Михаил Иванович Терещенко

Михаил Иванович Терещенко

Относительно нового министра знали только то, что министерство иностранных дел было предложено сначала князю Г.Е. Львову, который отказался ввиду недостаточного знания иностранных языков. Что же касается Терещенко, то его лингвистический ценз был вполне удовлетворителен. Правда, кроме этого, он ни с какого бока не был причастен к дипломатии. Светская репутация у Терещенко в петербургском обществе имелась. По выражению Нератова, «он был человеком, в обществе распространённым». Кроме того, он служил некоторое время в конторе императорских театров, и один из наших молодых чиновников, служивший с ним в этом учреждении, был крайне поражён, что Терещенко оказался его начальником. От моих приятелей из министерства финансов, откуда к нам пришёл Терещенко, я знал, что он был очень обходителен и приятен в личных отношениях, но что касается дел, то всегда ошибался в цифрах, говоря о миллионах вместо миллиардов, никак не умея приспособиться к финансам государства, всё же превышавшим его миллионное состояние.

«Миллионер» в качестве одного из столпов революционного правительства — на дипломатическом языке Европы это было самым заурядным явлением и уж во всяком случае плюсом, а не минусом. Надо отдать должное Терещенко: будучи министром финансов, он сам вложил в Заём Свободы, им организованный, пять миллионов рублей, связав таким образом и себя и свою семью с Февральской революцией. Нератов одновременно с неизбежными хлопотами, падавшими на него в качестве управляющего ведомством (он «принимал» на своём веку пятого министра: после Сазонова — Штюрмера, Покровского, Милюкова и теперь Терещенко) и ставшими для него привычными, был озабочен данным ему Терещенко поручением найти заместителя Нольде на посту товарища министра иностранных дел — поручением тем более щекотливым, что этот заместитель Нольде в случае удачи мог оказаться и заместителем Нератова, что многие пророчили Нольде.

Нератов обратился ко мне, как я упоминал выше, с просьбой составить письменную справку о всех специалистах-международниках, которые могли по своему академическому цензу и свойствам характера подойти на пост товарища министра в столь ответственный момент. Нератов хотел найти заместителя Нольде из той же профессиональной среды, которая выдвинула Нольде. При этом Нератов сказал мне, что Терещенко не потерял ещё надежды привлечь Нольде, но что он, Нератов, считает это безнадёжным. Я передал Нератову мой разговор с Нольде, из которого явствовало, что последний имел свой собственный политический план. Дальше Нератов говорил о профессоре С.А. Котляревском: ему был предложен пост товарища министра при Терещенко, но он отказался. О Котляревском я не должен был упоминать в своей справке, так как эта кандидатура уже имелась в виду и ей отдавалось предпочтение перед всеми другими.

В самом деле, встретив в эти дни Котляревского и уговаривая его принять предложение, я выслушал от него весьма странное и весьма непрактичное предложение образовать особое юрисконсультское бюро при МИД, в которое должны были бы войти на равных началах он сам, Мандельштам и я. На это я мог только ответить ему, рассказав все условия работы в нашем ведомстве, где никакой коллектив не мог заменить живого человека.

Составив подробную справку о всех профессорах-международниках со всеми характерными данными и передавая Нератову фантастический проект Котляревского, свидетельствовавший о полном незнании им условий живой практической работы, я спросил его, почему же на этот пост не выдвигается Мандельштам, тем более что его всё это время вызывали из Швейцарии, где он застрял. На это Нератов ответил, что Мандельштам — естественный кандидат, но он настолько равнодушно относится к тому, что делается в России, что своим поведением не заслуживает такого поста. В этом отношении Нератов был прав, так как, несмотря на горячее поздравление Милюкову, посланное Мандельштамом, он с марта до мая не мог приехать из Швейцарии для занятия поста директора Правового департамента. Будь Мандельштам в Петрограде, он безусловно стал бы товарищем министра вместо Нольде. Как я отмечал выше, Мандельштам, не отказываясь от звания директора департамента, так до большевистской революции и не приехал в Россию.

В эти два дня после ухода Милюкова и до вступления в управление ведомством Терещенко князь Л.В. Урусов, товарищ председателя нашего комитета, и я в качестве секретаря дважды справлялись у Петряева об аудиенции у Терещенко по самому острому вопросу. Петряев жаловался, что новый министр ещё не водворился в министерстве и пока ввиду крайне срочной работы принять нас не может. Наконец, нам назначили час в тот самый день, когда Терещенко должен был официально вступить в должность. Однако в 11 час. 30 мин. утра всё ведомство было приглашено в апартаменты министра, и там состоялась наша первая встреча с М.И. Терещенко.

