ОХОТА — ЭТО УДОВОЛЬСТВИЕ

ОХОТА — ЭТО УДОВОЛЬСТВИЕ

Едва Варшава капитулировала, едва вермахт вступил в город, как сразу же началась ни с чем не сравнимая забава победителей, большое развлечение захватчиков — охота на евреев.

После молниеносного, великолепного триумфа разнузданным и, понятно, жаждавшим приключений немецким солдатам предстало на улицах нескольких кварталов польской столицы совершенно необычное зрелище. То, с чем они никогда раньше не сталкивались, здесь встречалось на каждом шагу: они, удивленные и ошеломленные, видели бесчисленных индивидов восточного облика или, во всяком случае, казавшихся восточными — с необычно длинными локонами и густыми, растрепанными бородами. Экзотически выглядела и одежда незнакомцев: черные кафтаны без украшений, почти всегда до лодыжек, и такие же черные, большей частью круглые шапки или шляпы.

Но в отличие от поляков с этими мрачными и все же очень живыми чужаками можно было общаться без труда. Они говорили на языке, звучавшем странно, скорее даже неприятно для немецкого уха. Однако этот язык, идиш, не в пример польскому можно было понять, если говорили не очень быстро. Солдаты не задумывались над тем, почему язык евреев, как бы неприятен он ни был, все-таки оказывался понятен немцам. Разве что среди них попадался германист, которому большей частью гортанные звуки напоминали о величайших немецких поэтах давно ушедшей эпохи, о стихах Вальтера фон дер Фогельвайде и Вольфрама фон Эшенбаха. Странствуя по Европе, евреи в Средние века взяли с собой язык немецких племен, средневерхненемецкий язык, и сохранили его, пусть даже в смешении с древнееврейскими, славянскими и другими элементами.

Итак, молодые солдаты впервые в жизни увидели ортодоксальных евреев. Эти зловещие жители Варшавы пробуждали в них не симпатию, а, напротив, ужас и, может быть, отвращение. Но солдатам хотелось ощутить и некое подсознательное удовольствие, если даже не определенное удовлетворение. Ведь если дома, в Штутгарте, Швайнфурте или Штральзунде, они не могли отличить евреев от расово чистых немцев, от арийцев, то здесь им наконец удалось посмотреть на тех, кого они до сих пор видели на карикатурах в немецких газетах, главным образом в «Штюрмере».

Вот здесь-то они и были, коварные и отвратительные враги немецкого народа, недочеловеки, от которых часто предостерегал фюрер и о которых еще чаще и куда нагляднее говорил маленький доктор, рейхсминистр Геббельс. Теперь победоносные солдаты поняли, что им объясняли и проповедовали годами. Множество евреев на улицах Варшавы — это ужасные азиатские орды, угрожающие европейцам и посягающие на жизнь арийцев, прежде всего немцев.

Было в высшей степени невероятно, чтобы эти низшие существа, скорее боязливые, нежели непокорные, имели оружие, и все-таки в любом случае следовало это проверить. Облавы происходили ежедневно, и никто не знал, какой квартал теперь на очереди. Оружия, которое искали солдаты, пребывавшие в хорошем настроении, у набожных евреев нельзя было найти, несмотря ни на какие усилия. Но у них оказывалось кое-что другое, что вполне устраивало этих немецких мужчин, теперь усердно заботившихся о порядке, — кольца и бумажники, немного денег наличными, а порой и золотые карманные часы.

Между тем речь не шла только об ограблении евреев. Они, враги Германской империи, должны были быть также унижены и подвергнуты наказанию. Сделать это оказалось нетрудно. Солдаты вскоре заметили, что для ортодоксальных евреев особенно болезненным унижением оказывалось отрезание бород. Для этого гораздые на выдумку оккупанты обзавелись большими ножницами. Но трусливые евреи убегали и прятались во дворах и домах. Это им не больно-то помогало, их быстро ловили. Кто? Немецкие солдаты? Конечно, и они, но еще чаще те, кто сразу же стал служить новым господам, — польские хулиганы и разнообразные тунеядцы, часто подростки, счастливые от того, что нашли веселое и увлекательное занятие.

