Переворот, заставший всех врасплох

Переворот, заставший всех врасплох

Переходя к главному вопросу того времени, которое предшествовало октябрьскому перевороту, — к вопросу о том, насколько главные действующие лица предчувствовали надвигающуюся грозу, остановлюсь прежде всего на М.И. Терещенко, министре иностранных дел и участнике пятичленной Директории.

22 октября вечером я случайно встретил на улице профессора С.А. Котляревского, принимавшего столь деятельное участие во Временном правительстве. Мы зашли с ним в кондитерскую Филиппова на Невском и пили чай, обмениваясь впечатлениями о явно сгущавшихся тучах, главным образом из-за злополучного вопроса о выводе Петроградского гарнизона из столицы. Котляревский передавал мне последние новости и рассказывал, кто как смотрит на положение вещей. Говоря о Терещенко, он назвал его «неисправимым оптимистом». Последний, несмотря ни на что, утверждал, что все страхи преувеличены, никакой непосредственной опасности для Временного правительства нет и т.д. Котляревский, который с проницательностью, делающей ему честь, смотрел тогда на положение правительства крайне пессимистично, приписывал весь этот оптимизм молодости Терещенко, так как считал, что объективных данных для оптимизма не было. Вышло так, что это оказалась моя последняя встреча с Котляревским. Дальше наши пути разошлись, и эта встреча была, пожалуй, самым ярким предчувствием неизбежности конца, которое я тогда видел.

Терещенко действительно был оптимистом — он не только готовился к переезду всего ведомства в Москву, но и не спешил с этим. Думаю, его гораздо больше волновало предложение сепаратного мира со стороны Австро-Венгрии, о котором он серьёзно совещался с Нератовым и Петряевым, не для того чтобы на него согласиться, но для того чтобы ловким манёвром окончательно рассорить Австро-Венгрию с Германией. Подписанные Терещенко и составленные Муравьёвым осведомительные циркулярные телеграммы нашим послам и посланникам за границей о внутреннем положении звучали так же оптимистично, как и накануне корниловского выступления. Не только ничто в поведении Терещенко не предвещало близости катастрофы, но его самоуверенность, как видно из отмеченной встречи с Котляревским, поражала посторонних, поражала и его собственное ведомство. Не думаю, чтобы здесь была намеренная поза, нет, это действительно был искренний оптимизм Терещенко, «здорового молодого человека», как раздражённо выразился о нём А.А. Доливо-Добровольский, который тогда не был ни молод, ни достаточно здоров и страшно нервничал.

Была и другая черта Терещенко, которая поддерживала его природную склонность к оптимизму: помимо того что он был покладистым министром и элегантным денди, он, несомненно, был молодым человеком с большим самомнением. В.К. Коростовец, ездивший с Терещенко и неизбежным спутником того, Муравьёвым, в Ставку незадолго до октябрьского переворота, рассказывал мне, что Терещенко разговаривал с солдатами как государь, спрашивая, «участвовал ли он в сражениях», «был ли ранен», «какие имеет награды», и после этих классических вопросов заявил Муравьёву и Коростовцу, что его «популярность в войсках» очень велика. Когда на обратном пути министерский вагон был осаждён солдатами, уходившими с фронта, и когда, несмотря на предосторожности проводника и «популярность» Терещенко, стёкла на вагонной площадке оказались выбитыми, а самому Терещенко со спутниками пришлось спрятаться в купе, то Терещенко мрачно сидел запершись до самого Петрограда. Он, несомненно, не подозревал о столь близкой катастрофе или ничем не выявлял своих предчувствий.

Настроение вообще в нашем ведомстве было угнетённое, так как по городу носились разные слухи, но никаких признаков тревоги не было и в широких обывательских кругах. Я знаю, например, такие случаи: одна моя родственница, у которой муж и два сына служили в Петрограде, занимая видные места при Временном правительстве, уехала 23 октября в Екатеринослав на три дня и вернулась в Петроград через пять лет. Другой случай — с одним моим сослуживцем, семья которого продала дом в Петрограде и получила за него 500 тыс. руб. 24 октября, не успев положить в этот день деньги в банк, и благодаря этому случайному обстоятельству спаслась эта крупная по тем временам сумма.