Высокий, с пробором посередине и профилем североамериканского краснокожего индейца, М.И. с несколько смущённой улыбкой стоял, окружённый чиновниками. А.А. Нератов, гораздо более смущённый, чем молодой министр, стал читать по записке свою приветственную речь. Когда раздались привычные слова, то невольно все члены нашего комитета переглянулись между собой, за исключением Петряева, смотревшего в землю. Дело в том, что вся речь Нератова была точным пересказом, конечно, в приемлемых выражениях, всего того, что говорилось на заседании нашего комитета. В сущности, это была сжато, но в то же время полно отредактированная программа внешней политики, которую от лица всего министерства Нератов предлагал новому министру.

Мы ушам своим не верили, так как не ожидали от Нератова столько дипломатической ловкости: наши «кондиции», против которых так восставал Петряев на заседании комитета, теперь в ещё более импозантной форме навязывались члену революционного Временного правительства. Было здесь и другое — «революция сверху» делала ненужной «революцию снизу», чиновничья фронда превращалась, таким образом, в легальный государственный акт. Слова Нератова о «нерасторжимой связи с союзниками» и о «незаключении сепаратного мира с врагом» были покрыты оглушительными аплодисментами, так что не ожидавший этого Терещенко с удивлением смотрел на эту явную демонстрацию. Красный от смущения Нератов закончил свою речь призывом к совместной работе «в духе освободительных традиций русской внешней политики», чем перекидывался мост между Февральской революцией и царской Россией в области дипломатии.

Терещенко начал свою речь намёком на наш комитет, заявив, что ему известны те опасения, которые существуют в ведомстве, но, прибавил он, «если среди вас есть люди, не сочувствующие моим взглядам, то ведь среди вас были и люди, не сочувствовавшие Штюрмеру и всё же остававшиеся на службе». «Я прошу вас во имя России, прежде чем решиться на уход из министерства, присмотреться ко мне и моей работе и судить меня по моим делам, а не по слухам обо мне», — сказал он дальше и подробно остановился на основных тезисах речи Нератова, с которыми он полностью согласился. В частности, относительно союзников и сепаратного мира он прямо сказал, что «мир может быть только общим и спасение России не может быть воздвигнуто на чужой крови».

Если откинуть несколько банальных фиоритур митингового характера, которые были неуместны в данной обстановке, речь Терещенко была ясным и недвусмысленным «да» на речь Нератова. Она давала нам полное удовлетворение и, к нашему удивлению, создавала впечатление предумышленного сговора Петряева, Нератова и Терещенко. Так оно и было, ибо все трое боялись, что уход Милюкова, Нольде и Струве в окраске, которую Нольде и Струве хотели ему придать, может вызвать подражание у одних и брожение у других. С другой стороны, наш комитет с особенным удовлетворением мог констатировать, что благодаря мудрому тактическому шагу Нератова мы были избавлены от «переговоров», которые, несомненно, умалили бы авторитет нового министра.

По окончании этой сцены Терещенко пожелал познакомиться с нашим комитетом, и наш президиум — Петряев, Урусов, Гагарин и я — был ему представлен Петряевым. Терещенко очень мило и предупредительно сказал, что он не только не собирается ни в чём стеснять нашей «самодеятельности», но надеется на поддержку с нашей стороны. Такой приём нашего комитета министром, вызвавший у Петряева восторг своим мирным, если не сказать сердечным, тоном, после общего приёма и речей Терещенко и Нератова сразу же установил отношения между ведомством и новым министром, далеко превосходившие по своей близости отношения с Милюковым. Правда, в то время как Милюков был крупной политической фигурой, всем нам известной пусть не лично, но своей деятельностью, Терещенко был совершенно неизвестным молодым человеком, однако, может быть, именно в силу этого последнего обстоятельства в отношениях с ним должен был царить более простой тон.

С первых же слов стало совершенно ясно, что Терещенко никакой своей «программы» не имеет и, наоборот, готов охотно следовать тому, что мы по обстоятельствам войны считали единственно возможной программой для России. Терещенко капитулировал с первого же дня перед ведомством, и вот почему уход Милюкова не имел никаких неблагоприятных последствий для дипломатической работы нашего ведомства. Слова Милюкова, слышанные мною так недавно с балкона Мариинского дворца о том, что, увидав надписи «Долой Милюкова», наш министр испугался не за себя, а за Россию, не оправдались, и той дипломатической катастрофы, которую он ожидал вследствие своего ухода, не произошло.

