Вехи «ликвидации» Царства Польского

Вехи «ликвидации» Царства Польского

В русско-польской комиссии под председательством А.Р. Ледницкого после описанного мною торжественного открытия работа пошла полным ходом. Официально поставленный вопрос «ликвидации» занятого неприятелем Царства Польского не мог, естественно, быть перенесён в плоскость практических решений. Можно было, очевидно, только наметить основные вехи для решения польского вопроса, оставляя осуществление конкретных мер до окончания войны или во всяком случае до освобождения Царства Польского от неприятеля. Это обстоятельство не могло не охлаждать рвения комиссии, тем более что ход событий в России всё время невольно отвлекал внимание и самих поляков, и в особенности нас, русских, от польского вопроса к русскому. С другой стороны, некоторая нереальность в польских делах давала полякам возможность требовать большего, чем то, на что они имели право по актам 15 и 16 марта 1917 г.

Дело в том, что проявление иногда необходимой твёрдости в соблюдении, например, этнографического принципа при определении границ будущей Польши с русской стороны психологически всегда производило неблагоприятное впечатление, так как спорные области надо было ещё отвоевать у противника. Делёж шкуры ещё не убитого медведя, если бы он вёлся слишком азартно с обеих сторон, мог бы рассорить охотников, и эта психологическая сторона дела невольно отражалась на ходе работ комиссии. Русской части комиссии выпадала трудная доля защищать интересы России, никогда по самым существенным вопросам не выходя из пределов самого примирительного тона. Ниже я укажу, как в период управления министерством иностранных дел Терещенко из этого вырастали крайне тягостные инциденты.

В самом начале заседаний комиссии Ледницкого с обеих сторон чувствовались полная готовность и желание вести дело с наименьшими трениями. Поляки понимали, что Февральская революция давала им то, чего никакое царское правительство до сих пор не могло обещать. Это обстоятельство в сочетании с внутренними разногласиями среди отдельных польских течений, в особенности находившихся за границей, заставляло их быть в высшей степени предупредительными и во всяком случае никак не рвать с Временным правительством и русской ориентацией. Особенную предупредительность в отношении русских членов комиссии проявляли сам Ледницкий, архиепископ Могилёвский барон Ропп, епископ Цепляк, бывший член Государственной думы Грабский.

Вместе с тем, однако, некоторые предложения польских делегатов вызывали недоумение и доказывали отсутствие практического понимания государственных вопросов. В качестве наиболее яркого примера приведу предложение Грабского, поддержанное другими поляками, о том, чтобы все дела, касающиеся Царства Польского или его уроженцев, решавшиеся по принадлежности различными нашими ведомствами, были сосредоточены в особом здании и до образования польского правительства на польской территории лежали в специально для этого выстроенном складе. На недоумённое замечание русских делегатов, что тогда эти изъятые из русских учреждений дела будут долгое время оставаться без движения, поляки отвечали, что дела «могут подождать», а что самое главное — «принцип», что образование Польши требует предварительных действий самого радикального характера.

Поднялись весьма пикантные прения, в которых представители отдельных ведомств стали разъяснять польским членам комиссии, какие неприятности могут получиться из-за этого для самих же заинтересованных поляков, которые не смогут ни жениться, ни получать наследство, ни вести какие бы то ни было дела до момента образования независимой Польши. В конце концов нелепость предложения Грабского стала ясна ему самому, и он снял его с обсуждения, но то обстоятельство, что такой вопрос мог пространно обсуждаться, а такое предложение могло быть сделано, и при этом не в виде импровизации, а поставлено в повестку дня Ледницким, говорило о неподготовленности поляков к практическому ведению государственных дел. Долгое время спустя после неудачного выступления Грабского русские делегаты вспоминали его предложение при каждом новом проявлении польской незрелости.

