Словарь Ленина

Словарь Ленина

1

Каждая речевая конструкция имеет свои внутренние законы, которые определяются ее назначением; слово, в зависимости от того, какая задача на него возлагается, бывает выдвинуто то одной, то другой стороной.

Ораторская речь, имеющая цель — убедить — подчеркивает в слове его влияющую, эмоциональную сторону. Здесь играет свою роль момент произнесения; огромное значение интонации; слова могут быть вышибленными из их значения той или иной интонацией[52]. Здесь важно общее значение фразы помимо отдельных слов; это общее значение может, наконец, так деформировать значение отдельных слов, что даст одну видимость «значения», — и все-таки может влиять на слушателей и читателей, потому что останется чисто словесный, отъединенный от вещей план (а мы видели, как это много, — хотя бы на элементе лексической окраски). Фраза может стать сгустком, который ценен сам по себе, — своей «словесной» и эмоциональной силой.

Далее, — для того, чтобы убедить, — нужны сглаженные слова; такие слова имеют большую эмоциональную убедительность. Ведь когда слово сглаживается, — это значит, что оно имеет настолько широкий лексический объем, что в каждом конкретном случае оно уже более не имеет «своего», специфического значения, — но является как бы названием всего лексического объема, своим собственным названием.

Оно совершенно отвыкается от конкретности, но в нем остается клубок ассоциаций, очень эмоциональный, хотя и спутанный; чем больше захватано такое слово, тем больше в нем эмоциональных оттенков, — помимо конкретного значения. Так рождается речь, построенная на «фразе»: «слова, слова, слова».

Как убеждающая — такая речь может быть сильна; она создала сильную традицию. Это — собственно главный тип ораторской речи; и во многом с нею совпадает тип газетной статьи, — цель которой «убеждение» или «освещение факта». У газетной статьи — свои традиции; здесь должны быть приняты во внимание фельетоны и хроникерская заметка, которые во многом влияют на стиль любой «освещающей» статьи. Но общее основное задание сближает такой тип статьи с ораторской убеждающей речью. Ведь здесь важно не сказать о факте (это задача информационной статьи), — здесь важно осветить факт. Поэтому название, конкретное вышелушивание факта, вещи из слова здесь не нужно. Здесь нужно сопоставить факты с другими, вдвинуть их в известный ряд, — и ключом к такому ряду может быть слово, отсюда искусство «уклончивой фразы», дающей значение в словесном плане, непереводимое на вещный; отсюда — обильные цитаты, как готовый, словесный материал, имеющий уже свою окраску; цитата в статье обычно служит окрашенным трамплином для перехода к настоящему моменту, к разбираемому факту, — и словесное действие трамплина сохраняется и помимо самого перехода. И противоположным типом является речь разубеждающая, дающая новое освещение. Здесь самым сильным полемическим оружием будет — во-первых, использовать приемы противника, во-вторых, противопоставить его исторически сложившейся традиции — новую свежую.

Здесь — огромная доля значения Ленина, как политического оратора и стилиста. Его полемические приемы, рождавшиеся во время революционной борьбы — были революцией и в области ораторского и газетного стиля.

Разубеждающая речь есть в то же время и речь «убедительная», но приемы убеждения, самый строй речи будут другие — в зависимости от разного назначения обоих типов. Но, конечно, приемы, выработанные в разубеждающей речи могут затем примениться и в речи убеждающей. И здесь — новый эволюционный этап типа убеждающей речи.

Разубеждающая речь открывала новые приемы и для убеждающей речи. Новая традиция, противопоставленная старой — и в этом смысле сильная и действующая, — была сильна не только в этом противопоставлении, а сама по себе становилась новым этапом стиля.

2

Обращу сначала внимание на один с виду мелкий, а на деле характерный лексический прием Ленина, — ленинские кавычки.

Из фразы противника изымается слово и ставится под кавычки (графические или интонационные). Стоит просмотреть статьи и речи Ленина, чтобы увидеть, что они пестрят этими кавычками. Ленин любит говорить словами противника, но он их заставляет заподозривать, лишает их силы, оставляет от них шелуху.

Приведу один пример:

«Империалистическая война, требуя неимоверного напряжения сил, так ускорила ход развития отсталой России, что мы „сразу“ (на деле как будто бы сразу) догнали Италию, Англию, почти Францию, получили „коалиционное“, „национальное“ (т. е. приспособленное для ведения империалистической бойни и для надувания народа), „парламентское правительство“».

(Первый этап первой революции. Н. Ленин, том XVI, с. 10).

Слова: коалиционное, национальное, парламентское правительство взято в кавычки. Слово вышиблено из его позиции. Слово заподозрено в его конкретном значении. Слова «национальное, коалиционное, парламентское» слова с сомнительным конкретным значением. Подчеркивается, что у них нет реального лексического объема, что они — собственно затасканное название самого лексического объема и ничего более, — «название названия». Слово, как собственное название, слово с выветрившимся лексическим объемом, это подчеркивают иронические кавычки.

И кроме того, они иронически подчеркивают лексическую окраску: все три слова — слова «высокой» политики кстати выразительные и фонически, помимо значения. (Это еще подчеркивается ироническим толкованием, данным в нарочито сниженной лексической окраске, — «бойня», «надувание»).

Это любопытный случай. Собственно такое слово, как «сразу», — слово нецентральное в предложении, — это по значению, как бы усиление слова «догнали». В убеждающей речи эти второстепенные по значению, но в то же время усиливающие, подчеркивающие слова попадаются очень часто и в общей массе слов они играют роль нажима, почти незаметного, но сильно действующего.

