соли оказалось около центнера. Рассыпали в шесть мешков, взяли на плечи по клунку.

Нагрузили и полицая. Поспешили из города. Я шел несколько позади, чтобы в случае преследования прикрыть группу…

— А что же немцы? — спросил один.

— Не суйся перед батька в пекло, — одернул другой.

— Мы уже выходили из Столина, — продолжал Боголюбов. — Вдруг — впереди автоматная очередь. Мелькнула мысль: «Напоролись на засаду!» Слышу топот. Присмотрелся — бежит пленный полицай. Подпустил я его ближе и почти в упор выпустил очередь… Догнал товарищей. Нестеренко на ходу рассказал, что полицай бросил соль и хотел скрыться… Только теперь немцы всполошились, подняли пальбу. Пока они разбирались что к чему, мы успели переправиться через Горынь. Там нас ждал товарищ с подводой. Погрузили соль и с облегчением вздохнули. Но не проехали полкилометра, услышали стрельбу впереди, в лесу. «Кто бы это мог быть?»— спрашиваю проводника. Он пожал плечами: «Не могу знать. Немцы приезжают сюда за сеном только днем. А кто это? Ума не приложу».

На всякий случай решили свернуть с дороги и остановиться в лесу. Так и сделали… Стрельба то вспыхивала, то затихала, приближаясь к нам. В драку ввязываться не хотелось. К тому же неизвестно, кто там. «Может, партизаны», — предположил Нестеренко. Ему возразил Старожилов: «Не в характере партизан палить попусту». Неожиданно мелькнула мысль: оставить подводу с проводником, а самим выдвинуться к дороге, залечь на широком фронте и, если это немцы, накрыть огнем. Сигналом для всех должен послужить взрыв гранаты, которую я брошу.

Ждать пришлось недолго. Сначала послышалось тарахтенье повозок по мерзлой дороге, затем донеслась русская речь. А вот и обоз. На каждой бричке по четыре-пять человек с винтовками в руках. Я уже готов был принять их за своих и вдруг ясно различил разговор. «Пальнем еще разок», — предложил кто-то на первой повозке. «Не стоит. Здесь и духом партизанским не пахнет. Город рядом, они небось в чаще отсиживаются. Сами на себя страху нагоняем», — отозвался второй.

Сомнений не было. Перец нами изменники Родины. Осторожно вынул гранату, примерился и швырнул ее. Раздался взрыв. Удачно, прямо по первой бричке. Вслед за этим застрочили автоматы товарищей и пулемет Исаева. Уцелевшие полицаи бросились врассыпную. Все же нам удалось укокошить девятерых, а одного сцапать живым. Допросили. Оказалось, предатели удирали от приближавшегося фронта, но в Столин запоздали. Ночь их застала в лесу… Нам досталось восемнадцать пароконных подвод, груженных разным барахлом, наворованным у населения. Мы заехали на хутор, где брали проводника, выбросили ненужное нам тряпьё и погнали обоз в Собычин.

— Сколько же там было полицейских? — спросил веснушчатый.

— Черт их знает. Пленный говорил, около восьмидесяти. А правда это или брехня — не знаю. Посчитать не успели. Да это и не так важно. Главное, мы одержали верх…

Прислушиваясь к разговору, я понял, что мне здесь делать нечего. Отпала необходимость беседовать.

Возвращаясь в штаб, я все время думал, что незамысловатый рассказ старшины лучше всякой беседы действует на новичков. На деле осуществляется требование покойного комиссара Руднева, чтобы каждый партизан стал пропагандистом боевых традиций соединения. Как мы еще мало пользуемся этим методом! А в действительности получается, что рассказы ветеранов быстрее доходят до сердец молодых партизан, вызывают у них чувство гордости за соединение и желание самим быть такими, как Руднев, Черемушкин, Чусовитин, Подоляко, Семенистый и другие…

За первую и третью роты мы были спокойны. Народ там проверен в боях и походах. И хотя их ряды пополнились малообстрелянными бойцами из Олевского отряда, но и те уже прижились в ротах, получили боевые навыки. Это дисциплинированные, сплоченные подразделения. Командовали ротами опытные боевые командиры.

Первую роту возглавлял двадцативосьмилетний Степан Дмитриевич Бокарев — горьковчанин, из села Верижки Арзамасского района.