Делаю, однако, оговорку: если светская часть польской делегации поражала иногда своей непрактичностью, то, наоборот, представители польского духовенства — барон Ропп и епископ Цепляк — не только никогда не делали бесполезных выступлений, но, напротив, изумляли русскую часть комиссии своим практицизмом и основательным знакомством с каждым вопросом. Можно смело сказать, в особенности про барона Роппа, что он был истинным вождём поляков в комиссии Ледницкого, и не только в вопросах религиозных, что было бы вполне естественным, но и в чисто государственных делах. Поляки сами этого не скрывали. Ледницкий по каждому вопросу спрашивал мнение Роппа и Цепляка, и всегда для польской части комиссии оно считалось решающим. И тот и другой иерарх держались очень тактично и в каждом самом незначительном выступлении старались облечь свои предложения и мнения в приятную для русских форму. Это смягчающее влияние было, несомненно, очень благотворно, так как иногда польские делегаты не могли удержаться в рамках должного примирительного тона.

Отмечу здесь, что с русской стороны никаких духовных лиц не было, и по всем религиозным вопросам представителями Временного правительства выступали сначала почти исключительно профессор С.А. Котляревский, а затем А.В. Карташов. Это обстоятельство — отсутствие русских духовных лиц — невольно поднимало ещё больше престиж двух польских иерархов.

В то же время с истинно дипломатическим искусством и Ропп и Цепляк, при всей их внешней любезности и утончённой вежливости, поднимали проблемы крайне острого свойства — о костелах, обращённых в православные храмы после восстания 1863 г., о конфискованных тогда же монастырских имуществах, о польских святынях, увезённых в Россию, и т.п. При этом оба они не ставили вопросы в принципиально-абстрактной форме, а, наоборот, старались избегать такой их постановки, понимая, что русские члены комиссии не могли идти на полную реставрацию даже в пределах до 1863 г. Они, часто даже без предварительного включения в повестку, внезапно заводили речь о такой-то православной церкви, указывая на её древнекатолическое происхождение и требуя немедленного её возвращения католикам, или о таких-то католических святынях, находящихся там-то, или о тех или иных монастырских угодьях, рассказывая историю их захвата. Всё это застигало врасплох и Котляревского и Карташова, они не могли по незнанию дать ответа, а поляки ловили каждое их слово и заносили в протокол, истолковывая его как принципиальное согласие русских делегатов на то или иное требование. Внося затем от имени комиссии представления во Временное правительство, они подчёркивали согласие на это русских делегатов.

Такая частичная реставрация Польши не давала Временному правительству возможности развернуть прения по польскому вопросу в полном объёме, и поляки, таким образом, шаг за шагом вырывали отдельные уступки, которые в совокупности представляли собой весьма внушительную величину. Временное правительство ввиду военной обстановки не желало раздражать поляков неуступчивостью, рассчитывая отдельные оплошности исправить впоследствии, при рассмотрении польского вопроса в будущем Учредительном собрании.

Конечно, если бы вся остальная часть польской делегации играла всегда и во всём роль статистов при этих незаурядных дипломатах — католических иерархах, то поляки имели бы бесспорный перевес, но, при всём уважении к ним остальных делегатов-поляков, светская часть польской делегации любила выступать не без ораторского таланта на общие темы и поднимать вопросы, которые по акту 15 марта не могли быть разрешены даже Временным правительством, а только русским Учредительным собранием. В этих выступлениях они раскрывали свои карты в понимании, например, такого первостепенной важности вопроса, как этнографический принцип при размежевании Польши и России. Как я расскажу ниже, в связи с вопросом о Холмской губернии поляки старались на самом деле подменить этот этнографический принцип понятием Царства Польского, то есть Венским трактатом 1815 г., что значило включение в состав Польши и Гродненской и Сувалкской губерний с литовцами, и Холмской губернии с её смешанным православно-католическим населением.

Вопрос о литовцах и о Литве в период Милюкова не обсуждался в комиссии — он был поднят уже при Терещенко, но вопрос о Холмской губернии возник в самом начале работы комиссии, то есть ещё при Милюкове, и явился первым серьёзным испытанием русско-польских отношений в этот период.