Характерно, что и этот прием убеждающей речи Ленин в приведенной цитате обессиливает, эмоциональное «сразу», повидимому второстепенного значения, он берет в кавычки — и дает поправку: как будто бы сразу.

Таким образом, в этом случае подчеркивается не пустота слова, не его словесная сторона, а его невязка с тем, что на «деле», — невязка с вещным планом.

Из слова выдернута вещь, которая неадэкватна слову, слово поколеблено в его связи с вещью, — и дана поправка[53].

Здесь ясно, что тогда как убеждающая речь идет по руслу эмоциональному, тогда как она стремится использовать чисто словесный план, неразложенные «цельные» значения слов, — со всеми примесями, которые дает им лексический план, со всеми эмоциональными оттенками, и тогда как для нее фраза является цельным сгустком, некоторым синтетическим целым, часто ценным сам по себе, — разубеждающая речь идет по пути разложения этих сгустков анализа их, вышелушивания слова из фразы и вещи из слова.

Сглаженное слово может быть подчеркнуто в словесном плане; последняя ступень сглаженного слова — это окончательный разрыв его с конкретными, специфическими значениями, — когда слово употребляется как «название названия», как обозначение самого лексического единства.

Таковы в прессе «слова с большой буквы».

Родина, Революция, Восстание, — в самой графике подчеркнуто, что здесь говорится не о специфических значениях, встречающихся на пространстве лексического единства, — нет здесь, собственно, дано название самого лексического единства, — это словесное обозначение самого слова. Мы видели, что эмоциональное воздействие у сглаженных слов имеется, что как раз отсутствие специфического, конкретного в них значения оставляет простор для эмоциональных оттенков, окружающих слово вне конкретных значений[54].

Ленин в полемике с «разгулом революционной фразы» — противополагает этим большим буквам — свои кавычки:

«„Дело Народа“ фразерствует „под якобинца“. Грозный тон, эффектные революционные восклицания. „Мы знаем довольно“, „вера в победность нашей Революции“ (обязательно с большой буквы), „от того или иного шага русской революционной демократии… зависит судьбы всего так счастливо, так победно поднявшегося Восстания (обязательно с большой буквы) трудящихся“. Конечно, если слово Революция и Восстание писать с большой буквы, то это „ужасно“ страшно выходит, совсем как у якобинцев. И дешево и сердито».

(О вреде фраз, т. XIV, стр. 223).

Таким образом, тогда как в случае со словом «сразу» обращено внимание на невязку слова с вещью, — в этом случае «Восстание», а также в случае с «национальным», «коалиционным» и т. д. разоблачается самое слово в его значении. По этим двум руслам и идет полемическая «языковая политика» Ленина.

3

Ленин борется с гладкими словами, с теми словами, в которых только туманно представляются конкретные, специфические значения, — конкретные ветви лексического единства, но которые сохраняют свою чисто словесную силу, являясь только названиями самого лексического единства, названием названия, затуманенного сильным действием лексического плана, в котором движется речь; и как я сказал, чем более захватано такое слово, тем сильнее в нем эмоциональный «ореол». Ленин пишет о таких словах:

«Поменьше болтовни о „трудовой демократии“, „о свободе, равенстве, братстве“, о „народовластии“ и тому подобном: сознательный рабочий и крестьянин наших дней в этих надутых фразах так же ловко отличает жульничество буржуазного интеллигента, как иной житейски опытный человек, глядя на безукоризненно „гладкую“ физиономию и внешность „благородного человека“, сразу и безошибочно определяет: по всей вероятности мошенник». (Великий почин, т. XVI, стр. 255).

Ленин-полемист занимается последовательной ловлей благородных слов, которые «по всей вероятности мошенники».

«Не правда ли перл? До осуществления социализма управлять колониями будет, согласно резолюции сего мудреца (Гаазе), не буржуазия, а какой-то добренький, справедливенький, сладенький „союз народов“».

(Герои «Бернского Интернационала». Коммунист. Интерн. № 2).

Для того, чтобы разоблачить мошенничающее слово — нужно взрыхлить его замкнутое, сглаженное лексическое единство, нужно разоблачить его лексический план. Ленин говорит о «свободе вообще», «демократии вообще», «революции вообще», «равенстве вообще».

Он занимается анализом конкретных специфических значений слова, анализом лексического единства слов; полемизируя, разоблачая лозунг, он дает его словарный анализ, — и указывает затуманивающее действие фразы и лексического плана.

«Спрашивайте:

— Равенство какого пола с каким полом?

— Какой нации с какой нацией?

— Какого класса с каким классом?

— Свобода от какого ига или от какого класса?

Кто говорит о политике, о демократии, о свободе, о равенстве, о социализме, не ставя этих вопросов, не выдвигая их на первый план, не воюя против прятанья, скрыванья, затушевывания этих вопросов, — тот худший враг трудящихся».

(«Советская власть и положение женщины», XVI, с 363).

Лексическое единство взрыхлено. Слово, как название лексического единства, перестает существовать. Исчезает эмоциональный «ореол» «слова вообще» — и выдвигаются отдельные конкретные ветви лексического единства. «Слову вообще» противопоставлены аналитические ветви, им объединенные.