Если им удавалось схватить бегущего еврея, они, горланя, тащили его к немцам, которые сразу же принимались за работу. Они смело срезали длинные еврейские бороды и даже, случалось, поджигали их горящими газетами. Это было особенно интересное зрелище. Как только борода падала на землю, многочисленные зеваки разражались восторженными воплями, а некоторые аплодировали. Усердные помощники уходили не с пустыми руками. Бывало, что и им перепадали банкнота или кольцо.

Вскоре были ограблены и ассимилированные, по-европейски одетые евреи, а так как немцам было трудно отличать их от неевреев, то польские помощники снова могли пригодиться. Большинство из них знали только одно немецкое слово — Jude, но и этого хватало для выполнения их задачи. Если задержанный утверждал, что он не еврей, раздавалась команда «Снять штаны!», и быстро выяснялось, обрезан ли подозреваемый. Впрочем, жертвы таких облав не знали, когда они вернутся домой — через несколько часов, через несколько дней или вообще никогда.

Часто евреев и евреек, приведенных с улицы, гнали в служебное помещение, где требовалась уборка. Если не было тряпок для мытья пола, то еврейкам, в особенности самым красивым, приказывали снять трико, которые использовались как тряпки. Солдат это очень забавляло, как и их товарищей, уже позабавившихся таким образом в Остмарке,[32] прежде всего в Вене.

За многочисленными облавами уже в октябре 1939 года последовали нападения на квартиры евреев. Они происходили большей частью после двадцати часов, когда дома были заперты. Однажды вечером и мы услышали необычно громкий стук в дверь нашего дома. Было уже известно, что так стучат только немцы. Испуганный привратник сразу же открыл, но вскоре у него отлегло от сердца — солдаты хотели войти только потому, что им требовался еврейский зубной врач. Они имели в виду моего брата, но проявляли к нему интерес отнюдь не медицинского свойства. Молодые люди нуждались в золоте и предполагали найти его у зубного врача.

Они сразу же принялись стучать в нашу дверь. Звонком такие посетители обычно не пользовались, ибо энергичный стук прикладом винтовки или каким-нибудь другим оружием оказывался гораздо эффективнее, если требовалось нагнать страх на разыскиваемых. Брат открыл двери и спросил вежливо, хотя и несколько громче, чем обычно: «Что вам угодно?» Я стоял рядом с ним. На полутемной лестничной клетке мы различили троих солдат в форме вермахта, все чуть старше двадцати. Они заорали «Руки вверх!», направив на нас оружие. Прозвучал вопрос, заданный грубым тоном, — не скрываем ли мы подпольщиков? Похоже, наш отрицательный ответ их не удивил. Сохраняя свирепое выражение лица, они направили пистолеты на наш платяной шкаф и потребовали, чтобы я его открыл. Конечно, и здесь нельзя было найти участников Сопротивления. Теперь стражи порядка заглянули за занавески, по-прежнему держа оружие наизготовку.

Затем они внезапно перешли к делу. Не крича, а разговаривая тоном тихой угрозы, они хотели знать, где мой брат прячет золото, а мать — украшения. Один из них стал угрожать матери, брат осмелился осторожно запротестовать и услышал: «Заткнись!» Как бы извиняясь, брат сказал, что у каждого сына только одна мать, на что солдат ответил: «А у каждой матери — только один сын». Ситуация была одновременно комичной и опасной. Никто из нас не осмеливался и улыбнуться, не говоря уже о том, чтобы обратить внимание солдата на то, что его слова не совсем верны. Он мог бы, раздраженный наглостью евреев, пустить в ход оружие и, что бы он с нами ни сделал, не был обязан никому давать отчет.

Менее чем через минуту все закончилось. Три солдата покинули нашу квартиру не без спешки и, разумеется, с вожделенной добычей. Я не мог отделаться от впечатления, что на нас напали новички. Может быть, они видели эту сцену в кино и просто повторили ее с нами? Во всяком случае, золото исчезло и страх ослаб, но не хотела ослабевать вера моей матери в немецкий порядок и немецкую справедливость.

В этом смысле мать была похожа на многих евреев в Польше, прежде всего людей старшего поколения и ассимилированных. Они действительно верили, что немецкая оккупация и в этот раз немногим будет отличаться от того, что происходило во время Первой мировой войны. В конце концов оккупанты оставят евреев в покое, может быть, даже будут более или менее корректно обращаться с ними. А что же облавы и нападения в первые же дни и недели после захвата Варшавы? Все это жестокие акты произвола, происходящие без ведома начальства, и вскоре они прекратятся.