Перед войной Степан Дмитриевич находился на сверхсрочной службе в Красной Армии. С женой и матерью жил в Житомире. Готовился стать отцом. Война перевернула все вверх дном.

Отправив жену и мать в село Буки, расположенное в двадцати пяти километрах от Житомира, Бокарев ушел на фронт. Участвовал в боях. Под Ровно был ранен. Остался на оккупированной территории, а когда поправился, ушел в партизаны и сразу же попал в девятую роту к Бакрадзе. Участвовал во всех боях, проведенных ротой. Храбро действовал при разгроме фашистов под Кодрой Киевской области, на Припяти, в Рассольной Станиславской области, в Карпатах…

В отряд Бокарев пришел рядовым, а из Карпат вернулся командиром взвода. На Полесье его ждала печальная весть о семье. Гитлеровцы пытались вместе с другими жителями выслать в Германию и его жену с маленьким сынишкой Сашей, Узнав об этом, Маша схватила ребенка и в чем была убежала в соседнюю деревню. Фашистские палачи жестоко расправились с мирными крестьянами. Сорок человек расстреляли, а селения Буки, Сычевку и Бучки сожгли. Убили мать и тещу Бокарева.

Горе не сломило Степана Дмитриевича. Он с еще большей яростью уничтожал ненавистных захватчиков. Бойцы любили своего командира, а командование вручило ему роту.

Третьей ротой командовал мой друг Григорий Иванович Дорофеев. Я его хорошо знал. Разведывательная и третья роты в боях почти всегда действовали рядом. Между бойцами этих рот была крепкая боевая дружба.

Однажды мне довелось слышать, как Дорофеев, знакомясь с партизанами третьей роты, рассказывал о себе. Из этого рассказа я и узнал о его жизни.

Родился на Урале. В 1919 году отца замучили белочехи. Голод связал паренька с компанией беспризорников. Шатался голодный, в грязных лохмотьях, ночи коротал в водосточных трубах, в подвалах, на чердаках, в развалинах. Трижды его ловили и направляли в детский дом, но он всякий раз убегал. Потом стал задумываться: куда может завести беспризорщина. Решил покончить с ней. Разыскал младшую сестренку и заявился с ней в детдом. Учился. Стал пионером. Окончил ФЗУ. Все же беспризорщина оставила свой след. Однажды Григорий встретился с бродячей цирковой труппой и пристал к ней. Колесил по стране, был воздушным гимнастом. Но скоро понял, что бродячая жизнь не для него. Ушел из труппы. Обосновался в Ленинграде. Работал, вступил в комсомол. Почувствовал себя человеком. По комсомольской путевке пошел в военное училище. После окончания — служил в Красной Армии. В тридцатых годах уволился.

Где бы ни работал, его всегда увлекал спорт. Наконец ему удалось поступить в Институт физической культуры и спорта имени Лесгафта.

Начавшаяся война вернула Дорофеева в армию. Боевое крещение получил недалеко от Канева. Был помощником начальника разведки дивизии.

Однажды, это было на Днепре 8 августа 1941 года, Григория Ивановича вызвал командир дивизии, указывая на карту, спросил:

— Видишь село Ковалин?

— Вижу.

— Там должен обороняться наш сосед. Езжай, установи с ним связь и договорись о взаимодействии.

Командир дивизии дал подробные указания, рассказал, какую задачу выполняют части их дивизии, и отпустил Дорофеева.

Село Ковалин находилось не очень далеко. Гриша поехал один, без охраны. Не доезжая села, он остановился и стал наблюдать, чтобы не нарваться на гитлеровцев. Присмотревшись, увидел людей в красноармейской форме. Сомнения отпали. Там свои. Когда же Дорофеев смело въехал в Ковалин, его окружили, мигом стащили с лошади и обезоружили. Люди в красноармейской форме оказались переодетыми немцами.

Дорофеева начали допрашивать. Он ничего не отвечал. Тогда его избили, заперли в сарай и выставили часового. Близился вечер, и гитлеровцы решили отложить допрос до утра. Фашистский офицер, коверкая русские слова, так и сказал: «Как говорит русский поговорка — утром будем мудрее вечера». Но операция не удалась.

Каким-то чудом у Гришки не отобрали кривой садовый нож. Ночью Дорофеев продрал соломенную крышу, вылез на сарай и, словно кошка, прыгнул на часового. Перерезал ему горло, схватил автомат и бежал. Свою часть найти не удалось. Начались скитания.