«Равенство есть пустая фраза, если под равенством не понимать уничтожения классов. Классы мы хотим уничтожить. В этом отношении мы стоим за равенство. Но претендовать на то, что мы всех людей сделаем равными друг другу, — это пустейшая фраза и выдумка интеллигента, который иногда добросовестно кривляется, вывертывает слова, а содержания нет — пусть он называет себя писателем, иногда ученым и еще кем бы то ни было».

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, XVI, стр. 209).

Тот же анализ проделан по отношению к лозунгу «свобода».

«Свобода, нечего говорить, для всякой революции, социалистической ли или демократической есть лозунг, который очень и очень существенен. А наша программа заявляет: свобода, если она противоречит освобождению труда от гнета капитала, есть обман».

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, стр. 202).

«Всякая свобода, если она не подчинена интересам освобождения труда от гнета капитала, есть обман».

(стр. 205).

Вместо слова «свобода» — названия лексического единства — говорится: «всякая свобода», — т. е. дается конкретный лексический план.

И при анализе лексического единства — всплывает, что его застывшее название, его символ, не включает в себе всех его конкретных ветвей, обнажается его бедность конкретными ассоциациями. При богатстве эмоциональных ассоциаций обнажается — затуманивающее действие лексического плана. В составе единства оказываются противоречивые конкретные ветви значений, исторически не вошедшие, как составная часть в традиционное название слова, в его «символ».

«Слово „свобода“ — хорошее слово. На каждом шагу „свобода“: свобода торговать, продавать, продаваться и т. д.»

(Речь на митинге в П. Б. 13/III-19 г.).

«(Советская власть) подавляет „свободу“ эксплоататоров и их пособников, она отнимает у них „свободу“ эксплоатировать, „свободу“ наживаться на голоде, „свободу“ борьбы за восстановление власти капитала, „свободу“ соглашения с иноземной буржуазией против отечественных рабочих крестьян».

(III Интернационал и его место в истории, Ком. Интерн. № 1).

И наконец, языковая игра, (каламбур), обнажающая разные ветви лексического единства и противопоставляющая их — лозунгу «названию лексического единства».

«Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для богатых, свобода умирать для бедных».

(Ответ на запрос крестьянам, Правда, 1919 г. № 35.).

Того же типа разоблачение слова «демократия» и «революция».

«Господа, герои фразы! Господа, рыцари, революционного краснобайства! Социализм требует отличать демократию капиталистов от демократии пролетариев, революцию буржуазии и революцию пролетариата, восстание богачей против царя и восстание трудящихся против богачей»

(О вреде фраз. ст. 223.).

«Надо только, чтобы фраза не темнила ума, не засоряла сознания. Когда говорят о „революции“, о „революционном народе“, о революционной демократии и т. п., то в девяти случаях из десяти это лганье или самообман. Надо спрашивать о революции какого класса идет речь, о революции против кого».

(О твердой революционной власти, т. ст. 173).

Также как приставка к общему лозунгу «свобода» дифференцирующего эпитета «всякая», «какая» — переносит лозунг, застывшее «название названия», тень лексического единства, — в конкретный план, так и «революция», — «революция вообще» — слово без конкретных ветвей лексического единства, слово-название самого себя получает дифференцирующую приставку «против кого».

Эта приставка неожиданна, — именно потому, что слово «революция» залакировано и как будто не требует дифференциации, — в этом особенность «сглаженных слов». Вопрос «против кого» переносит слово в конкретный лексический план. В данном случае это так ясно, что мы ощущаем как бы частичную перемену значения:

1) Революция.

2) Революция против кого?

Тот же перенос в конкретной лексический план в анализе слова «народ».

«Земля всему народу». Это правильно. Но народ делится на классы. Каждый рабочий знает, видит, чувствует, переживает эту истину, умышленно затираемую буржуазией и постоянно забываемую мелкой буржуазией. (О необходимости основать союз сельских рабочих, статьи — Правда, 1917 г., № 91).

И здесь сглаженное слово-лозунг, ставшее собственным названием, как бы меняется в значении, переходя в конкретный лексический план.

Это основано на том, что слово «народ» со времени народовольцев употреблялось как лозунг в специфическом конкретном значении: народ — простой народ (факультативно — крестьянство). Лозунговое употребление быстро сглаживает конкретность, превращает слово в «название слова», с особым эмоциональным ореолом; конкретное, специфическое значение стирается и сглаженное лозунговое слово начинает распространяться на все лексическое единство. Само собою объем лексического единства мыслится при этом туманно, так как в слове сказывается затуманивающее действие лексического плана: в нем остается «ореол» от старого значения, несмотря на то, что слово уже прилагается ко всему объему лексического единства.

Таким образом лексическое единство было покрыто лозунговым словом с эмоциональным ореолом. Поэтому сопоставление с лозунговым словом «народ» простого слова «народ» — как бы переставляет опорный пункт лексического единства, открывает его другим ключем, — изменяет лексический план. Нельзя сказать, употребляя лозунговое слово:

«Народ» делится на классы.

Это можно сказать только сняв со слова лозунговый ореол:

Народ делится на классы.

Поэтому во фразе Ленина слово народ кажется переменою значения. Слово переведено в другой лексический план, и этот план позволяет проанализировать лексическое единство, «объем слова».

И этот сдвиг оказывается сильным рычагом; слово без ореола вернулось в ряд всех слов. Старое лозунговое слово «Народ» противополагалось слову «правительство», «власть» без ореола оно теряет с ним связь по противоположности:

«Правительство, какой бы формы правления оно ни было, выражает интересы определенных классов, поэтому противополагать правительство и народ… есть величайшая теоретическая путаница».