На следующее утро мать, сопровождаемая мною, двинулась в путь. Вскоре мы нашли немецкую комендатуру. Мать хотела здесь пожаловаться и попросить о возвращении золота, похищенного у ее сына, и ее обручального кольца. Но нам не удалось даже войти в здание комендатуры. Снисходительно настроенный часовой посоветовал нам скорее убираться подобру-поздорову.

Солдаты, вновь и вновь нападавшие на квартиры евреев, хотели обогатиться, но нельзя недооценивать и совсем другой мотив этих действий. Они делали то, что, по-видимому, доставляло им удовольствие. К стремлению получить удовольствие часто добавлялась склонность к садизму, которую дома приходилось скрывать и которую во враждебной Польше — в этом были убеждены бесчисленные немцы — не было необходимости подавлять. Здесь не надо было обращать внимание ни на что и ни на кого, здесь эти люди не подлежали никакому контролю. Здесь они могли сделать наконец то, о чем всегда мечтали и что не дозволялось на берегах Рейна или Майна, — дать волю низменным инстинктам.

В конце ноября 1939 года в нашей квартире снова появились немецкие солдаты, но теперь это произошло между десятью и одиннадцатью часами утра. Они, в отличие от своих энергичных предшественников, не хотели ни денег, ни золота, но им требовалась рабочая сила, то есть прежде всего молодые люди. Они сразу же взяли с собой нас — брата, которому пришлось прервать лечение пациента, застывшего от ужаса, и меня. На улице уже стояла колонна из тридцати или сорока евреев. Так как мы были одеты несколько лучше других, нас с издевательскими возгласами поставили в голову этой процессии.

Нам пришлось идти, не зная куда и зачем. Караульные и надсмотрщики, большей частью мои ровесники, то есть парни лет двадцати, самое большее двадцати пяти, получали удовольствие, издеваясь над нами, а потом и мучая. Они приказывали нам делать то, что приходило им в голову: быстро бежать, внезапно остановиться, а затем некоторое время бежать назад. Если на нашем пути попадалась большая лужа — а они в разрушенной Варшаве встречались повсюду — и мы пытались обойти ее, то нас сразу же заставляли несколько раз бежать по этой луже вперед и назад. Вскоре наша одежда приобрела самый жалкий вид, а этого-то и надо было солдатам. Затем нам приказали петь. Мы запели популярную польскую походную песню, но наши конвоиры потребовали еврейскую.

В конце концов они приказали нам, и эта идея, казалось, очень понравилась им, кричать хором: «Мы еврейские свиньи. Мы грязные евреи. Мы недочеловеки» и тому подобное. Еврей несколько более старшего возраста притворился глухим. Во всяком случае, он не кричал — может быть, потому, что был слишком слаб, или потому, что имел мужество протестовать против этого унижения. Солдат крикнул «Беги!», старик пробежал несколько шагов, солдат выстрелил ему вслед, старый еврей упал и остался лежать на мостовой. Ранен? Убит? Или упал только от ужаса? Не знаю, никому из нас нельзя было обернуться.

А что же я? Оскорбил ли меня, унизил этот варвар в немецкой форме? Тогда я думал, что он не может меня оскорбить, а может разве только избить, ранить или даже убить. Я думал, что было правильнее участвовать в этом жестоком представлении молча, а потом с криком и пением, нежели пойти на риск смерти. Все это не являлось чем-то необычным. Такое происходило почти ежедневно, едва ли не в каждом польском городе. Напротив, необычным было то, что я пережил в этот день, непосредственно после марша на работу.

Через двадцать или тридцать минут мы были у цели — великолепного студенческого общежития на площади Нарутовича, построенного незадолго до войны. Теперь огромное здание использовалось в качестве немецкой казармы. Наша задача заключалась в том, чтобы основательно почистить весь полуподвальный этаж, где, к нашему огорчению, находился и бассейн. Надсмотрщики сообщили, что, если мы не будем работать хорошо и быстро, они всех нас пинками загонят в бассейн. Я считал это вполне возможным.

