Возвращение Ленина с компанией

Возвращение Ленина с компанией

Эта комиссия и «исследовала» вопрос о приезде в Россию «полубогов». При паническом отношении к делу Доливо-Добровольского, который был единственной инстанцией в нашем министерстве, занимавшейся эмигрантами, и беспрекословно подписывал все протоколы комиссии, где совдепутаты имели большинство, при совершенно безучастном отношении Милюкова и Нольде, нёсших ответственность за Доливо-Добровольского, абсолютно никакого контроля за въездом в Россию эмигрантов на самом деле не существовало. Не только дефетисты из русских эмигрантов, но и прямые агенты германского Генерального штаба могли при такой постановке дела попасть в Россию, что, не сомневаюсь, и происходило. От более молодых чиновников, подчинённых Доливо-Добровольскому, которые играли чисто исполнительную роль, ему приходилось слышать возмущение таким отношением министерства, совершенно не вязавшимся с предшествующим ригоризмом нашего ведомства к визам эмигрантов, когда по каждому индивидуальному случаю запрашивались наши дипломатические представители на местах. На все эти замечания Доливо-Добровольский испуганно говорил: «Это не я, это революция», и показывал на штемпели Петроградского Совдепа. Потом, после большевистского переворота, когда сам Доливо перешёл к большевикам и они его приняли, он приводил им в качестве свидетельства своих заслуг перед Октябрьской революцией своё либеральное отношение к возвращению эмигрантов, в том числе и большевиков.

Была ли здесь сознательная измена Доливо-Добровольского, родной брат которого, капитан I ранга, служил в Морском генеральном штабе, а потом также перешёл к большевикам и даже принимал участие в переговорах в Брест-Литовске, или просто панический страх за свою карьеру, совершенно очевидно, что если бы на его месте находился человек более самостоятельный, серьёзно относившийся к вопросу о контроле над въезжающими эмигрантами, то он мог бы заставить и высшее начальство вникнуть в это дело.

Конечно, вопрос о Ленине и «запломбированном вагоне» был решён Временным правительством, а не единолично Доливо-Добровольским, но ведь та масса большевиков, которая приехала не с Лениным, а отдельно и которая сыграла такую огромную роль в большевистском перевороте, была пропущена при явном попустительстве Доливо-Добровольского. Милюков и Нольде несут, без сомнения, ответственность за легкомысленное отношение к этому вопросу. Наконец, возвращение Ленина в запломбированном вагоне состоялось в апреле 1917 г., а Милюков ушёл в мае, следовательно, и в этом вопросе на Милюкова как на министра иностранных дел Временного правительства падает прежде всего ответственность за пропуск Ленина с компанией.

Милюков, как известно, ушёл из-за ноты 18 апреля по поводу «общих целей войны» или, конкретнее, из-за Константинополя, но не из-за возвращения Ленина, к чему он отнёсся равнодушно, не придавая этому возвращению, как и большинство Временного правительства, большого значения. Сам Нольде сильно недооценивал роль советовластия при Временном правительстве. В дни кризиса 18–21 апреля, когда я

<…>

нять, что это и есть самая главная часть его дипломатической программы.

Дело закончилось крахом не потому, что Милюков колебался, или же сомневался, или вёл зигзагообразную политику. Наоборот, можно сказать обратное: его политика была слишком прямолинейна. Милюков, человек, вообще говоря, запасливый на всякие неожиданные «повороты», здесь проявил крайний страх в смысле «компрометирования основной позиции» России в глазах союзников. Он не только старался, как я отмечал выше, представить союзникам положение в России в самом розовом свете, не брезгуя для этого прямой фальсификацией донесений с фронта при их профильтровывают через своего секретаря, но и опасался как огня поднятия таких вопросов, как «цели войны», что, по его мнению, должно было возбудить недоверие у союзников.