(Речь Ленина на съезде Советов. Правда, 1917 года, № 95)

Слово замкнутое ореолом «не подпускало» к себе, оно не поддавалось анализу, оставалось действенным, влияющим в словесном плане, без ореола оно входит в ряд всех слов, и этот анализ допускает.

Сдвиг лексического плана, затуманившего основной признак и вместе конкретный объем лексического единства — позволяет их вновь восстановить.

Сюда же относится борьба с неприятными обозначениями, с застывшими образами. Каждый образ в языке изнашивается, застывает. Когда он «жив», действен, — это значит, что слово как-то отодвинуто, что есть в слове какая-то невязка динамизующая значение. Эта невязка может происходить от того, что в слове столкнулись два значения, два лексических единства, два основных признака — и эти два лексических единства теснят друг друга (метафора). Это может происходить из-за невязки фразового смысла (т. е. смысла слова определяемого фразою) с основным признаком (лексическим единством) данного слова.

Во всяком случае, невязка обязательна для действенного живого образа.

Когда же образ стирается, — это значит невязка прекратилась — основной признак слова стерся, — и слово удобно укладывается в фразу, не выдвигаясь, становится однородным с другими. И такое слово, со стертым основным признаком стершим образ — бледнее, чем «простое», «необразное» слово, — именно потому, что в нем стерт основной признак, стерто сознание его, как лексического единства. Если бы мы захотели проанализировать конкретные значения этого слова, — ключ оказался бы потерянным.

Например — «страна» в значении «народ». Этот образ мог быть живым когда-то; т. е. в слове могло ощущаться, что оно в семантическом отношении выдвинуто, неоднородно с другими словами. Эта выдвинутость была основана на том, что фразовый смысл слова не вязался с основным признаком слова — с его лексическим единством. Это станет ясно, если мы возьмем в пример еще не совсем стершийся образ: «земля» — народ.

Перед нами фраза:

Вся земля откликнулась.

Здесь фразовый смысл слова, его значение, определяемое фразой — не вяжется с тем основным признаком, который жив в слове «земля». Фразовый смысл не покрывается основным признаком, основной признак выделяется и окрашивает всю фразу. Она семантически обостреннее, чем:

Весь народ откликнулся.

Теперь перед нами «страна» — народ. Этот образ стерся. Что это значит? Это значит, что фразовый смысл затемнил основной признак, часто употреблявшегося именно так слова. Слово страна также мало выдвинуто, как слово народ. Основной признак, лексическое единство слова «страна» исчезло; и вместе с тем это слово стало глаже, чем слово «народ»: ведь раз исчез основной признак, — стало быть исчезла возможность разносить слово «страна» по конкретным специфическим значениям, по конкретным ветвям лексического единства. Такое гладкое слово тоже может быть словом-«мошенником», потому что самая сглаженность делает его неуязвимым. Потерян основной признак, — стало быть потерян ключ к конкретным специфическим значениям, осталось слово-маска, слово, которое в фразе «звучит», значит, но за пределы свои не пускает; слово «непрямое», не свое, «чужое», а сознание невязки чуждости — стерто.

Ленин-полемист сдвигает с места эти застывшие образы, подбирает к ним ключ; он цитирует речь Маклакова: «Власть будет леветь все больше и больше, пока страна будет праветь все дальше и дальше» — и анализирует цитату следующим образом:

«Страной» Маклаков называет капиталистов. В этом смысле он прав. Но «страна» рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000 левее Черновых и Церетели и раз в 100 левее нас. Поживете — увидите.

(На зубок новорожденному… «новому» правительству).

Здесь застывший образ сдвинут тем, что он прямо сопоставлен с конкретными значениями, — не своими, а того слова, которое подсказывается фразовым смыслом: Нельзя сказать: страна рабочих и беднейших крестьян левеет хотя и можно сказать: страна левеет.

Конкретизация сбросила со слова маску, оно оказывается застывшим, скрывающим одно специфическое значение «соседнего» слова «народ», между тем как именно вследствие его сглаженности, застылости — его легко и незаметно подставили на место всего ряда значений слова «народ».

4

Выше я сказал о «вещной» конкретности и словесной неконкретности иностранных терминов. Они конкретны только по связи с вещью. Если эта связь не известна, — у них нет ассоциативных нитей, ведущих к другим словам, — у них бедный лексический объем. И вместе с тем, даже если связь этих терминов с вещью неизвестна или затемнена (а стало быть, ввиду особой, от единенной природы иностранного термина — порваны вообще ассоциативные нити) — такое слово-термин, как «гладкое» слово, имеющее «благородную» лексическую окраску — может пройти незамеченным.

Это самый обычный тип «мошенничества слов».

Приведу пример разоблачения таких слов Лениным:

«Как прячут прибыли господа капиталисты» (Правда, 1917 г., № 947).

«…На счете особого резервного капитала показана сумма 5 ¹/₂ мил. рублей. Именно в так-называемый резерв или резервный капитал сплошь да рядом записывают прибыль, чтобы скрыть ее. Если я, миллионер, получил 17 миллионов рублей прибыли, из них 5 миллионов „резервировал“ (т. е. по-русски отложил про запас) — то мне достаточно записать эти 5 миллионов, как „резервный капитал“, и дело в шляпе».

«…Равным образом, сумма в 224 тысячи рублей „невыплаченный дивидент акционерам“ тоже в общей сумме прибылей не значится, хотя всякому известно, что дивидент выплачивается из чистой прибыли».