Встретил нескольких товарищей. Много дорог они исколесили, пока напали на след партизанского отряда Ковпака. Так он стал партизаном.

Дорофеева направили в одну из самых боевых рот автоматчиком. Такой уж порядок был заведен в отряде: независимо от званий и рангов новичков посылали в подразделения рядовыми. Испытывали в боях, на что способны, и лишь после этого находили каждому его настоящее дело. Так поступили и с Дорофеевым. В боях Гриша не пасовал, действовал умело и отважно. Скоро ему вручили отделение, а затем он стал заместителем командира третьей, роты. После гибели Карпенко Дорофеев стал командиром роты.

Веселый, жизнерадостный, никогда не унывающий, он даже в бою шуткой подбадривал товарищей. За это люди его любили и готовы были с ним идти, как говорится, в огонь и воду.

Дорофеев был отличным спортсменом и прирожденным комиком. Из бойцов разведывательной и третьей рот и артбатареи он создал группу веселых затейников, плясунов, певцов, музыкантов, акробатов и в перерывах между боями организовывал концерты художественной самодеятельности. Ни одно представление не проходило без участия Дорофеева, Васи Алексеева, Леши Журова, Васи и Миши Деминых, Васи Рюмова, Юлдаша Юлдашева, Димки Качаева… Концерты пользовались большим успехом среди партизан и местных жителей. Мне самому не раз приходилось хохотать до упаду на их представлениях. Ребята в шутку называли группу самодеятельных артистов «обществом веселых чудаков», а Дорофеева — Гришкой-артистом. Каждому из них дали прозвище.

Но находились и такие, кому концерты были не по душе. Один из тех как-то сказал:

— Нашли время веселиться!

Дорофеев серьезно ответил:

— А по-твоему, мы должны плакать? Нет, браток, не выйдет! Пусть фашисты рыдают — их дела горче полыни. Наши же ребята дерутся, как львы! Почему б и не повеселиться после жаркого боя? Веселье силы прибавляет. Не так ли, товарищи?

— Правильно командир говорит! — поддержали бойцы третьей роты.

Третья рота никому ни в чем не уступала. В этом была заслуга и Дорофеева. Подчиненные понимали его с полуслова, приказы выполняли беспрекословно.

Переход на новые штаты требовал от командиров больших усилий и умения. Как говорится, большое дело — хорошая организация. Я же по своей неопытности старался все указания командира выполнить сам. Хватался за одно, другое дело, и все без толку. В этот трудный момент на помощь мне пришел Тоут.

Удивительный и во многом непонятный для меня человек Иосиф Иосифович Тоут. За время военной службы мне пришлось встретиться со многими политработниками и каждый из них оставил свой след в моей памяти.

Первым политруком, с которым свела меня судьба в разведывательной роте сразу же после окончания военного училища, был Петр Николаевич Попов. Прослужив несколько лет старшиной-сверхсрочником, он окончил курсы и получил воинское звание «младший политрук». Это был молодой, напористый политработник с командирскими задатками. Многому я научился у него, делая первые свои шаги на длинном командирском пути.

Заместителем командира полка по политической части в то время был потомственный шахтер Николай Иванович Причинюк, направленный партией в Красную Армию для укрепления кадров армейских политработников. Этот сугубо штатский человек всегда был среди бойцов, проявлял особую заботу О нас — молодых офицерах, и пользовался огромным авторитетом в полку…

Во время войны я узнал полкового комиссара Петрова Николая Петровича — кадрового военного, старого коммуниста, участника гражданской войны; батальонного комиссара Беленького — горячего, беспокойного.

Образцом коммуниста-политработника для меня, как и для многих ковпаковцев, являлся комиссар Руднев Семен Васильевич — человек кристально чистой совести, большой душевной теплоты, умный организатор, пламенный трибун, зажигавший сердца бойцов и вдохновлявший их на подвиги. Преданный делу Коммунистической партии, бесстрашный воин — он был примером для подчиненных. Таким мне видится настоящий комиссар.