Когда впервые этот вопрос был поставлен на очередь, то я в особой записке на имя Милюкова решительно воспротивился его обсуждению в комиссии Ледницкого по «некомпетентности» комиссии. Исходя из воззвания Временного правительства к полякам от 15 марта, где говорилось о том, что вопрос о границах между Польшей и Россией должен будет решаться на основании этнографического начала учредительными собраниями обоих государств, я считал невозможным предвосхищать решение этих собраний, а «подготовительные работы» полагал неуместными ввиду военно-стратегической обстановки, а именно оккупации Царства Польского австро-германскими войсками. Предчувствуя острое столкновение между польскими и русскими членами комиссии, я считал этот спор и юридически и дипломатически совершенно ненужным. На мою записку последовало одобрение Милюкова, не говоря уже об одобрении Нератова и Нольде. Действительно, Милюков употребил своё влияние, чтобы предупредить постановку такого щекотливого вопроса на очередь. Повестка была изменена, но против зачёркнутого вопроса о Холмской губернии было поставлено «отсрочивается». Когда я обратился за разъяснениями к Милюкову, тот мне ответил, что это только вежливая формула снятия вопроса.

Однако, как этого и нужно было ожидать, эта «отсрочка» и стала той лазейкой, которой поляки воспользовались. Были мобилизованы зарубежные польские круги, которые подняли вопрос в печати, и Ледницкий с ворохом газетных вырезок приехал к Милюкову, говоря, что «замалчивание» произведёт самое тягостное впечатление на всех друзей новой революционной России. На заявление Милюкова о юридической невозможности решения проблемы до созыва Учредительного собрания Ледницкий ответил, что поскольку решение зависит в конечном счёте даже не от русского Временного правительства, а от исхода войны, то соображения комиссии явятся лишь «вехами» на этом пути. Конечно, Милюков не мог сказать Ледницкому всего, что я изложил в моей записке. Он ответил, что «подумает». Ледницкий довольно решительно заявил, что поляки придают этому вопросу самое серьёзное значение и что он не ручается за успех работ комиссии, если подобные вопросы будут по распоряжению свыше изыматься из обсуждения.

Довольно ловко Ледницкий напомнил крайне неприятную для Милюкова в его теперешнем положении картину прохождения закона о западных земствах и самоуправлении в Царстве Польском в 1910 г., когда Холмская губерния была выделена из Царства Польского. Этот визит Ледницкого привёл к тому, что через несколько дней Милюков уступил. Он сам чувствовал себя сконфуженным, так как постановка этого вопроса в комиссии не соответствовала ни акту 15 марта — общей декларации Временного правительства по польскому вопросу, ни акту 16 марта 1917 г. об учреждении комиссии Ледницкого. Ни в одном из пунктов, составлявших компетенцию комиссии, не говорилось об определении будущих русско-польских границ, а перечень вопросов, подлежавших ведению комиссии, был составлен в таких точных выражениях, что не допускал расширительного толкования.

Однако, раз Милюков выразил согласие и вопрос стал обсуждаться в комиссии, надо было приложить все старания к его надлежащему решению. Для этого я сговорился с С.А. Котляревским, и с русской стороны нам было поручено вести это дело. Так как весь вопрос был затеян поляками и заключался в том, чтобы, придерживаясь текста Венского трактата 1815 г., включить Холмскую губернию обратно в Царство Польское, то есть теперь уже в будущую независимую Польшу, то, естественно, надо было прежде всего дать полякам выговориться.

Они сделали это с соответствующей помпой, разразившись рядом речей, подкреплённых аргументами международно-правового, конституционного и статистического характера. Не были оставлены без внимания также религиозный и финансово-экономический аспекты. Широкий фронт нападения основывался главным образом на психологической стороне, а именно, что выделение Холмской губернии есть акт Столыпина, продиктованный исключительно шовинистическими мотивами самого низкопробного свойства, и не может же революционная и демократическая Россия продолжать политику Столыпина! Все остальные аргументы, несмотря на их разнообразие и красочность, являлись второстепенными, при этом далеко не бесспорными, что чувствовали и сами поляки. Любопытно, что именно в этом психологическом наступлении поляки уже в сентябре 1917 г. имели успех, оказавшийся, впрочем, эфемерным.