Случай классический, — мошенническое слово участвует в действительном мошенничестве, и разоблачение мошенничающего слова равносильно обвинению в действительном мошенничестве.

«Гладкий», «благородный» лексический вид слова («иностранный термин») при сниженном переводе на русский язык исчезает, — и обнаруживается простое значение, — иногда довольно неказистое, как в данном случае.

5

Слова-названия стираются очень быстро. Они обозначают конкретную вещь — и поэтому начинают играть красками вещи, приобретают окраску от вещи.

В этом смысле слово «эсэр» также конкретно как «социалист-революционер»; эсдек также конкретно, как «социал-демократ». У этих слов («эсэр» и т. д.) есть своя окраска, идущая от обозначенной вещи, а не от названия.

Но, оказывается, слова-названия не совсем стираются, значение все же остается и помимо обозначения.

На этом основано полемическое употребление названий враждебных партий.

Коммунистические газеты не станут писать «конституционалист-демократ», они пишут прямо «кадет» (и даже не «к.-д.», ибо «к.-д.» — 1) обозначение вещи; 2) обозначения значения, тогда как «кадет» порвало совершенно со значением и является только обозначением, только названием, и притом самостоятельным словом, что окончательно вытесняет все следы значения слов «конституционалист-демократ»); название «эсэр» тоже только обозначение вещи, тоже самостоятельное слово, порвавшее со значением («социалист-революционер»); и в этом смысле оно конечно дальше уводит от словесного значения чем «с.-р.», которое одновременно является обозначением вещи и обозначением значения[55]. Поэтому, напр., очень сильным приемом было окрестить «союзников», Антантой и т. д. Нетрудно заметить, что слово «союзники», как обозначение — стертое слово, и все же в нем была и некоторая возможность оживить значение, при известных фразовых условиях. Слово «Антанта» лишало этой возможности (Кроме того, самое звуковое строение слова было несколько комическим: ан-тан; комической же была и ассоциация со словом «танта»).

Когда вещь только обозначают, а ее название лишается своего значения — происходит заметное снижение вещи.

Поэтому каждое оживление в значении названия — повышает самую вещь.

Как можно оживить значение. Это можно сделать только сменив старое название и осмыслив новое.

Перемена названия партии «социал-демократы большевики» на «коммунисты», — было не только терминологическим размежеванием с «социал-демократией»[56]; 3) но и оживлением значения.

Перемену названия Ленин мыслил именно как сдвиг, как борьбу с языковой рутиной; привычность старого названия не довод за сохранение его, а довод за перемену:

«Массы привыкли, рабочие „полюбили“ свою социал-демократическую партию.

…Это довод рутины, довод спячки, довод косности. А мы хотим перестроить мир.

…И мы боимся сами себя.

Мы держимся за „привычную“, „милую“, грязную рубаху.

Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье.»

Здесь подчеркнута динамика нового названия, — бояться нового своего названия, — значит бояться самого себя, — потому что новое название оживляя значение, — сдвигает самую вещь — непривычно возвышает ее, и отмежевывая, отделяет от других.

Замена названия произведена не только потому, что вещь больше не соответствует ему, но, главным образом, потому, что «старое», «привычное» название обносилось как грязное белье.

Слово может быть живым, не сглаженным, не изношенным — и оно все-таки неадэкватно вещи. Оно может быть, неадэкватно вещи потому, что задевает одну какую-либо сторону вещи, а других не покрывает. Тогда это слово объединяет вещи по нехарактерному признаку и объединяя их неправильно отождествляет. Оно может также быть неадэкватно вещи, если вещь текуча, процессуальна. Тогда каждая новая фраза процесса отличается в вещном плане от старой, а в словесном не отодвигается.

Пример первого.

Ленин проводит ход рассуждений эсеров «Нас обвиняют в том, что мы были в блоке, в соглашении с Антантой, с империалистами. А вы, большевики, разве вы не были в соглашении с немецкими империалистами? А что такое Брест? А разве Брест не есть соглашение с империалистами? Вы соглашались с империализмом немецким в Бресте, мы соглашались с империализмом французским, — мы квиты, нам не в чем каяться».

Ленин анализирует:

«Чтобы этот вопрос выяснить, я позволю себе привести сравнения с индивидуальным обывателем. Представьте себе, что ваш автомобиль окружают бандиты и приставляют вам револьвер к виску. Представьте себе, что вы отдаете после этого бандитам деньги и оружие, представляя им уехать на этом автомобиле. В чем дело? Вы дали бандитам оружие и деньги. Это факт. Представьте себе, что другой гражданин дал бандитам оружие и деньги, дабы участвовать в похождении этих бандитов против мирных граждан. В обоих случаях есть соглашение. Записано оно или нет, сказано оно или нет, это не существенно. Можно себе представить, что человек отдает молча свой револьвер, свое оружие и свои деньги. Ясно содержание соглашения. Он говорит бандитам, „я тебе дам оружие, револьвер и деньги, ты мне дашь взамен уйти от приятной близости с тобой“, соглашение налицо. Точно также возможно, что молчаливое соглашение заключается между человеком, который дает оружие и деньги бандитам для того, чтобы дать им возможность грабить других, и который затем получает частицу добычи. Это тоже молчаливое соглашение. Я вас спрашиваю: найдите мне такого грамотного человека, который не сумел бы различить обоих соглашений».

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, XVI с. 198–9).

Слово «соглашение» — живое конкретное, специфическое. И все же оно в данном случае покрывает вещи разные, потому что пункты вещей, как объединяемые словом для самих вещей — нехарактерны.