Напрасно Нератов и в особенности Петряев, занимавший в это время такой боевой пост, как пост начальника Ближневосточного отдела, убеждали Милюкова, что вопрос о целях войны и вопрос о продолжении войны до окончательной победы суть два совершенно разных вопроса. Напрасно, показывая всю предшествующую объёмистую переписку царского правительства о целях войны, они говорили, что доверие союзников от этих переговоров ни в какой мере не страдало. Милюков на это отвечал, что не только союзники, но и мы сами, члены Государственной думы, всё время не верили царскому правительству и опасались сепаратного мира с Германией, что весь дипломатический смысл Февральской революции заключается в «консолидировании», как он выражался, доверия русского общества и союзников по вопросу о войне.

Указывал Милюков и на другое отличие его переговоров от переговоров царского правительства, а именно на их гласность. Царское правительство могло позволить себе роскошь «торговаться» с союзниками, так как знало, что всё это останется в тайниках дипломатических канцелярий и не выплывет наружу в ближайшее время. Между тем, плохо ли, хорошо ли, каждый шаг Временного правительства немедленно становится известным всему миру, и любой намёк на пересмотр целей войны будет сейчас же расценен нашими союзниками и врагами как отказ от возможных приобретений, обещанных России союзниками в ходе столь трудных переговоров. Несомненно, что Милюков ещё более настраивался в указанном духе после чтения всей предшествующей дипломатической переписки. Он буквально «намагничивался» — мне иначе трудно выразить его отношение к этой переписке — усилиями своих предшественников, и ему в особенности хотелось осуществить договор 1915 г. о Константинополе, потому что он знал из лежавших перед ним документов, чего стоило Сазонову разрубить константинопольский узел.

При этом Милюков относился ко всему обещанному союзниками в письменной форме как к уже реально достигнутому и, несомненно, упускал из виду всю ту неустранимую условность, которая присуща всякому политическому акту, касающемуся будущего. Для Нератова и Петряева, бывших его самыми ближайшими помощниками, для них, видевших на своём веку не один десяток неосуществившихся конвенций на будущее время (хотя бы союзная конвенция Болгарии и Сербии 1912 г. об арбитраже русского царя в вопросах, связанных с толкованием этого договора, вызвавшего I Балканскую войну перед мировой войной; упоминаю о ней, потому что она всегда приводилась ими Милюкову в доказательство того, как опасно полагаться на одни только конвенции), вся указанная переписка о целях войны представлялась в совершенно ином свете, и в этом — и только в этом — смысле можно говорить, что политика Милюкова была его личной политикой, а не ведомственной.

Расхождение между Милюковым и его названными официальными советниками заключалось не в том, что первый хотел сохранить всё, что его предшественники выторговали у союзников, а вторые с лёгким сердцем отказывались от этого, а в том, что Нератов и Петряев не придавали чрезмерного значения этим вещественным доказательствам благорасположения союзников. Они считали, что исключительно в зависимости от реальной обстановки, в которой будет кончаться война, Россия получит то, чего желает. При этом её действительные приобретения могут и превысить, и не дойти до пределов, обозначенных в предварительных переговорах. Но ни Милюков, ни Нератов, ни Петряев никто — в нашем ведомстве — не мог учесть то обстоятельство, которое уничтожило всю реальность данных России обещаний, а именно вступления в войну Североамериканских Соединённых Штатов, каковые, не будучи связаны «тайными договорами» своих союзников, отрицали за ними всякую силу. И действительно, множество вопросов впоследствии решилось на самом деле совершенно иначе, чем это предусматривалось ранее. Это обстоятельство — североамериканское вступление в войну, — если бы только Милюкову был дан дар предвидения, устранило бы необходимость его ухода, вообще предотвратило бы первый кризис Временного правительства.

Помимо указанных причин милюковского упрямства по вопросу о целях войны немалое значение имело и то, что Милюков считал себя специалистом по Балканам и мнение Нератова, никуда из Петрограда не выезжавшего, или же Петряева, хотя и знатока Балкан, ему не импонировало. Наоборот, даже в царское время он привык, что по балканским делам советовались с ним, а не ему советовали. Вот почему, такой податливый в делах, например, среднеазиатских и дальневосточных, где он беспрекословно следовал совету своих сотрудников, Милюков не пожелал ни в какой мере и ни в какой форме ставить перед союзниками щекотливый вопрос о Константинополе. Петряев довольно откровенно говорил Милюкову о том шторме, который поднялся вокруг этого вопроса в связи с агитацией в Петроградском Совдепе об аннексиях и контрибуции как о будто бы специфически союзнических целях войны. Затеять длительную дипломатическую переписку, как это потом сделал Терещенко, только следовавший в конце концов советам своих ближайших сотрудников, со стороны Милюкова не значило вовсе отказываться от плодов русской победы, и, как впоследствии выяснилось в связи с перепиской Терещенко, союзники это отлично поняли, как поняли бы они и Милюкова.