Терещенко оказался более гибким, чем Милюков, может быть, потому, что был неизмеримо более мягким человеком. В этот день, когда за чайным столом в приёмной у министра снова собрались все высшие чины, многие из которых вскоре вынуждены были уйти со своих командных мест, и обсуждали уход Милюкова, Нольде и Струве, все единодушно признали, что ушедшие просчитались: Терещенко, по-видимому, собирался вести милюковскую политику, но более гибко и послушно. Доктринёрство милюковской позы по константинопольскому вопросу было налицо, так же как и политический просчёт Струве и неудачный карьеризм Нольде. В лице Терещенко ведомство, как это ни странно, получило «своего» человека во Временном правительстве. Вместе с тем благодаря нератовскому манёвру настроение всего министерства, даже самых ярых милюковцев вроде В.К. Коростовца, секретаря Милюкова, который снова вернулся в канцелярию под начальством Татищева, оказалось наилучшим, и бюрократический механизм заработал с полной исправностью.

То, чего не было в речи Терещенко и о чём все забыли под влиянием более важных вопросов, вроде вопроса о сепаратном мире, — это обещания «сохранить министерство» в том смысле, в каком это понимал Милюков, то есть полной сохранности личного состава ведомства. Правда, не было никаких угроз, что было бы несовместимо с примирительным тоном всей речи Терещенко. Это опущение было сделано сознательно и со стороны Нератова, и со стороны Терещенко. Дело в том, что Терещенко выдал некоторые векселя в смысле личных изменений в ведомстве. О векселях Терещенко знал Нератов, не знал он только одного, что в этих векселях имелось и имя Нератова как слишком уж типичного «царского бюрократа». Каким образом Нератов усидел, я расскажу ниже, теперь же закончу то, о чём наиболее беспокоились в министерстве после водворения нового министра, а именно о назначении заместителя Нольде, так как если бы это оказалось совершенно новое лицо с такими же новыми приёмами, то само министерство и вся его политика приняли бы новый вид или же мы вступили бы в полосу серьёзных испытаний.

Моя справка лежала у Нератова. Дня через два после прихода Терещенко, когда мне пришлось быть по очередному делу у Нератова, он спросил меня, не могу ли я дополнить справку ещё другими лицами, так как все те, которых я изобразил в записке, после доклада Временному правительству и окончательного отказа Котляревского стать заместителем Нольде в МИД оказались забракованными по разным причинам. Временное правительство забраковало и Мандельштама, хотя он тоже значился в записке и за него особенно ходатайствовал Петряев. Причиной явилось, как я слышал, слишком горячее приветствие Милюкову и слишком холодное отношение затем к своему делу. Но если Мандельштам и не был повышен, то не был он и лишён своего звания, несмотря на то, что и на новый призыв Терещенко он не приехал. Довольно яркий, казалось бы, пример нарушения служебной дисциплины остался безнаказанным.

В ответ на мой отказ назвать новых кандидатов на пост товарища министра Нератов сказал мне с улыбкой: «Тем хуже для вас, так как у вас будет некомпетентный начальник и вам придётся нести единолично обязанности юрисконсульта». Я спросил, скорее из вежливости, о моём прямом начальнике Мандельштаме и получил стереотипный ответ: «Мы ему послали телеграмму». Через несколько дней после этого на место Нольде был назначен Александр Михайлович Петряев. Назначение это, первое при Терещенко, было соответствующим образом представлено широкой публике. В биографической газетной заметке указывалось на «демократическое» происхождение Петряева, его отдалённость от придворных интриг, его знания, работоспособность и т.д. Не лишено значения, что впервые «демократическое» происхождение становилось положительным, достойным газетной рекламы качеством. Но гораздо интереснее было то, что именно председатель нашего комитета служащих становился прямым начальством над всем личным составом министерства, так как заведование кадрами служащих входило в компетенцию второго товарища министра.

Думаю, что помимо всех объективных заслуг Петряева и пресловутого «демократического происхождения» одной из главных причин была именно его популярность среди служащих. Это, возможно, была и награда Петряеву за умелую ликвидацию грозившего принять серьёзную форму личного конфликта между Терещенко и ведомством в связи с уходом Милюкова, Нольде и Струве. В самом деле, без того, что можно было бы назвать, с милюковской точки зрения, «предательством» Петряева в отношении комитета и что в действительности было единственным достойным выходом из положения, уход Милюкова никогда не прошёл бы так бесследно. Терещенко был обязан Петряеву. Как далеко зашёл их предварительный сговор и обещал ли Терещенко Петряеву с самого начала пост товарища министра, я не знаю, но думаю, что этого не было, так как мне известно, что Терещенко несколько раз до назначения Петряева пытался склонить Нольде взять обратно свою отставку.