Эта неадэкватность слова и вещи обнаруживается в приеме упрощения. Вещи выбираются не только самые конкретные, но и самые остро-противоположные (тот, кого грабят — тот кто принимает участие в грабеже), и в этих остро-противоположных вещах устанавливается общий пункт, — разбираемое слово («соглашение»). Раз это слово оказывается общим для таких разных вещей, — значит оно нехарактерно для них, их не покрывает.

Другой случай, — когда слово покрывает текущий процесс.

Перед нами слово «революция» — но не в сглаженном, нелозунговом значении, а в его конкретном специфическом значении. Так как слово означает процесс, — то оно должно покрывать разные фразы его, — но на деле легко прикрепляться к одной фразе его.

Ленин полемизирует с этим явлением:

«Обычно ссылаются на „последний“ довод: у нас революция. На этот довод насквозь лживый. Ибо наша революция до сих пор дала только власть буржуазии. Что даст завтра наша революция, — возврат к монархии, укрепление буржуазии, переход власти к более передовым классам, — мы не знаем и никто не знает. Значит ссылаться на „революцию“ вообще есть грубейший обман народа и обман самого себя».

(Соломинка в чужом глазу, X с. 231).

То же и по отношению к войне.

«Когда мы возьмем в свои руки власть, тогда мы обуздаем капиталистов и тогда это будет не та война, какая ведется сейчас, — потому что война определяется тем, какой класс ее ведет, а не тем, что в бумажках написано».

(Речь на I Всеросс. Съезде Советов Р. и С. Д.).

Поэтому формулы, определения не должны быть «одноцветными», чтобы из них не ускользала:

«…чрезвычайно сложная, поменьшей мере двухцветная действительность»

(Письма о тактике, I).

В силу этого Ленин протестует против помещения в партийной программе слов «Всемирная Советская Республика».

«…..Претендовать сейчас на то, чтобы дать в программе выражение законченного процесса было бы величайшей ошибкой. Это было бы похоже на то, как если мы сейчас в программе выставили всемирный Совнархоз. А между тем к этому уродливому слову „Совнархоз“ мы сами еще не сумели привыкнуть; с иностранцами, говорят, бывают случаи, когда они ищут в справочнике, нет ли такой станции (смех). Эти слова мы не можем декретировать всему миру».

(Заключит. слово на вопрос о парт. программе, 19/III–19 г.).

Каждое слово является закреплением процесса и поэтому либо забегает вперед, предупреждает самый процесс, либо запаздывает, прикрепляясь к какой-либо одной фазе процесса. Чтобы процесс не застывал в сознании, а действительность не становилась через призму слова одноцветной, — приходится проверять слова, обнажить их связь с вещью.

«Надо уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бессмысленными слова о „диктатуре пролетариата и крестьянства вообще“», — пишет Ленин в «письмах о тактике». (Письмо I. Т. X, с. 29).

6

Таким образом, полемическая «языковая политика» Ленина выражается:

1) в принципиально-осторожном отношении к словарю (ср. пример «сразу догнали»), в заподозревании самого слова (термин Ленина: «слово-мошенник»).

2) в вышелушивании из власти фразы конкретного значения слова (тот же пример).

3) в борьбе против гладких слов-лозунгов, с туманным объемом лексического единства и с властью лексического плана («Свобода», «Равенство», «Народ»), в снятии с них «ореола» — и в переводе их в другой лексический план, позволяющий проанализировать объем лексического единства.

4) в борьбе против слов-терминов с туманным объемом лексического единства, которым затемнен и заменен «высокой» лексической окраской (разоблачение слова — резервный капитал).

5) в борьбе против старых износившихся слов за отмежевание вещи и оживления значения («коммунисты» вспомни «социал-демократы большевики»).

6) в борьбе против слов, которые объединяют разные вещи против нехарактерных слов («соглашение» эсеров с французским империализмом и «соглашение» коммунистов с немецким империализмом).

7) в борьбе против «одноцветных» слов, выражающих «двухцветную» процессуальную действительность, с конкретным анализом вещи в каждом данном случае (с процесса снимается неподвижное слово: анализ слова революция).

7

Это полемическое использование словаря противников было не только чисто отрицательно, — в самой полемике противополагалися лексическим приемам противника — приемы противоположные. В этом смысле самая полемика Ленина — была значительным сдвигом традиции и в области русской ораторской речи и в области русской газетной статьи.

В анализе словаря противника Ленин уже дает все характерные черты своего словаря. Укажу всего лишь еще на две черты его словаря: приемы снижения высокого стиля, приемы ввода лексической окраски и приемы словарной конкретизации.

Самый резкий прием снижения — употребление слов, которые по самому своему назначению «низки» — таковы слова бранные.

Употребление бранного слова в ораторской речи или газетной статье прием сразу снижающий высокий план, переводящий речь на план бытовой.

При этом не так важна «бранность» слов, как то, что они в данной конструкции новы. Есть «ругань» литературная и даже характерная для литературы, — такие бранные слова разумеется не будут играть той же роли, что бранные слова неупотребительные в данной конструкции, будь то ораторская речь или газетная статья.

В начале я упоминал о том впечатлении, которое производит в замкнутых литературных конструкциях употребление «запрещенных по низосте», бытовых слов. Такие лексические приемы повышают действие речи, сдвигают ее (разумеется пока сами не изнашиваются). Такова же и роль этих нарочито низких слов в речи ораторской (или в меньшей мере, в газетной) — они обращают на себя внимание, они «бьют», «задевают».