По какой-то причине один из этих веселых и жестоких солдат захотел что-нибудь узнать обо мне. Его выговор сразу же выдал в нем берлинца. Может быть, разговор с ним мог оказаться полезным. Вот я и решился на нескромное заявление: я, мол, тоже из Берлина, а потом робко спросил солдата, где он живет. «В Гезундбруннене», — ответил тот недовольным тоном. Тогда я позволил себе заметить, что видел там отличные футбольные матчи. И действительно, в свои ранние школьные годы я интересовался футболом, хотя и недолго, благодаря чему знал самые знаменитые берлинские команды. Его союз, похвалился солдат, — «Херта БСЦ». Я быстро назвал имена знаменитых тогда игроков, и это спасло меня.

Солдат был рад, что в Варшаве, в этом чужом мире, нашел кого-то, с кем он мог поговорить о «Херте БСЦ» и о соперниках. Тот же самый молодой человек, который какие-нибудь полчаса назад садистски мучил нас и заставлял кричать, что мы — грязные еврейские свиньи, тот, кто еще несколько минут назад с пистолетом в руке угрожал загнать нас в холодную воду бассейна, — этот самый парень вел себя теперь нормально, почти по-дружески. Мне вообще не нужно было больше работать, и с моим братом обращались лучше, он извлек пользу из моей поразительной осведомленности. После того как этот страстный поклонник футбола из Берлина-Норден без малого час проболтал со мной, нам с братом позволили уйти домой.

Вот так дело и обстояло: каждый немец в форме и с оружием мог в Варшаве делать с евреем все, что хотел. Он мог заставить его петь или танцевать, наделать в штаны или упасть на колени и молить сохранить ему жизнь. Он мог убить еврея одним выстрелом или убивать долго и мучительно. Немец мог приказать еврейке раздеться, мыть мостовую ее нижним бельем, а потом на глазах у всех помочиться. Немцам, которые позволяли себе такого рода забавы, никто не портил удовольствия, никто не мешал им издеваться над евреями и убивать их, никто не привлек их к ответственности. Стало видно, на что способны люди, если им предоставлена неограниченная власть над другими людьми.

Теперь немецкие посетители все чаще появлялись в нашей маленькой квартире. В конце января 1940 года два или три солдата пожелали видеть моего брата, может быть, они хотели его арестовать. Случайно его не оказалось дома, и они остались дожидаться. Но на сей раз речь не шла о ежедневных злоупотреблениях или своеволии — весь дом был оцеплен, никому не позволяли ни выходить, ни входить. Часовые не обратили внимания только на маленькую девочку лет девяти-десяти, дочку нашего привратника, которая во дворе играла в мяч. Мать сказала ей, чтобы она, продолжая играть, незаметно вышла на улицу и побежала навстречу господину доктору, чтобы предупредить его. Так и произошло. Брат сразу же развернулся и скрылся в квартире друзей. Солдаты продолжали терпеливо и спокойно ждать, причем довольно долго, часа два или три. Затем они ушли, а на прямодушный вопрос матери, не вернутся ли они еще сегодня, ответили решительным «нет». Они действительно не вернулись.

Через несколько дней мы узнали причину случившегося. Одному молодому поляку еврейского происхождения, участвовавшему в многочисленных успешных акциях патриотической организации Сопротивления, удалось совершить фантастический побег из тюрьмы варшавского гестапо. Вслед за этим было арестовано более сотни заложников, евреев и неевреев, причем исключительно людей с высшим образованием — инженеров и адвокатов, врачей, в том числе стоматологов. В этом списке значилось и имя моего брата.

Если разыскиваемого не было в квартире, то взамен забирали любого мужчину, который там оказывался, — члена семьи, гостя или ремесленника, как раз ремонтировавшего что-нибудь. Все арестованные в рамках этой акции были казнены. Между тем мой брат оказался пощажен: ему спасла жизнь маленькая девочка, игравшая в мяч.

Почему я, как происходило в большинстве случаев, не был арестован и убит вместо брата? Кажется, трезвый вопрос. Тем не менее он абсурден, и допустим он был только в начале оккупации, когда мы еще недостаточно знали оккупационную власть и ее методы, когда мы еще не понимали, что почти все немцы, в руках которых находилась наша судьба, представляли собою непредсказуемые существа, способные на любую подлость, любое преступление, любое злодеяние. Мы еще не понимали, что там, где к варварству и жестокости присоединяются случай и произвол, вопрос о смысле и логике становится оторванным от мира и излишним.