Октябрьский переворот застал Петроград врасплох, правительственный и обывательский одинаково. Никакой предоктябрьской паники совершенно не было, и это было удивительно, так как симптомов для тревоги было сколько угодно. Все знали, что Петроградский гарнизон не желает уходить, знали, что и Съезд Советов настроен недоброжелательно к Временному правительству.

У меня лично это историческое событие — падение Временного правительства — совпало, как я говорил выше, с заседанием Высшего призового суда в Петрограде, назначенным на 26 октября 1917 г. Для этого заседания мне надо было быть в форме, то есть в мундире, которого у меня не было, так как в нашем министерстве форма не признавалась, а для прочих торжественных случаев, даже для дипломатических раутов в посольствах, фрак отлично заменял форму. Между тем Стеблин-Каменский, которого я спросил по телефону, в каком виде я должен был быть в этом торжественном судилище, где сенаторы, адмиралы и Центрофлот должны были заседать вместе, сказал мне, что я должен быть в мундире.

За несколько дней до переворота вышло моё назначение на должность V класса по Правовому департаменту на правах вице-директора, пришлось заказать мундир, который и оказался готовым 24 октября. Мундир с золотым шитьём старого царского образца (форма не была отменена Временным правительством) явился у меня символом октябрьского переворота, так как я, тщательно скрыв его под английским пальто защитного цвета, всё же надел его 26 октября, явившись на заседание суда в форме. Это был единственный раз, когда я надел форму, — на другой день после ареста Временного правительства, когда этот вид одежды представлял криминал и таил прямую опасность для носившего. Я никогда не мог предполагать, что, надевая этот мундир, я буду чувствовать всю одиозность чиновника, правительство которого находится в Петропавловской крепости и который сам своим видом являет истерический анахронизм.

Конечно, зная о происшедшем, я уже нисколько не готовился к роли докладчика в призовом суде и 25 октября, зная о положении вещей, не просматривал дела, так как мне было сообщено, что в этом суде мы не будем заниматься призовыми делами. Но, снёсшись по телефону со Стеблиным-Каменским ещё 25 октября, мы решили во что бы то ни стало быть на заседании суда. Стеблин-Каменский как прокурор суда заявил мне, что дел в этом заседании быть не может, так как всё здание морского министерства в настоящий момент — военный лагерь. Наше заседание происходило на большой лестнице морского министерства, где в назначенный час (1 час дня) собрались судьи и в несколько минут решили, что заседание суда не может состояться, ибо мы не знаем, от чьего имени судить. От имени Временного правительства, как было до сих пор, очевидно, нельзя было, так как оно сидело в Петропавловской крепости, а от имени нового правительства — единодушно решили, что не будем. Ввиду этого заседание Высшего призового суда было отсрочено sine die[71]. Так оно впоследствии никогда и не состоялось, но отрицательным решением в отношении нового «рабоче-крестьянского правительства» я вынужден был определить свою принципиальную позицию за сутки до решения ведомства и Союза союзов.

Для меня лично саботаж начался уже 26 октября 1917 г. После этого мимолётного заседания, сознавая всё значение переворота в смысле необходимости соответственных предосторожностей, я пошёл не к себе домой, а в пустовавшую тогда квартиру моего родственника П.П. Гронского на Шпалерной улице. Из моей каменноостровской квартиры я перевёз два чемодана с необходимыми вещами. Две квартиры мне казались надёжнее одной, и по всему предшествующему я знал, что мне не избежать известной роли в министерстве, которая могла закончиться плохо, если бы я продолжал жить в прежнем месте. Поступал я так «на всякий случай», не отдавая себе отчёта в том, что пассивным к наступающим событиям я не останусь. Для этого у меня были следующие данные.

Если Терещенко с полной беспечностью мог рассылать телеграммы по всему свету нашим заграничным представителям о том, что «в Петрограде всё спокойно», то такой наивный оптимизм не разделялся нашим комитетом и даже Союзом союзов всех ведомств. Последнее время, уже в октябре, я стал, наконец, ходить в этот самый Союз союзов, хотя до решительного дня 27 октября там ничего особенного не произошло.