Ср.

«Вы шуты гороховые, ибо вы прекраснодушными словами заговариваете и заслоняете вопрос о голоде».

(«Об обмане народа лозунгами свободы и равенства», XVI с. 215).

«Есть ведь такие мерзавцы, которые после года советской работы, когда между прочим продовольственники доказали, что мы 42 тыс. вагонов с продуктами за последние месяцы дали деревне, а получили взамен хлеба только 39 т. вагонов, есть мерзавцы, которые все же кричать»: крестьяне, вас грабит Сов. власть.

(Речь на митинге в ПБ. 13/III–19 г.).

Сюда же относятся бранные слова, имеющие комическую окраску. Сниженная речь не боится «комической» окраски, тогда как высокая допускает только «остроумие» (т. е. главным образом, игру словами, каламбуры):

«Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду (что значит в переводе на русский язык „свиноголовый“) представителю финляндской буржуазии».

(Речь на засед. ВЦИК 19/III–19 г. «Партийная программа»).

Здесь словарный комизм поддержан тем, что он мотивирован, — дан, как «перевод».

Почти столь же сильно действие слов, имеющих хотя и не бранную, но «порицательную», нейоративную окраску, а главное «бытовую», т. е. в литературном отношении сниженную:

«Английские газеты открыто хвастали и английские министры тоже, что они дали помощь Деникину»…

(Соврем. полож. XVI, 263).

(Следует обратить внимание, кстати и на синтаксис в этой фразе: «и английские министры тоже», — этот синтаксис удаляет от литературы и придвигает к бытовой речи).

Ср. также:

«Он (Бутлид) нас уверял, — эти господа любят хвастаться — что Америка — все, а кто же считается с Францией при силе Америке. Когда же мы подписали договор, так и французский Клемансо и американский министр сделали такого рода жест. (Делает красноречивый жест ногой).

Бутлид окаменел с пустейшей бумажкой, и ему сказали: кто же мог ожидать, чтобы ты был так наивен, так глуп и поверил в демократизм Англии и Франции».

(Доклад Совета Нар. Ком. 6/XII–19 г. XVI, 415).

Здесь собственно слова «хвастаться» эпитет: «пустейшая бумажка», так же красноречивы, как жест ногой. Это употребление слов, имеющих «бранную» окраску, ведущую к быту, — в ораторской речи, так же необычны для словаря ораторской речи, как необычен для ассортимента ораторских жестов «красноречивый жест ногой». «Так же, как он» — эти слова не только снижают всю речь, не только сбивают «ореолы» и «высоту» противников, — но апеллируют к бытовой речи каждого, апеллируют к быту, связывают речь ежедневной и повсюдной речью каждого, — а стало быть протягивает между ораторской речью и слушателем самые прочные и количественно и качественно бытовые ассоциативные связи.

С этой точки зрения и важна лексическая окраска Ленинской речи. Таков «перевод» иностранного лексического плана в русский план (мы уже видели комический «перевод» фамилии Свинхувуда). Ср.:

«Вопрос: как быть, если в России власть перейдет в руки Советов Р. и С. Д., а в Германии не произойдет такой революции, которая бы низвергла не только Вильгельма II, но и немецких Гучковых и Милюковых (ибо если немецкого Николая II заменять немецкие Гучковы и Милюковы, то по отношению к войне ровно ничего не изменится)».

(18/IV–17 г. Наши взгляды, Правда № 35).

Назвать Вильгельма II — немецким Николаем II — это значит не только уподобить их друг другу, — сколько перенести все в русский лексический план. При этом здесь «Николай II» — не есть, конечно, именно «Николай II», — а только самая конкретная, самая ассоциативно богатая конкретизация слова «царь, самодержец» и т. д. произведенная в специфически русском и современном лексическом плане. Такие «переводы» обладают такой огромной снижающей предмет с читателем силой, что все остальное в статье, что относится к Вильгельму II и немецкой буржуазии — будет окрашено всей ассоциативной живостью русской лексической среды.

Таковы же и следующие примеры лексической окраски, ведущей к быту:

«Дохозяйничались господа из Временного Правительства».

(К чему ведут контр-рев. шаги Вр. Правительства. Правда, № 43, 17 г.).

Самый удобный прием ввести богатый такой лексической окраской словарный материал, — это материал образной речи.

Подобно тому, как рифма в стихах связывает между собою не только окончания слов и не только рифмующие слова, но и целые стихи, строки, кончающиеся этими рифмами, — так и образ соединяет в сознании не только два данных понятия, два данных слова, — но приводит в связь два целых лексических единства, которые в свою очередь — каждое ведет к разным лексическим средам:

«Рядом с этим Правительством, — в сущности, простым приказчиком миллиардных „фирм“: Англии и Франции с точки зрения данной войны, — возникло новое…

…..Русский капитал есть лишь отделение всемирной „фирмы“, ворочающей сотнями миллиардов рублей и носящей названия: „Англия и Франция“.»

(Первый этап первой революции, т. XIV. с. 10).

Здесь даны образы: Англия и Франция — фирмы; Временное правительство — приказчик. Этот образ развернут: Англия и Франция — не только фирмы, но и «миллиардные фирмы», «фирмы ворочающие сотнями миллиардов рублей»; при чем во второй фразе образ дается в сгущенном подчеркнутом виде: «фирмы, носящей название Англия и Франция» — и таким образом слово «фирма» — дает тон, превалирует над второй частью образа; «Англия» и «Франция» — это уже не «фирмы», а только «названия фирм». Эти лексические единства: «фирма», «приказчик» — ведут ассоциативными нитями очень далеко в толщу повседневного буржуазного быта, — и очень сильно лексически окрашивают все, что после этого говорится еще об Англии и Франции и внешней политике Временного Правительства.