Иосиф Иосифович Тоут ни на кого из них не походил. Он появился в нашей партизанской семье как-то незаметно. Человек он тихий, скромный, не любитель длинных речей и громких слов, до поры до времени оставался в тени. Поэтому для многих неожиданностью явилось его назначение политруком девятой роты. И хотя скоро бойцы заговорили о нем как о человеке не из робких, а главное, душевном, я по-прежнему мало с ним сталкивался, мало знал его и, откровенно говоря, разделял недоумение некоторых товарищей по случаю назначения Иосифа Иосифовича замполитом первого полка. Ведь в соединении было много хороших, испытанных в боях политруков, а выбор пал почему-то на новичка — капитана Тоута.

Однако с первых же дней пребывания в полку мое недоумение начало рассеиваться: я стал понимать, что назначение это не случайно. Иосиф Иосифович относился к типу людей, которые все делают обдуманно, без суеты и излишней шумихи. Он не засиживался в штабе, его, невысокого, коренастого со смуглым цыганским лицом, всегда можно было видеть в подразделениях, среди бойцов. Одному он подскажет, как лучше подготовиться к маршу, другому посоветует, как следует себя вести с местными жителями-поляками, третьему — что надо сделать, чтобы лучше выполнить то или иное боевое задание. Поддержит павшего духом, пожурит провинившегося. Да и своим помощникам — политрукам рот, парторгам и комсоргам — не позволял прохлаждаться…

Как-то само собой получалось, что появлялся он именно там, где нуждались в его помощи, совете. Какое-то особое чутье было у него на это.

Видимо, в этом и состоит искусство политработы — быть человеку полезным.

Так получилось и со мной. За повседневными делами и заботой о людях полка Иосиф Иосифович заметил мою растерянность.

— Полк _:— это тебе не рота, не старайся объять необъятное, — посоветовал он. — Задача начальника штаба не самому все делать, а суметь организовать работу штаба, Добиться, чтобы каждый занимался своим делом. К примеру, твой заместитель по разведке старший лейтенант Колесников, мне кажется, толковый парень. Ему можно доверить выполнение любого серьезного задания…

Я слушал замполита, а сам думал: «Совет хороший, но в том-то и вопрос, что именно Колесников во мне вызывал какое-то неопределенное чувство». Он был новым человеком не только в полку, но и в дивизии. Прибыл к нам с группой работников особого отдела. Откровенно говоря, с первого взгляда было видно, что это человек решительный, волевой, смелый. Но кто он? Что собой представляет? Да и почему перешел из особого отдела в разведку? Последнее особенно настораживало. Тогда я еще не знал, что причиной перехода явились личные взаимоотношения Колесникова с непосредственным начальником. Поэтому первое время я к нему относился с недоверием.

Случай заставил меня по-иному взглянуть на помощника по разведке.

Однажды ко мне подошел сияющий Колесников. На нем добротная венгерская шуба нараспашку, венгерское галифе, немецкий френч, огромные, увенчанные шпорами меховые сапоги на молнии, снятые с немецкого летчика, черная кубанка, пересеченная красной лентой. Сбоку на длинном ремне до колен свисал маузер в деревянной колодке.

— Есть одно деликатное дельце. Прошу поручить его выполнение мне. Проверну на все сто, — сказал он, поглаживая свои рыжие усики. Большие темные глаза с надеждой смотрели на меня.

— Какое такое дельце? — спросил я.

— На железной дороге Рава-Русская — Замостье бронепоезд объявился. Заманчиво?

Действительно заманчиво. Решил посоветоваться с командиром полка. Бакрадзе согласился с предложением Колесникова. Выделили для этого разведвзвод сержанта Барсукова, усилили его бронебойками и отделением минеров. Старшим назначили Колесникова. Проводником вызвался идти местный житель села Кособуды пан Янек.

Вечером партизаны выступили на задание.

На исходе были вторые сутки, а от Колесникова не поступило ни одного донесения. Нас охватило беспокойство. Я все это переживал молча. Командир же полка Бакрадзе нервничал, то и дело повторял:

— Скажи, Вано, зачем Юрия молчит?

Однажды ночью меня разбудили громкие голоса. В хату ввалились засыпанные снегом мой ездовой Борисенко и проводник пан Янек. Они, как деревяшками, колотили по полу промерзшими валенками.

— Как дела? — задал я стандартный вопрос.

— Порядок полный, — ответил Борисенко, стараясь дыханием отогреть озябшие руки.

— Все живы?

— Живы. Я же говорю, полный порядок, — он помолчал и добавил: — Кумедия, товарищ майор. Кинулись в одно место, а там уже дивизионные минеры. Перекантовались на другой перегон — натолкнулись на подрывников второго полка. Пришлось сделать крюк километров тридцать…

— Бронепоезд перехватили?