Что касается вспомогательных аргументов, то к ним относился прежде всего анализ Венского трактата 1815 г., который сделал Грабский. По мнению Грабского, определяя границы Царства Польского, Венский трактат будто бы возлагал на русское правительство сохранение незыблемыми внутренних границ Царства Польского по отношению к России. Поэтому выделение Холмской губернии из состава Царства Польского являлось будто бы нарушением Венского трактата. Тезис Грабского в применении к границам Царства Польского являлся перефразировкой известного польского тезиса, по которому конституция Польши, дарованная Александром I, находилась под защитой Венского акта, и Наполеон III, заступаясь в 1863 г. за поляков, тоже пытался обосновать своё вмешательство Венским трактатом 1815 г. Выслушав все польские речи, я подробно ответил Грабскому на том же заседании и привёл особые декларации русских, австрийских и прусских делегатов на Венском конгрессе о том, что все вопросы о конституционном устройстве отдельных частей Польши, отходивших к России, Австрии и Пруссии, вместе с вопросами их административного управления всецело подлежат ведению соответствующих государств и не могут быть предметом чьего бы то ни было вмешательства. Эти запротоколированные на Венском конгрессе декларации трёх государств явились в своё время юридическим оправданием для всех тех изменений, которые были произведены Россией после 1830 и 1863 гг. в управлении Царством Польским. В частности, я сослался на уничтожение таможенной границы между Россией и Царством Польским в 1850 г. Если согласиться с тезисом Грабского, то пришлось бы говорить о незаконности с международно-правовой точки зрения не действий России в период 1815–1914 гг., формально основанных на Венском трактате, а самого Венского трактата 1815 г., участники которого сами в своих дипломатических донесениях признавали раздел Польши «противоречащим началам публичного права». Но это была бы область не международного права, а международной морали. Вот почему я предложил оставить в стороне Венский трактат и перейти к актам Временного правительства 15 и 16 марта.

С.А. Котляревский, со своей стороны, поддержал меня всецело в вопросе о Венском трактате и дополнил ссылками на прения в 1910 г. в Государственной думе, где поляки также приводили этот трактат, и совершенно безуспешно. Наше решительное выступление, Котляревского и моё, произвело должное впечатление на Грабского, который впоследствии оставил Венский трактат в покое, хотя некоторые его коллеги, вроде, например, Шебеко, продолжали им ещё довольно долго оперировать, правда, встречая с нашей, русской, стороны решительный отпор.

Оставались статистические данные, представленные поляками и доказывавшие, что, за исключением небольших островков, в Холмской губернии основное население — поляки-католики. Явно раздутые цифры сразу же отшатнули всю русскую делегацию, но по тактическим соображениям было решено их «проверить». Здесь мы поляков и поддели. Если бы вопрос стоял в плоскости международного права, то есть Венского акта 1815 г., или исключительно политико-психологической стороны выделения Холмской губернии в 1910 г., то, будучи формально неправы, поляки вообще могли рассчитывать на симпатии русских делегатов, так как никто из них, очевидно, не сочувствовал разделу Польши или политике Столыпина в польском вопросе. Но в области цифр, проверить которые было нетрудно, их дело могло быть только проиграно. Перейдя на статистические данные, то есть становясь на этнографический принцип, поляки не могли уже отстаивать целостность Холмской губернии и требовать включения её en bloc[50] в Польшу; мало того, статистика Холмской губернии, приводимая поляками, давала нам возможность поднять в нужную минуту и литовский вопрос.

Вот почему на этот аргумент представитель министерства внутренних дел ответил предложением проверки, в чём поляки, конечно, не могли отказать. Статистический метод был, по существу, единственным методом для решения всех вопросов русско-польского разграничения, но поляки выдвинули его только в качестве субсидиарного аргумента, и потом, когда в министерстве внутренних дел этим вопросом занялись основательным образом, они были очень смущены таким оборотом дела.