Второй словарный прием, который здесь отмечу особо, — это прием лексической конструкции.

Здесь для Ленина характерно употребление единственного числа в собирательном значении (американец вместо американцы, рабочий вместо рабочие). Этот прием делает фразу конкретнее.

«Рабочий говорит» и «рабочие говорят», во втором случае множественное число лишает подлежащее конкретности, вносит в значение оттенок обобщенности, не конкретное множественное число «рабочие», а обобщающее: «рабочий класс».

Между тем «рабочий» — хотя и собирательное, но единственное число делает его конкретным.

Вместе с тем «рабочий говорит» конкретнее и во временном отношении, чем «рабочие говорят».

Второе — общее, оно не имеет в виду настоящий момент (можно заменить его: «в рабочих слоях говорят, утверждают»). Эта конкретность единственного числа позволяет развертывать общие утверждения в форме конкретных сцепок:

Ср.:

«Мира без аннексий и контрибуций нельзя заключить, пока вы не откажетесь от собственных аннексий. Ведь это же смешно, это игра, над этим смеется в Европе каждый рабочий, — он говорит: на словах они красноречивы, призывают народы свергать банкиров, а сами отечественных банкиров посылают в министерство».

(Всер. Съезд Советов Р. и С. Д. X 260).

Еще яснее этот прием на следующем примере:

«…Американец с точки зрения купца спрашивает: „заплатят или не заплатят“ — и отвечает опять-таки с точки зрения совершенно делового коммерческого расчета: заплатить не из чего. И даже 20 к. за рубль не получишь».

(Речь на митинге в ПБ 13/III–19 г.).

Здесь этот прием усилен еще вводом цифр. Этот ввод примерных цифр также характерный прием лексического упрощения, очень частый у Ленина:

Ср.:

«Вы говорите, что они (рабочие и крестьяне) должны быть равны. Давайте взвесим, рассчитаем. Возьмите 60 крестьян и 10 рабочих. У 60 крестьян есть излишек хлеба. Они ходят оборванные, но у них есть хлеб. Возьмите 10 рабочих. После империалистической войны они оборваны, измучены, у них нет хлеба, топлива, сырья. Фабрики стоят. Что же они равны по-вашему? 60 крестьян имеют право решать, а 10 рабочих должны подчиняться. Великий принцип равенства, единства трудовой демократии и решения большинства!»

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, XVI, 215).

Примерные числа вместо простого множественного числа «рабочие» и «крестьяне» — конкретны, потому что уточняют отношение.

Но они конкретнее действительных чисел, потому что большие числа не ощущаются, — и они должны быть упрощены, схематизированы — для того чтобы стать ощутимыми числами с ощутимыми между ними отношениями. В этом отношении любопытно происходящее в массах упрощение денежных чисел. Так, 50 миллиардов будет не только 50 тысяч в разговоре, но и 50 рублей (или 50 копеек). Здесь «миллиард» уже не число, а единица, и чем она проще, тем удобнее. Поэтому 60 крестьян и 10 рабочих удобнее, «конкретнее» чем 60 миллионов крестьян и 10 миллионов рабочих. (Поэтому газетное известие о единичной гибели — конкретнее чем известие о гибели тысяч).

Особенно важно это, конечно, там, где дело идет не об абсолютных числах, а об отношении между ними, о составлении двух величин (притом неточных).

«Демократы цивилизованных стран вооруженные до зубов, боятся однако появления в какой-нибудь стомиллионной свободной республике, в роде Америки, каких-нибудь ста большевиков; это такая зараза. Борьба с сотней выходцев из голодной, разоренной России, которые станут говорить о большевизме, оказывается демократам не под силу».

(Речь на митинге в ПБ 13/III–19 г.).

8

Речь Ленина — упрощенная, сниженная, вносящая в традицию ораторской речи и политической литературы быт, — и потому необычно динамичная, влияющая, — есть новый этап в революции этих речевых конструкций: отдельные черты ленинского стиля — восходят к особой традиции.

Откуда идет ленинская речь, где ее исторические зародыши и корни это особый вопрос. На его резких порою каламбурных формулах[57] в особенности же на полемических языках (ср. «оголение бонапартизма», «обкрадывание демократизма при лицемерном соблюдении внешности демократизма»), («о героях подлога») («детская болезнь левизны») и на названиях полемических статей — отразилась большая западная традиция революционного стиля; из русских именно на полемический стиль Ленина несомненно влиял стиль Герцена, в особенности намеренного вульгаризированный стиль его маленьких статей в «Колоколе» — с резкими формулами и каламбурными названиями статей. Но эта традиция была освежена вводом небывалого свежего лексического материала. Этот лексический материал сдвигает речь Ленина. Характер этого лексического материала находится в тесной связи с полемическим отношением Ленина к словарю противников: с его острым анализом лексического единства, (разоблачение «гладких» слов-мошенников, снятие «ореолов»), с разрушением «высокой» лексической окраски, наконец, с высвобождением движущейся, эволюционирующей вещи из-под схематического и неподвижного слова.

«Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для богатых, свобода умирать для бедных».

(Ответ на запрос крестьянина. Правда 19 г. № 35).