Но Милюков сумел сохранить своё упорство как в ведомстве, отклоняя все советы занять более эластичную позицию, так и во Временном правительстве, судя по словам Нольде, считавшего тогда, что Керенского убедил Милюков. А между тем такое упорство и неуступчивость Милюкова в отношении принципов своей политики соединялись (да простится мне это выражение) с ротозейством в отношении к пропуску эмигрантов и пресловутого запломбированного вагона. Милюков недооценивал реальную опасность со стороны крайних прямо дефетистских элементов и переоценивал в вопросе Константинополя важность принципиальной чистоты позиции Временного правительства, и не в том, что касалось продолжения войны до благополучного конца, а в гораздо более отдалённом и теоретическом вопросе о целях войны.

Могу привести один случай, уже вполне из моей юрисконсультской практики при Милюкове, чтобы показать, что Милюков и по вопросам внутренней политики умел проявлять упорство в составе Временного правительства, когда считал это необходимым по принципиальным соображениям. Дело было в самом начале апреля, когда вдруг в крайне спешном порядке на обсуждение Временного правительства был поставлен вопрос об «исключительных положениях и административной высылке». Проект соответственного распоряжения был представлен Керенским. Вопрос этот, имевший отношение к общей, но никак не к внешней политике, однако, основательно взволновал Милюкова, так как там действительно имелись явные следы спешного и даже советского творчества. Всякие гарантии правильного суда или хотя бы надлежаще принятого административного решения о высылке отсутствовали, зато место прокуратуры занимали представители местных Совдепов. Таким образом, советские учреждения вводились в систему государственных.

Нольде, передавший мне эту бумагу, просил меня произвести юридическую экспертизу, при этом в крайне спешном порядке, так как на другой день проект должен был слушаться во Временном правительстве. Я исполнил это и изложил все теневые стороны проекта в записке на имя Милюкова, снабдив её справкой с указанием прежних законов. Нольде, прочтя мою записку, изложенную обычным образом, так, как я всегда писал такие записки в Совет министров, нашёл её «жирондистским документом», который будто бы будет потом фигурировать в архивах революции. Когда я сильно этому удивился, то он мне сказал: «Милюков будет не Милюков, если не провалит проект Керенского». Из этого я заключил, что Милюков уже тогда настроился против Керенского и решил выступить в вопросе, прямо относившемся к ведению Керенского как министра юстиции. Конечно, в качестве члена правительства Милюков имел полное право выступать по общегосударственным вопросам, но, поступая так, то есть не только принимая бой на своей территории, но и давая его на чужой, он должен был ожидать такой же тактики и от своих противников.

Надо сказать, что проект Керенского никуда не годился и, как и следовало ожидать, был провален, причём сам Керенский не только его не поддержал, но признался, что не имел возможности его «проштудировать», и согласился с необходимостью его переработать. Проект этот был отложен так основательно, что уже потом в таком виде совсем не фигурировал. Победа Милюкова оказалась пирровой, и, думаю, если бы Милюков предвидел, что через 10–15 дней последует генеральное сражение между ним и Керенским, он не стал бы раздражать Керенского афронтом в его собственном ведомстве. В конце концов, он мог бы провалить проект, явно несостоятельный, не сам, а через кого-либо из своих единомышленников в правительстве. Прибавлю, что Милюков, по-видимому, был доволен своим выступлением, так как после его ухода из министерства в его папке важнейших бумаг была найдена моя записка об «исключительных положениях и административной высылке» и возвращена мне для хранения в нашей Юрисконсультской части.