Помимо вышеуказанных подкреплений польского предложения о Холмской губернии были развиты и финансово-экономические соображения, вынуждавшие решить вопрос в смысле включения в состав Польши этой отделённой от неё части. По этому поводу представитель министерства финансов, товарищ министра Шателен, ядовито заметил, что вообще, если смотреть с экономической точки зрения, то Польше не следует вовсе отделяться от России. Эта экономическая сторона вопроса в дальнейшем играла малую роль.

Заканчивая заседание, Ледницкий в длинной речи ещё раз собрал все многочисленные пункты польского предложения, причём по поводу речи Грабского о Венском трактате сказал, что этот вопрос следует отложить как «спорный». Он посмотрел на меня и спросил: «Вы согласны, не правда ли?» Я ответил, что могу согласиться со «спорностью» положений Грабского о «незыблемости» внутренних границ Царства Польского только в том случае, если такая «незыблемость» будет признана за внешними границами Царства по Венскому трактату. Ледницкий даже привстал, ошеломлённый моими словами, и попросил меня объяснить, что я хочу сказать. Мне пришлось поставить точки над i и показать комиссии всю опасность оперирования с Венским актом 1815 г., который, устанавливая границы Царства Польского по отношению к России, в то же время очерчивал те границы Царства Польского, которые являлись нашей границей с Германией и Австро-Венгрией до 1914 г., то есть были следствием последнего окончательного раздела Польши. Тут же я заявил, что Венский акт, по моему мнению, уничтожен уже воззванием вел. кн. Николая Николаевича к полякам 1 августа 1914 г., не говоря уже о провозглашении Временным правительством независимости Польши в воззвании 15 марта 1917 г., и что становиться на почву Венского трактата я не могу, так как в качестве представителя министерства иностранных дел не могу держаться иных взглядов, чем моё правительство. Между Ледницким, Роппом и Грабским произошёл краткий разговор, и Ледницкий сказал, что упоминание Венского трактата имело, видите ли, «примерный» характер и что поляки, конечно, ни одной секунды не стоят на точке зрения этого акта. После этого Ледницкий стал уже развивать другие положения.

По окончании заседания Котляревский, у которого было какое-то дело в нашем министерстве, пошёл вместе со мной, и мы обсуждали первую серьёзную русско-польскую ошибку, жалея, что Милюков не сумел предупредить постановку вопроса о Холмской губернии. Сама по себе полемика с её неизбежным азартом по такому ещё столь недавно волновавшему обе стороны вопросу создавала, вопреки желанию обеих сторон, атмосферу недоверия, столь типичную для русско-польских отношений в XIX в. Несмотря на всю грандиозность перемен в России, прошлое снова врывалось в их отношения, грозя без всякой надобности уничтожить прекрасное впечатление, произведённое началом новой политики Временного правительства в польском вопросе. Уже в нашем министерстве Котляревский условился со мной и на будущее относительно злополучного холмского вопроса.

На следующем заседании, через неделю, вопрос о Холмской губернии принял более спокойный характер, так как поляки «проверяли» проверку их цифр, произведённую в министерстве внутренних дел. Шёл спор о статистических данных, и выяснилась, как и следовало ожидать, фальсификация польских данных. Поляки упирались и всё оспаривали, ссылались на статистические таблицы, которых с собой не захватили, довольно бесцеремонно старались опорочить данные русской государственной статистики, но в подкрепление не могли привести сколько-нибудь убедительного материала. Наконец, Ледницкий потерял терпение и, видя невозможность отстоять прежние польские таблицы, предложил отложить вопрос до следующего заседания, когда поляки должны были доставить те источники, на которые ссылались. После этого перешли к другим, менее животрепещущим вопросам. На следующем заседании холмский вопрос не поднимался, а потом наступил перерыв заседаний, во время которого произошёл первый кризис Временного правительства, вызвавший уход Милюкова.