— Нет. Раньше нас это сделали минеры Кульбаки. Но и мы эшелон опрокинули и дрезину прикончили. Двух фашистов приволокли.

— Где старший лейтенант?

— С этим лейтенантом одна кумедия, — мотнул головой Борисенко. — Расправились это мы с эшелоном, сержант Барсуков и говорит: «Надо уходить. Каратели нагрянут непременно». А старший лейтенант не соглашается. «Понаблюдаем, говорит, что они будут делать…» Замаскировались в лесочке, выставили наблюдателей. Ждем. Минут через сорок со стороны Замостья показалась дрезина. «Держите фашистов на мушке, а я пойду встречу их», — сказал Юрий Антонович. Сержант возразил, но старший лейтенант приказал делать то, что он велит. Разведчики и минёры притаились, бронебойщики взяли дрезину на мушку. Помначштаба выскочил на железнодорожную насыпь, выхватил из колодки маузер, заложил руки за спину и медленно направился навстречу дрезине. Фрицы заметили его и сбавили ход. Но потом, видно, приняли Колесникова за своего и смело поехали к опрокинутому эшелону.

Борисенко рассказывал подробно. По всему видно, он симпатизировал Колесникову. Даже по примеру Юрия начал отпускать такие же рыжие усики.

— Как же немцы могли признать старшего лейтенанта за своего, если на нем кубанка с красной лентой? — искренно удивился я.

— Так ведь он кубанку оставил пану Янеку, а у него забрал польскую конфедератку, — ответил Борисенко. — В общем получился винегрет: сапоги и френч немецкие, шпоры русские, шуба и брюки мадьярские, а кепка польская, — Борисенко захихикал, а потом продолжал: — Когда фрицы подъехали ближе, Юрий Антонович выхватил из-за спины маузер да как зашпрехает по-немецки…

— Как ты сказал? По-немецки? — переспросил я ездового.

— Так я ж говорю — по-немецки, — уточнил Борисенко. — Немцы не растерялись, как полоснут из пулемета. Смотрим, старший лейтенант — брык на землю. Ну, думаем, капут. Тут начал действовать Барсуков. Открыли огонь. Нескольких гитлеровцев убили сразу, остальные — наутек. Мы за ними… Ни одного не упустили. Расправились с фашистами и побежали к старшему лейтенанту, а он уже вытащил из-под дрезины двух фашистов и допрашивает…

Слушаю рассказ Борисенко и ничего не понимаю. Чертовщина какая-то. Видимо, он что-то путает или преднамеренно преувеличивает. Откуда Колесников знает немецкий язык? Несколько дней назад, во время боя второго полка за Шевню, к нам перебежал экипаж немецкой бронемашины. В составе экипажа были: француз Мишо Легре — механик из Марселя и два бельгийца. Колесников принимал перебежчиков и, я сам видел, свободно с ними объяснялся по-французски. А теперь выясняется, что он знает и немецкий. Что же он, в конце концов, за человек, этот мой помощник?!

— Где сейчас старший лейтенант? — спросил я ездового.

— В штабе дивизии. С сержантом Барсуковым повел пленных, — ответил Борисенко.

Не дожидаясь возвращения Юрия, я пошел в штаб дивизии. Несмотря на позднее время, в штабе работа шла полным ходом. Василий Александрович Войцехович с помощью переводчика Вальтера Вруна допрашивал пленных. Колесников стоял у двери и оживленно беседовал с маленьким, шустрым человеком в берете, с трехцветными полосками, нашитыми на рукаве. Это был француз Мишо Легре. Он весь сиял. На Колесникова смотрел, как на старого знакомого…

В полк мы возвращались с Юрием. Он подтвердил, что все произошло именно так, как рассказал Борисенко. Как только дрезина с гитлеровцами приблизилась метров на двадцать, он крикнул, что они окружены партизанами, и предложил сдаться. Немецкий пулеметчик выпустил очередь, но промахнулся. Юрий залег между рельсами и первым же выстрелом из маузера уложил пулеметчика.

Колесников рассказывал с веселым задором, жестами показывал, как действовал сам и как вели себя немцы.

Наблюдая за старшим лейтенантом, я все больше убеждался, что он не новичок в партизанских делах»